Дудинцев Владимир Дмитриевич

   Родную сбрасываешь кожу,
   За новью пыжишься бегом.
   
   Вещи, сумки, кошельки из натуральной кожи, всегда ценились и ценятся больше, чем из искусственных материалов. Эксклюзивные кошельки из кожи крокодила привлекают внимание модниц и любителей натурального. Кожа крокодила прочна и красива, поэтому она пользуется хорошей репутацией у модельеров.
   
   Был Бревешков, а стал Красновым,
   Был Прохором, теперь ты - Ким.
   И спряталась твоя основа
   За оформлением таким, -
   Чтоб мы и думать не посмели,
   Что ты - новейший мироед,
   Когда увидим в личном деле
   Краснова глянцевый портрет.
   - Ну, как? Чувствуешь, что это за вещь?
   - Чувствую. Серьезная вещь...
   - Да? - Кондаков недоверчиво посмотрел на Федора Ивановича.
   - Да, Кеша. Вещь хорошая и серьезная. Ты реагирующий мужик.
   - Ты находишь? - сказал поэт польщенно. - Ну, пойдем, пройдемся. Скажи еще что-нибудь.
   - Зачем у нашей старухи сундучок спер? Хоть бы пятерку ей, Кондаков остановился, как будто в него выстрелили дробью.
   Потом опомнился, его рожа, окаймленная рыжеватыми с проседью
   лепестками, расплылась.
   - Фу, напугал... Разве это ее? Она видела?
   - А как же. Ходит и костит твое честное имя...
   - Что же ты не остановил? На, дай ей два рубля. И от себя еще добавь. Скажи, чтоб перестала.
   - Барахло ходишь по улицам собираешь...
   - Барахло? Знаешь, какое это барахло? Этот сундучок у ней весь внутри оклеен газетами. Тридцатый год. И там объявления, Федя... Какие объявления! Слышишь? "Порываю связь с отцом как с кулацким элементом". "Рву все отношения с родителями, сеющими религиозный дурман в сознание трудящихся". "Меняю фамилию и имя". И берут имена: Октябрь, Май, Ким, Револа... Так и повеяло, знаешь. Ночь не спал.
   - Покажешь?
   - Его уже нет. Одному человеку отдал.
   - Жаль...
   - Просил человек. У него там кто-то оказался. Из своих. Ты бы разве не отдал?
   - По-моему, ты правильно отразил суть... Может, и правда, кто-нибудь делал это в экстазе. Потому что в этих отречениях от родителей есть что-то. Какой-то обряд. Но, знаешь, Авраам, который поднял нож на сына, - что, если он не любил, а боялся бога? Люди более развитые, образованные спросили бы - а к чему эти жертвы вообще?
   - Погоди, Федя. Погоди, запишу... - у поэта в руках уже были ручка и пачка сигарет. - Давай, давай...
   - К чему, говорю, эти обряды делу революции? Родители - они ведь сами по себе. Раньше, например, полагалось носить крест. Тут есть, Кеша, что-то от человеческого жертвоприношения... Не каждый из этих был в исступлении... Нс все пылали, ты прав. Иные трезво предавали, чтоб спасти себя, а иные - чтоб и взлететь...
   - Ты думаешь? Ну, ну. Продолжай...
   Федор Иванович с грустью посмотрел на его исписанную сигаретную пачку.
   - Такая публикация не есть доказательство революционного образа мыслей. Наоборот! Этим утверждается: думай, что хочешь, но только про себя. Сделай эту подлость и обрежешь концы. Газета пойдет в архив под надежный замок, ключ - в надежных руках - и весь твой век тебе будет уже не до старомодных кулацких настроении. Вот если сейчас кто-нибудь из них жив и ему показать сундучок с газетой, умело показать... Так иной, пожалуй, и в петлю полезет...
   - Продолжай! Почему ты не пишешь стихов!
   - Да, Кеша... Кто требует предать родного отца, - не рассчитывай на чью-нибудь верность...
   - Говори, говори...
   - Нет. Больше говорить об этом не хочется.
   - Ну еще немного. Пойдем ко мне, накормлю тебя хорошим завтраком. Мясо! Мясо, Федя! Мясо и лук! Вот тут, совсем рядом. Вон он, дом. Видишь, спасательный круг? Говори еще...
   - Исчерпался, - Федор Иванович с интересом посмотрел на него. - Ну ладно, завтракать так завтракать. Пошли.
   Иннокентий Кондаков отпер плоским ключом шикарную дверь на четвертом этаже, обитую стеганой черной искусственной кожей, сияющую бронзовыми кнопками. Они вошли в темную каморку. Здесь, как в харчевне, сильно пахло недавно жарившимся мясом. Кондаков включил свет и сейчас же начал раздеваться. Балахончик, сорочку и чесучовые брюки он повесил в стенной шкаф, туда же поставил алюминиевые туфли на женских каблуках. Из шкафа грубо выволок махровый малиновый халат и, накинув, завязав под животом пояс с кистями, предстал - золотисто-волосатый, с вылезшим из халата напряженным пузом. В золотой чаще нагло зиял воронкообразный пуп.
   - Красавец! - воскликнул Федор Иванович. - Гольбейн!
   - Что это такое, Федя?
   - Художник был. Короля английского нарисовал, похожего на тебя.
   - Спасибо, дорогой.
   - Этот король переменил шесть жен.
   - Да ну! Это точно - я. Спасибо, удружил. Пойдем на кухню. Как только они вошли туда, множество тараканов кругами забегало по полу и по стенам, и через мгновение все куда-то скрылись. Поэт достал из духовки лоснящуюся сковороду с четырьмя кусками мяса, сидящими в высокой подстилке из жареного лука. Понюхал и подмигнул. Каждый кусок был величиной с большой мужской кулак.
   - Это ты все для себя? - изумился Федор Иванович.
   - Мне надо есть мясо. Вечером ко мне придет дама.
   - Серьезно относишься к делу...
   Поэт кончил любоваться своей сковородкой. - Подогреем? - спросил, сверкнув сумасшедшими светлыми глазами. И ответил: - Подогреем-с!
   Пыхнул огонь в духовке, Кондаков задвинул туда сковороду. Федор Иванович в это время рассматривал приклеенное над столом цветное фото обнаженной женщины, вырезанное из иностранного журнала.
   Поэт дернул гостя за рукав. Они прошли маленькую переднюю и комнату с плотно завешенным окном,в которой на столе среди высохших винных луж стояла лампа без абажура, на полу темнели десятка полтора бутылок, а на стенах висели афиши с крупными буквами: "Иннокентии Кондаков". В другой комнате была видна низкая старинная кровать - квадратный дубовый ящик с темными спинками, на которых поблескивали вырезанные тела длинноволосых волооких дев, летающих среди роз и жар-птиц. Две несвежие иодушки, огромное стеганое одеяло, простыни - все стояло комом. Поэт снял закрывающий окно лист фанеры, потянув за шнур, впустил дневной свет, и стали видны грязный паркет, пыль и окурки по углам, грязные разводы и надписи на стенах. "Дурачок!" - было написано на самом видном месте губной помадой. И в этой комнате висели афиши с той же крупно напечатанной фамилией и несколько фотографий - везде поэт Кондаков, освещенный с трех сторон, в раздумье или в дружеском оскале.
   - Здесь я вдохновляюсь, - сказал он, указывая на свое ложе.
   - Вижу, вижу. Тебя навещают... - заметил Федор Иванович. - Небось, увидят обстановочку и сейчас же наутек.
   - Ты не знаешь женщин, Федя. Они, как увидят это, прямо звереют. Женщину надо знать. Окинет взглядом все это - тараканов, бутылки, грязь - сначала начинает дико хохотать. Потом бросится на меня с кулачками - колотить. И, наконец, обессилев, падает... вот сюда, - он оскалился. - Одна ко мне ходит, ты бы посмотрел. Такая, брат, тихоня, такой младенчик, такая тонкость, куда там! А когда наступает миг - сатана!
   - Хвастун! - сказал Федор Иванович, все еще оглядывая комнату. Его жизнь шла другими дорогами, таких людей и такой обстановки он не видел.
   - Пошли! - принюхавшись, поэт вдруг бросился в кухню. Федор Иванович уселся за стол, Иннокентий поставил на какую-то книгу горячую сковороду, дал гостю грязную вилку и измазанный в жире нож с расколотой деревянной ручкой.
   - Вот тебе хлеб, - он положил на стол два остроконечных батона, - вот запивка, все вино выпили вчера, - выставил две бутылки молока. - Не отставай! - И, разрезав на сквороде один кусок, сунул в пасть первую порцию.
   - Погоди, надо же вилки помыть! И стол...
   - Можешь и пол помыть. Разрешаю, - мотнув головой наотмашь, поэт зубами оторвал часть батона, отправил в рот вторую порцию мяса и подал вслед хороший ком лука
   Вымыв вилку и нож, Федор Иванович принялся разрабатывать свой сектор сковороды.
   - Чего молчишь? Зря тебя кормлю? - пробормотал поэт, жуя. Но гостю было не до речей. Рядом со сковородой из щели между столом и стеной вылезли, ощупывая воздух, чьи-то чудовищные усы. Федор Иванович замахнулся, хотел пугнуть разведчика, но Иннокентии остановил его.
   - Не трогай, это Ксаверий.
   Обмакнув кусочек батона в жир, он положил его около шевелившихся усов. Сейчас же Ксаверий вылез и уткнулся в хлеб. Это был черный таракан длиной в спичечный коробок.
   - Видишь, жрет. Мы с ним давно знакомы. У нас совпадают взгляды на многие вещи.
   Из щели выбежал таракан поменьше и сунулся к хлебу. Ксаверий махнул пятой или шестой ногой, таракан опрокинулся вверх брюхом и замер, прикинувшись мертвым. Потом мгновенно перевернулся и исчез в щели.
   - Борются за власть, - весело осклабился Иннокентий, обмакивая в жир второй кусочек батона. - На, ешь, дурачок, - он подложил кусочек к самой щели. - Люблю за храбрость!
   Отпив из бутылки несколько глотков, он принялся разрезать второй кусок. Первого уже не было.
   - Нравится тебе эта девочка? - спросил Кондаков, жуя и глядя на фото над столом.
   - Н-не могу сказать. Она снимается голая и не краснеет, не прячет лица. Нормальная женщина в такой ситуации сгорит от стыда. Как мне кажется, Кеша, без любви нельзя бросить на наготу даже косой взгляд. Любящему можно. Любовь очищает взгляд...
   - Ка-ак ты сказал? Постой, запишу... Да-а... А почему эта не сгорает? Смотрит прямо в глаза...
   - Это бесстыдница. Она ведь за деньги... И у нее, конечно, есть маскировочное рассуждение. Но это не меняет дела.
   - А стыд нагого мужчины?
   - Только перед женщиной. В этом стыде есть береженье ее стыдливости.
   - А в раю? Оба ведь были голые...
   - Что рай, что любовь, Кеша...
   - Как, как ты говоришь? Повтори... Давай еще кусок разделим пополам. И батона ты почти не ел!
   - Мне хватит, я уже готов.
   - Ну, как знаешь. Получается три - один в мою пользу. А как ты смотришь на такое мое наблюдение. Ты правильно говоришь, ко мне ходят... Я заметил, что это дело любит накат. Бросать на полдороге нельзя. Надо запираться с нею на неделю. И чтоб мешок с продуктами висел на балконе и был полон. Эта, о которой говорил, к сожалению, так не может. Поэтому и наблюдение мое, о котором скажу сейчас, на ней проверить не смог. Сегодня придет. Я хочу сказать тебе вот о чем. Это же черт знает что - чем определяется этот недельный срок! Не пойму! Входим сюда нежными влюбленными, а выходим, глядя в разные стороны. Ненавидим, чуть не деремся. Получается, что все - в голоде или в сытости тела. Я сыт - и сейчас же лезут мысли:
   зачем я с нею связался, с этой дурой? Какого черта привел ее да еще на неделю! Теряю время! И что в ней нашел хорошего? Hoc - как будто перочинным ножом остроган, с трех сторон. Тьфу! Словом, разлука без печали. А проходит еще неделя - и я начинаю ее искать. А она ищет меня. И она теперь для меня - необыкновенное существо. Откуда красноречие, откуда стихи! Искры из меня так и сыплются. Красавица! Богиня! Ангел! Этот вот объект, Федя, очень удобен для наблюдений над самим собой. Я давно замечаю - у человека все так: что к его пользе - все правильно. А что ко вреду или к докуке, что мешает - неправильно. И сразу появляются убедительные аргументы. Для самого себя. Ты не замечал?
   - Я что-то похожее наблюдал. Только не на этих... объектах. - Федор Иванович замялся, подыскивая слова. - Понимаешь, ты сейчас мне привел еще одно доказательство. Что чувство правоты не всегда совпадает с истинным положением вещей. Что оно часто совпадает с чувством ожидания пользы... Для самого себя. Кто владеет собой, Кеша, в таком деле, тот мудрец.
   - Спасибо, Федя. Пей молоко.
   - Я вовсе не о тебе. Насчет того, владеешь ли ты, у меня данных нет.
   Все было съедено и выпито. Кондаков заметно отяжелел, умолк и нахмурился. В молчании они вышли из кухни в переднюю. Федор Иванович повернул было в комнату, но поэт молча стал у него на пути, почесывая голую волосатую грудь. Помолчав и еще больше потемнев лицом, он сказал, наконец:
   - Ну ладно, иди, Федя. Иди, мне надо отдохнуть, И даже подтолкнул его к двери.
   
   V
   В два часа Федор Иванович достал из шкафа своего "сэра Пэрси" - любимый спортивный пиджачок с накладными карманами. Пиджачок был цвета обжигающего овощного рагу с хорошо поджаренным лучком, прожилками помидоров и частыми крапинками молотого перца. Надев мелкокрапчатую сорочку с коричнево-красным галстуком и "сэра Пэрси", Федор Иванович сразу стал похож на самоуверенного боксера в полусреднем весе. Остроносое лицо его с вертикальной чертой в нижней части и глубокой, кривой, как запятая, ямкой на подбородке приобрело жесткое выражение - он шел на поле боя, хотя уверенности сейчас было в нем значительно меньше, чем три дня назад.
   Приготовился и Цвях - он уже успел выгладить свой темный командировочный костюм и теперь, облачившись, затянув галстук и причесавшись на пробор, стал похож на седого крестьянина, собравшегося в церковь.
   Они вышли торжественной парой из дома, и по единственной улице институтского городка двинулись к некоей отдаленной точке. Справа и слева от них из разных концов городка шли люди - все к этой точке. Там, в розовом трехэтажном корпусе, был актовый зал.
   - Касьян сегодня звонил, - проговорил Цвях. - Что-то напели ему. Что - не говорит, но слышно было - недоволен. Прошляпили, говорит. А что прошляпили, так и не разобрал.
   Федор Иванович не сказал ничего, только выразительно чуть повернул голову.
   - Смотри-ка, сколько народу валит. Со всех трех факультетов, - проговорил Цвях после долгого молчания. И еще сказал, когда прошли половину пути:
   - У зоологов дней двадцать назад нашли дрозофилиста. Поскорей выгнали, и теперь у них тишина...
   Когда по длинному коридору подошли к входу в зал, Цвях остановился.
   - Ну, давай. Я иду в президиум.
   Федор Иванович вошел в гудящий зал. Почти все места были заняты, но он все же нашел кресло в двадцатых рядах и, усевшись, стал наблюдать. Прежде всего он увидел над пустой сценой красное полотнище со знакомой ему надписью белыми буквами:
   "Наша агробиологическая наука, развитая в трудах Тимирязева, Мичурина, Вильямса и Лысенко, является самой передовой сельскохозяйственной наукой в мире!". Он не раз слышал эти слова на августовской сессии. Потом он увидел впереди - рядов через десять - белую шею Елены Владимировны, чуть прикрытую сверху лапотком, сплетенным из ее темных, почти черных кос. Рядом с нею вихрастый Стригалев в своем красном свитере что-то говорил, опустив голову. Справа, слева и сзади Федора Ивановича сидели незнакомые люди, все возбужденные, все были знакомы друг с другом, и все, блестя глазами, что-то говорили.
   - Массовые психозы хорошо удаются, когда они кому-нибудь выгодны, - сказал сзади старик спокойным металлическим басом. - И я просматриваю за такими психозами не "шахсей-вахсей", а личную выгоду участников. Хотя, да, есть, есть толпа и есть в ней старушки... Подносящие вязанку хвороста в костер, где сжигают еретика.
   - Нет, все-таки есть движение, - чуть слышно возразил еще более дряхлый - клиросный - тенор. - После того как прочитаешь про римские казни, на которые посмотреть стекались тысячи... И даже матроны с грудными детьми. Да... Окна покупали, чтобы посмотреть... Украшали первый день карнавала казнью, и толпа одобряла это своим присутствием... После всего этого мы сделали прогресс. Полезно прочитать...
   - Особенно перед таким собранием... Вы уверены, что здесь никто не купил бы окно?
   И тут Федор Иванович увидел прямо впереди себя Вонлярлярского. Он был очень взволнован, все время запускал палец за воротничок, и лысоватая, мокро причесанная голова его вертелась, как жилистый кулак в манжете. Федор Иванович хотел поздороваться с его бело-розовым затылком, по которому - от уха - шел пробор, но в это время на сцене началось шествие членов президиума. Один за другим они показывались из-за серого полотнища и, медленно поворачиваясь тяжелыми корпусами вправо и влево, растянутой цепью протекли за стол. Декан, ректор, еще два декана, еще несколько сановитых полных мужчин, женщина... И Цвях был среди них - так же медленно поворачиваясь, просеменил, уселся и как бы опустил лоб на глаза. Потом на сцене легко прошагал академик Посошков, мгновенно оказался на председательском месте - прямой, изящный, в черном костюме с малиново-перламутровой бабочкой, сильно его молодившей. Запел графин под его массивным обручальным кольцом, академик выразительно молчал, требуя внимания.
   - Товарищи! - провозгласил он. - Мы все, деятели многочисленных ветвей советской биологической науки, празднуем в эти дни выдающуюся победу мичуринского направления, возглавляемого Трофимом Денисовичем Лысенко, победу над реакционно-идеалистическим направлением, основателями которого являются реакционеры - Мендель, Морган, Вейсман. Многим из нас эта победа далась нелегко. Годами господствующие заблуждения врастают в душу, освобождение от них не обходится без тяжелых ран...
   - Знаем, знаем, - сказал басистый старик сзади Федора Ивановича. - Хватит красиво каяться...
   Произнеся еще несколько торжественных фраз и выбранив еще раз вейсманистов-морганистов, академик открыл собрание и предоставил слово для доклада ректору Петру Леонидовичу Варичеву. Тот поднялся и понес тяжелый живот к трибуне.
   - Кашалот, - пробасил сзади старик, как будто легко трогал самую низкую струну контрабаса. - Когда только получил пост, был как Керубино. А сегодня встретил у входа - что за физиономия! Как кормовая свекла!..
   - Пиво и закуски уведут его на тот свет, - прошелестел второй старик.
   - А вы видели Кафтанова? Вот у кого геометрия! Изодиаметрическая фигура!
   - Наш туда же, хе-хе. По его стопам...
   Ректор показался над трибуной, разложил бумаги.
   - Товарищи! - глуховатым голосом начал он, глядя в текст. - История биологии - это арена идеологической борьбы. Это слова нашего выдающегося президента Трофима Денисовича Лысенко. Два мира - это две идеологии в биологии. На протяжении всей истории биологической науки сталкивались на этом поле материалистическое и идеалистическое мировоззрения...
   Федор Иванович радостно поднял брови: похоже, что ректор составлял свои доклад таким же методом, как и они с Цвяхом. И по тем же источникам.
   Василий Степанович в президиуме оторопело смотрел на докладчика, тер затылок.
   - Неспроста новая советская биология была встречена в штыки представителями реакционной зарубежной науки, - читал Варичев, упираясь обеими руками в трибуну. - А также и рядом ученых в нашей стране...
   В президиуме Цвях быстро листал свой доклад и решительными движениями поспешно вычеркивал что-то.
   - Менделисты-морганисты вслед за Вейсманом утверждают, - набрав скорость, читал Варичев, - что в хромосомах существует некое особое "наследственное вещество". Мы же вслед за нашими выдающимися лидерами академиком Лысенко и академиком Рядно утверждаем, что наследственность есть эффект концентрированного воздействия условии внешней среды...
   И потек знакомый всем доклад, который в разных вариантах все уже читали в газетах и слушали по радио. В зале начал нарастать легкий шумок, везде затеплились беседы. Но они сразу смолкли, когда в голосе докладчика появилась особая угроза, и стало ясно, что он переходит к домашним делам.
   -...И даже в нашем институте нашлись, с позволения сказать, ученые, избравшие ареной борьбы против научной истины девственное сознание советских студентов. Я не буду называть здесь тех, кто нашел в себе мужество и вовремя порвал со своими многолетними заблуждениями, - здесь докладчик все же взглянул в сторону президиума. - Поможем им залечивать их раны...
   Веселый шум пролетел по залу. "Кто же это смеется?" - подумал Федор Иванович, оглядываясь. Все вокруг улыбались, один лишь Вонлярлярский нервно подергивался и крутил головой.
   - Изгоняя из нашей науки менделизм-морганизм-вейсманизм, - повысил голос Варичев, - мы тем самым изгоняем случайности из биологической науки. Наука - враг случайностей. Нам не по пути с теми, кто, используя ядовитый колхицин, устраивает гадания на кофейной гуще, плодя уродцев и возлагая на них несбыточные надежды. Мы без сожаления расстались уже с двумя такими гадателями, и это, по-видимому, не все. Профессор Хейфец, я обращаюсь персонально к вам. До сих пор мы только терпеливо слушали ваши поношения по адресу советской науки и были либеральными свидетелями ваших фарисейских заигрываний с нашей сменой - студентами и аспирантами. Вы и ваши скрытые коллеги должны, наконец, понять, что наступает предел и этому терпению, и этому либерализму. Выбирайте сами, что вам по душе - присоединиться к победоносному шествию советских ученых, возглавляемому нашими маститыми знаменосцами, и вместе с нами творить будущее или же, будучи отброшенными на задворки истории, оказаться на свалке вместе с такими приятными соседями, как Мендель, Морган и Вейсман.
   Вспыхнули резкие, как стрельба, аплодисменты, стали громче, плотнее. Когда зал утих, Варичев выкрикнул здравицу в честь самой передовой агробиологической науки, развитой в трудах Мичурина, Вильямса, Лысенко. Овация вспыхнула с новой силой, и он, собрав свои бумаги, покинул трибуну.
   Следующим оратором был Цвях. Он пространно расхваливал доклад ректора, его чеканные формулировки.
   - Богатство новых мыслей, высказанных на сессии академии, побуждает и многие годы будет побуждать нас обращаться к стенограмме сессии как к руководящему документу, - заявил он. - В такие исторические дни два добросовестно подготовленных доклада, посвященные одному и тому же вопросу, обязательно окажутся во многом схожими. Общий источник порождает сходство формулировок. Поэтому я опускаю вступительную часть моего содоклада, поскольку она почти дословно повторяет, к моему... я даже не скажу сожалению...
   Общий смех зала покрыл эти слова. И сам Цвях улыбнулся плутовато, налег на трибуну, посматривая в зал, выжидая. Потом поднял руку, мгновенно успокоил всех и, став строгим, начал читать знакомый Федору Ивановичу текст с обстоятельным анализом учебной работы факультета и проблемной лаборатории. Уклон был отчетливо выражен - комиссия настойчиво обращала внимание всех профессоров и преподавателей на замеченные то тут, то там следы пережитой недавно вейсманистско-морганистской болезни, рекомендовала изжить эти остатки в ближайшее время. Все же комиссия вынуждена была отметить воинственную позицию профессора Хейфеца, его открытое неприятие курса, провозглашенного сессией.
   - Хотя еще не решен вопрос, что лучше - открытая позиция неприятия или замаскированная ложная перестройка, - сказал Цвях многозначительно. - Маска всегда была и остается тактическим приемом и в то же время верным знаком продуманного и закоренелого упорства со стороны всякой антинаучности...
   Эти слова его потонули в страшном грохоте аплодисментов.
   - Открытость неприятия и прямота, - продолжал Цвях, выждав паузу, - встречаются в обиходе честных ученых и позволяют еще надеяться, что человек способен честно предпринять... приложить... - фраза оказалась слишком сложной, ее в тексте не было, и Цвях запутался. - Приложить усилия, направленные на осознание... Изжитие ошибки, и я уверен, что найдутся среди нас... что есть много доброжелательных и талантливых ученых, которые смогут... путем творческого обмена... помочь осознать...
   "Он хочет протянуть ему руку..." - подумал Федор Иванович. Когда председатель комиссии покинул трибуну, в зале поднялся шум - ожили все бесчисленные группы собеседников. Академик Посошков долго звенел своим золотым кольцом по графину и вдруг произнес:
   - Товарищ Ходеряхин!
   На трибуне показался знакомый Федору Ивановичу человек с бледно-желтоватым лицом и черными печально горящими глазами. Разложив свои бумаги, он начал читать, как показалось Федору Ивановичу, ту свою статью из журнала, по поводу которой у них в учхозе был неприятный разговор.
   - Эту работу, - закончил он, - смотрел Кассиан Дамианович. И одобрил.
   Ходеряхин знал, что московский ревизор сидит в зале, и отвечал ему.
   - Я тут читал Шопенгаура... Шопенгауэра, - продолжал он, запустив желтые пальцы в черные волосы и откинув их назад. По залу прокатилась веселая волна. - Критически, критически читал, - поправился он.
   Зал так и грохнул. Послышались хлопки. Председатель коснулся кольцом графина.
   - У этого реакционного философа есть в одном месте... - продолжал Ходеряхин. - По-моему, подходяще. Кто хорошо мыслит, хорошо и излагает. Это его слова. Я думаю, что мы можем и так сказать: кто темно излагает, тот темно и мыслит. И еще он говорит: непонятное сродни неосмысленному. Я к чему это? Сидел я как-то среди них. Среди вейсманистов-морганистов. Нет, не в качестве разделяющего, уж тут можете не сомневаться в качестве любопытствующего и ничего не понимающего. По-моему, они сами не все понимают, что говорят. Кроссинговер... Реципрокность... Аллель... Так и сыплют. Я думаю, ясная мысль нашла бы для своего выхода попроще слова. Вот академик Кассиан Дамианович Рядно. Когда говорит - все ясно. И подтверждение - не таблица, не муха без крыльев, а матушка-картошка! "Майский цветок"! Как Чапаев - на картошке доказывает! Или наша Анна Богумиловна - на семинарах говорит просто, ясно, любо послушать. И пшеничку кладет на стол, скоро сдаст в сортоиспытание... Тут я, товарищи, позволю себе еще одну цитатку...
   - Опять реакционная философия? - весело спросил из президиума Варичев.
   - Петр Леонидович, вы угадали. Она. Но мы это оружие повернем против самих реакционеров. Вот что он пишет, Шопенгауэр:
   "Если умственные произведения высшего рода большей частью получают признание только перед судом потомства, - это он говорит, философ, - то совершенно обратный жребий уготован некоторым известным блистательным заблуждениям, которые... Которые появляются во всеоружии с виду таких солидных доводов и отстаиваются с таким умением и знанием, что приобретают славу и значение у современников..." - Ходеряхин поднял палец. - Таковы некоторые ложные теории... ошибочные приговоры... опровержения... При этом не следует приходить ни в азарт, ни в уныние, но помнить! - он еще выше воздел палец. - Что люди отстанут от этого и нуждаются только во времени и опыте, чтобы собственными средствами распознать то, что острый глаз видит с первого раза...
   Ходеряхин почувствовал подозрительную тишину в зале и остановился. Посмотрев на президиум, где Варичев, как-то странно развесив губы барабанил пальцами по столу, он отложил целую страницу в своей длинной цитате и закончил:
   - Вот так, товарищи! Еще такое он говорит: в худшем случае ложное распространяется... как в теории, так и в практике... и обольщение и обман, сделавшись дерзкими вследствие успеха, заходят так далеко, что почти неизбежно наступает разоблачение. Нелепость растет все выше и выше, пока, наконец, не примет таких размеров, что ее распознает самый близорукий глаз...
   Тут оратора прервали чьи-то бешеные хлопки в углу первого ряда.
   - Браво, браво, товарищ Ходеряхин! - пискляво выкрикнул кто-то.
   Федор Иванович привстал. Аплодировал Ходеряхину покрасневший от натуги профессор Хейфец, Вонлярлярский с ужасом смотрел в его сторону.
   - Как говорит мой внук, один - ноль! - сквозь растущий шум прозвенел бас сзади. - Один - ноль в пользу Менделя!
   - Товарищи болельщики! Вы не на футболе, - вмешался сзади же запальчивый голос.
   Графин непрерывно звенел. Когда страсти улеглись, послышался голос академика Посошкова:
   - Товарищ Хейфец! Натан Михайлович! Пожалуйста, к порядку... Товарищ Ходеряхин! По-моему, достаточно философии. Мы все восхищены...
   - У меня все, - сказал Ходеряхин и с грустной улыбкой сошел со сцены, и, прежде чем сесть на свое место в первом ряду, пожал руки нескольким друзьям, словно принимая поздравления.
   - Да, товарищи, да! Давайте не отвлекаться от главного! - раздался со всех сторон из динамиков зычный женский голос. На трибуне плавала и колыхалась Анна Богумиловна Побияхо, колыхались все ее подбородки, наплывающие на объемистую грудь, прыгали на груди красные бусы. - Давайте вернемся в русло, проложенное для нас исторической сессией. Известно, что менделисты-морганисты отрицают влияние условий выращивания на изменение сортовых качеств. Мутагены, колхицин, рентгеновские лучи, то, что уродует организмы, - вот их арсенал. В противовес этому ложному и вредному для производства методу Трофим Денисович, Кассиан Дамианович разработали диаметрально противоположный принцип и показали на практике его действенность. Лично я в своей многолетней работе...
   Она развернула тетрадку и стала читать подробный доклад о переделке пшениц - озимых в яровые и яровых в озимые. Как бы засыпающий ее голос постепенно стал тонуть в общем слитном шуме.
   - Ф-фу, - жара, - простонал кто-то. - Хоть бы окна открыли. Федор Иванович оглядел зал и вдруг увидел впереди слева молодую женщину со знакомыми белыми, как сосновая доска, волосами, с толстыми косами, которые на этот раз были соединены на затылке в пухлый калач. Женщина застыла, низко потупившись, и шум зала, как начинающаяся метель, словно засыпал ее снегом. Пристально поглядев на нее, Федор Иванович перевел взгляд на академика Посошкова - тот сидел в президиуме около графина - тоже с опущенной головой. Сегодня он почему-то померк, стал бесцветным - таким академика Федор Иванович еще не видел...
   - Именно поэтому, - вдруг отчетливее и громче загрохотал в динамиках голос Побияхо, - именно поэтому я не могу не высказать здесь своего удивления по поводу позиции, занятой Натаном Михайловичем. Мне непонятна его подчеркнутая оппозиция по отношению к нам, его коллегам, к советской науке, непонятна его поза и действия, напоминающие действия известного крылов-ского персонажа по отношению к питающему его дубу...
   Федор Иванович потемнел лицом, нахмурился - он болезненно переживал всякую бестактность. Еще тяжелее ударил его гром аплодисментов - как будто несколько поездов проносились над ним по железной эстакаде. Он опустил голову и уже не слышал окончания речи. Зазвенел графин.
   - Натан Михайлович Хейфец! - объявил председатель. И сразу зал затих. Профессор Хейфец, бледный, с белыми, как сияние, волосами, в длинной болотного цвета кофте домашней вязки, слегка согнувшись, спешил к сцене - головой вперед. Суетясь, он взошел на трибуну и цепко охватил ее края беспокойными пальцами. Долго молчал, приходил в исступление.
   - Ругаете! - крикнул внезапно, и голос его будто поскользнулся и упал. - За что? Разве не у вас всех на глазах я с утра до ночи пропадаю - то в лаборатории, то в библиотеке, то на кафедре? Разве вы не видите, что для меня ничто не существует, кроме любимой науки и истины?
   - Демагогия! - крикнул кто-то по-соседству с Вонлярлярским. Тот так и шарахнулся в сторону.
   - Вас, как вы выразились, ругают за идеализм, - послышался улыбающийся голос Варичева. - За то, что вы романтик-идеалист и не хотите прислушаться к голосу общественности.
   - Ничего подобного! Я не романтик и самый строгий материалист. У меня все - расчет, достоверность. Подержать в руках, увидеть в микроскоп, проверить химическим реактивом. А вот вы - идеалисты и романтики. У вас все - завтра. Ничего в руках у вас не подержишь. Вы против вещества - против вещества!!! И гордо заявляете об этом. Подумать только - коммунисты и против вещества! У вас в природе происходит непорочное зачатие. По-вашему, если перед овцой я, как библейский Иаков, положу пестрый предмет, она родит пестрых ягнят... Почему я хлопал Ходеряхину? Вы, Петр Леонидович, сохраните на двадцать лет текст вашего сегодняшнего выступления. Сохраните. Через двадцать лет мы вам напомним! Увидите, как меняются точки зрения по мере накопления людьми опыта и знаний. Вдумайтесь - вы все говорите о передаче по наследству благоприобретенных качеств.
   То, что говорил Ламарк. Но клетка ведь не может сама себе заказывать свои изменения. Химия и физика это доказали намертво. Вы подождите шуметь, вы сначала постигните это - на это нужно время...
   - А вы знакомы со статьей в "Сайенсе"? - опять вмешался голос Варичева. - Том Джеффри высказал обоснованное сомнение в правоте хромосомной теории...
   - Читал я, читал эту статью. Да, там высказано. Не доказательство, но обоснованное сомнение. Но ведь познание - бесконечно! Настоящая наука не претендует - как претендуете вы! - на стопроцентное конечное знание! И поэтому публикует все новое, что найдет, в том числе и свои сомнения. Мы не боимся тех, кто только и ждет, чтобы ударить в подставленный нами бок. У ищущих истину ударять в подставленный бок не принято. А кто бьет - не ищет истины. Ну и что! Может быть, и в плазме есть структуры, связанные с наследственностью. Может быть, откроем! Но то, что уже твердо установлено, - от этого мы не откажемся никогда! Сколько бы ни сыпалось брани! Хотя, я понимаю, сегодня мы не найдем правды до самой Камчатки...
   - Товарищ Хейфец, - сказал Варичев. - Не то говорите. Признать вас правым будет неправота. И такой неправоты, это верно, вы не найдете до самой Камчатки.
   Одобрительные аплодисменты стайкой пролетели по залу.
   - Но выступление свое вы все-таки сохраните, - сказал Хейфец. - А сейчас я хочу вернуть Анне Богумиловпе ее художественный образ, позаимствованный ею у дедушки Крылова. Сначала - анекдот из жизни. Достоверный. Сидят вместе два наших мичуринца. Один говорит: "Чего делать?" Другой: "А что?" Первый:
   "У Стригалева на двух растениях ягоды завязались". Второй:
   "Вот сволочь!"
   Зал вздохнул и весело загудел. Послышались редкие хлопки.
   - А теперь к делу. Анна Богумиловна! Мне помнится, лет десять назад, перед войной, вы ездили в Москву с моей запиской в известный вам институт. Отвезли мешочек семян пшеницы. И вам эти семена там облучили. Гамма-лучами. В институте это зарегистрировано. Еще, помню, вы сказали: "Чем черт не шутит". Вы высеяли облученные семена в учхозе, и выросло много всяких, как вы говорите, уродцев. Но два растения вы сразу заприметили, вы все же селекционер. И вот из них-то и пошли те сорта, которыми сегодня вы по праву гордитесь. Мы с цитологами следили за судьбой этих растений, такое настоящий ученый никогда не упустит. Вместе со Стефаном Игнатьевичем смотрели в микроскоп. Но дуб, который дал вам эти желуди, подрывать, Анна Богумиловна, не годится. Это недостойно...
...

---