Дудинцев Владимир Дмитриевич

   И двумя пальцами потащил из кармана платок. Вытянулся длинный пестрый жгут, и из него на пол посыпалась земля. Академик замер. Просиял.
   
   В наше время иностранные языки, пользуются широкой популярностью в России. При приёме на работу, у Вас спросят знание иностранного, и если вы его не имеете, то предпочтение отдадут другому специалисту. Есть еще другая сторона, многие товары сейчас приходят к нам из-за рубежа, и порой в инструкции нет перевода на русский язык. Бюро переводов в таких случаях, помогает разобраться с проблемой. Агентства переводов осуществляют любые заказы, в установленные сроки.
   
   - Хо-хо!.. Это ж я лазил сегодня утром по грядкам! В учхозе! Это она, матушка земля, в карманы ко мне... - он умиленно покачал головой. - Вот, Саул Борисыч, Перст свыше. Когда к тебе земля сама начнет в карманы залезать, тогда ты запросто будешь решать детские вопросы. Почему крокодил к воде бежит...
   Федор Иванович стоял у задней стены зала, прислонясь спиной к дубовой лакированной панели, и осматривался вокруг, останавливая повеселевшие глаза то на академике, то на увлеченных, словно похудевших лицах его слушателей. Варичев не положил для академика губку к доске! - радуясь открытию, хохоча, кричала его душа. - Почему не распорядился? Он знал, знал, важный старый хитрый толстяк! Академик и при нем уже вытаскивал когда-то из кармана свой платок и сыпал землю! И Саул - он тоже не первый раз играет с Касьяном этот водевиль!
   Что-то происходило в Федоре Ивановиче и вокруг него. Какая-то очередная перемена. Господи, сколько же их еще впереди! Отошла еще одна мутноватая штора, и ясный свет с новой четкостью предъявил ему всех людей, которых он, казалось, так хорошо знал. "Где же я был раньше? Как я раньше ничего этого не замечал? Почему ходил около него, как монашек, как служка монастырский, прислушивался ко всем этим премудростям сельского грамотея? Ну, берегись теперь, грамотей..." Он, оказывается, до этого дня все еще шел Касьяну навстречу. Тоже ведь клюнул когда-то на этот платок с землицей - всего год назад. Да, что-то еще оставалось до этого дня! Автоматически чего-то не слышал, что-то прощал ради его самородного таланта и что-то автоматически перетолковывал для себя под созданный в его, Федора Ивановича, сознании сложный образ! Ах, и сейчас нельзя упрощать, света прибыло, но и сложности стало больше. И нет ничему предела. Ни низости, ни высоте.
   -...Он меня спрашивает, - говорил о чем-то на сцене академик. - Сколько вам нужно времени на лекцию? Сколько мне нужно времени! Странный вопрос. Откуда я могу знать. Сколько нужно, столько и возьму. Это тебе не химия. Не феррум, кальций и все такое. Это сама жизнь! Как ты ее измеришь, вгонишь в рамки? Сорок пять минут! Это ты про феррум, про кальций говори. Там можно.
   Веселые аплодисменты вспорхнули и слились в дружный одобрительный грохот. Аудитория была на стороне академика. И он это чувствовал.
   - Вы, ребятки, вопросы, вопросы давайте. Аплодисментов я уже наслушался за свою жизнь. Вопросов не вижу, - сказал, отечески улыбаясь. Вышел на самый край сцены. Тут что-то вспомнил, вяло махнул рукой. - Я был недавно на заседании комитета по премиям. Вопрос решали - премию дать одному... За взрывы. Что-то там мокрым порохом придумал взрывать. Огромные массивы земли перекидывал с одного места на другое. За огромные массивы ему. Тут я и выступил. Всех удивил. Я всегда удивляю. Потому что свободное мышление... Новый взгляд им, без догм. Нельзя, говорю, землю взрывать. Земля - живая. Она пугается и перестает рожать. Догматически мыслящие члены - у-ух, так и взвились. Как так? А так, говорю. Земля - живое тело. И как живой организм - представляет из себя целое. Це-ло-е! Природа дает нам достаточно примеров многообразия проявлений жизни. Рой пчел - думаете, это сообщество особей? Ничего подобного! Это одна особь с расчлененными функциями. Кто строит, кто питает, кто санитарную функцию несет, а кто функцию размножения. И у муравьев то же. Один - солдат, другой - работник, третий - мать, четвертый - воспитатель. А все вместе расчлененный организм. Каждый муравей - это клетка большого тела. Так вот, ребятки, земля - наисложнейший организм. Разве это не чудо, что на ней растут всевозможные деревья, злаки... По ней ходит человек! Ее населяют целые миры микроорганизмов, и все они дополняют друг друга, поддерживают, кормят, лечат... А догматик свое долбит. Борьба за существование! Внутривидовая борьба! Ни черта не понимает, кто так говорит. Не борьба, а взаимодействие, поддержка, единство, гармония! Макрокосмос - вот что такое земля. А он ее взрывать! Жить на чем будешь, взрыватель! Знаете, я их убедил.
   Тут академик, замолчав, властно протянул руку в зал и ткнул во что-то пальцем. Молчал и клевал пальцем, звал кого-то, торопил. Ах, вот в чем дело - по залу неторопливыми скачками двигалась к нему бумажка...
   - Давайте, давайте записку! Живей! - торопил он. - Мало спрашиваете. Давай, милый, неси сюда. Хватит передавать... Ну-ка, что тут... Ого, тут целое послание!
   Академик развернул лист, подошел поближе к окну, достал большие очки в черной квадратной оправе.
   - Ну-ка... "Дорогой Касьян Демьянович..." Сразу с первых строк ошибка! Меня же, деточки мои, Касьяном звали, пока был крестьянином-бедняком. А теперь, когда Советская власть меня подняла на пост, теперь я Кассиан. Кассиан Дамианович. Императорское имя. Византия. Куда там императору по сравнению с моими титулами! Ну-ка дальше... - он повернул лист к свету, отстранился от него. - Тя-ак... Кто это писал?
   В глубине зала кто-то поднялся. Чисто прозвучал девичий голос.
   - Писала я...
   - Молодец. Много написала. Значит, серьезно относишься к делу. Иди сюда, детка, и сама мне все зачитай. Мелковат почерк. Академику и в очках не справиться.
   По проходу быстро застучали каблучки. Федор Иванович узнал эту девушку. Почти черные волосы двумя долями, как плотные скорлупки, охватывали сердитое чистое лицо и соединялись сзади в толстую недлинную косу. И вокруг летал прозрачный коричневый пух. Она была красива и строга. Федор Иванович видел ее в первый раз, когда они с Цвяхом после собрания нагнали в сумерках шеренгу студенток. Они все тогда наперебой, толкая друг дружку, терзали имя Саши Жукова. И эта, красивая, сжав маленькие губы, клюющими движениями трясла головой и требовала: "Гнать, гнать его из комсомола!" Потом Федор Иванович не раз встречал эту девушку среди студентов четвертого курса. Даже принимал у нее зачет по практике. Она была отличница, прекрасно знала все положения мичуринской теории и новшества, внесенные в нее академиками Лысенко и Рядно. Когда Федор Иванович во время зачета привел некий неоспоримый факт из известного ей материала по физиологии злаков и по цветению пшеницы, а затем попросил объяснить этот факт с позиций мичуринского учения, она тут же сбилась, ей пришлось бы подтвердить правоту монаха Менделя. Она, как отличница, не могла простить себе такую запинку, и Федору Ивановичу показалось, что она возненавидела его за это. Федор Иванович навсегда запомнил этот случай. Задавать такие вопросы студентке - это был страшный, неоправданный риск.
   - Как тебя зовут, детка? - спросил академик, когда девушка взошла к нему на сцену.
   - Женя Бабич, - ответила она бесстрашно.
   - Ну что ж, Женя Бабич. Давай, читай... что ты тут мне пишешь. Женя Бабич...
   И Женя взяла у него длинный лист и улыбнулась академику и своим друзьям, сидевшим в зале.
   - Дорогой Кассиан Дамианович, - произнесла она с большим уважением и, подняв мягкие темные бровки, стала читать, то и дело открывая рот для глубокого вздоха: "На протяжении четырех лет, что я учусь в институте, я с особенным интересом занималась проблемами видообразования, которые изучаете вы, уважаемый академик. В первый же год я пристала к группе аспирантов, которой была поручена переделка яровых пшениц в озимые, и все
   свободное от учебы время проводила в учхозе. Мы с подружкой даже завели там себе маленькую деляночку. С большим интересом мы наблюдали за работой аспирантов, они сеяли под зиму яровые сорта. Значительная часть растении вымерзала, но отдельные экземпляры перезимо вывали и давали урожай. И уже в следующем году при повторном подзимнем посеве полученных семян появлялись стойко озимые растения. Наследственно озимые. Это было удивительно! Это было чудо!"
   Академик кивал, любовался девушкой, не отрывая глаз.
   - "Я много читала разных книг по физиологии растений, и мне было уже тогда известно, что нормальная, то есть весной посеянная яровая пшеница, во время цветения выставляет наружу только тычинки. Только пыльнички висят..." - Тут Женя оторвалась от письма и пояснила: - Лохматый такой колос бывает.
   И академик умиленно закивал.
   - "Это ее нормальное цветение, - продолжала она читать. - Рыльце в яровом варианте вообще не высовывается, и поэтому получается закрытое опыление, то есть самоопыление с сохранением в потомстве всех свойств, в том числе, и яровости. Однако мы с подружкой заметили: те яровые растения, которые высевались под зиму и после такого посева перезимовывали, - они начинали цвести иначе! Они вместе с тычинками высовывали и рыльце. Мы сейчас же раскрыли книги. В книгах пишут, что так оно и бывает всегда, если яровое растение перезимует. А так как весной кругом цветут другие злаки и летает масса пыльцы..."
   - Если дождь пройдет, все лужи желтые, столько кругом пыльцы, - пояснила она опять. И академик опять закивал.
   - "...Наверняка чужая пыльца попадает и на рыльца наших перезимовавших пшениц, - читала Женя дальше. - Происходит уже перекрестное опыление! И мы уже не можем сказать с уверенностью, что перед нами в результате переделанное растение, как результат промораживания, или же - это плод беспорядочного опыления чужим сортом. С последующим менделевским расщеплением..."
   Она смело произнесла страшное слово. Академик уже без улыбки посмотрел на нее и кивнул несколько раз.
   - "Эта мысль пришла в голову нам с подружкой сразу, и мы сказали это нашим аспирантам. И даже посоветовали им весной надеть на перезимовавшие растения бумажные изоляторы, чтобы закрыть таким образом доступ чужой пыльце..."
   Академик опять кивнул.
   - "Аспиранты согласились с нами. Колпачки были надеты, но руководительница аспирантов их сняла".
   - Кто руководительница? - спросил академик.
   - Анна Богумиловна, - упавшим голосом ответила девушка.
   - Та-ак, - проговорил академик. - Так это, значит, ты затейница всей этой заварушки с изоляторами? По-моему, два года назад... Слышишь, Анна Богумиловна? Я думал, еще кто-нибудь вздумал нас напугать... Ничего, ничего, детка. Не бойся. Не доверяешь, значит, профессору?
   - По-моему, профессор не доверяет...
   - Вот оно нынче как! - Касьян обернулся к Варичеву и Брузжаку. - Они нам уже не доверяют! Сами читают! Придется в отставку подавать, а? Раз такой вотум недоверия. Отцы и дети! Ничего, Женя Бабич, не пугайся, ты правильно поступаешь. Только так и можно изучать науку. Только так...
   - Можно читать дальше? - спросила Женя.
   - Давай, детка. Давай, милая. Интересно, чем у тебя кончилось.
   - Еще не кончилось, Кассиан Дамианович, - и Женя стала говорить уже без бумажки. - Когда у аспирантов были сняты колпачки, мы с подружкой перенесли опыт на свою деляночку. Тайком. На всякий случай, чтобы колпачки не сняли. Мы высеяли яровую пшеницу под зиму. Морозы были сильные, но несколько растений уцелело. И весной мы надели на них изоляторы. Уцелевшие растения нормально выколосились. А когда посеяли под следующую зиму полученные семена, никакой переделки у нас не получилось. Тот же процент вымерзания, те же несколько уцелевших яровых растений...
   В зале наступила страшная тишина. Федор Иванович, чувствуя надвигающуюся беду, запустил пальцы в волосы, сжал лоб, еще раз запустил...
   - Я подумала: что же это такое? - громко говорила Женя. - Прав Мендель? И испугалась...
   - А ты читала и Менделя?
   - Читала... - тихо сказала девушка. - И я почувствовала, что без вас, Кассиан Дамианович, я этот вопрос решить не смогу. Особенно после того, как на зачете... меня спросил об этом же преподаватель. Он, наверно, видел нашу с подругой... Подпольную... - Женя хихикнула, - деляночку. Выследил. И спросил как раз об этом. Какова цель эксперимента. К какому выводу приводит эксперимент. А вывод напрашивался. Нехороший. И я не смогла произнести эти слова...
   - И какую отметку он тебе поставил?..
   - Пять баллов.
   - За что? За те знания, которых ты сама испугалась?
   - Не знаю...
   - Ну что ж, ты заслужила свои пять баллов. А кто был преподаватель?
   - Федор Иванович.
   - Тебе, надеюсь, он потом разъяснил, что к чему?
   - Нет. Он сказал: это вопрос другого, не студенческого уровня.
   - Ушел, значит, от объяснения. Ну, мы его сейчас спросим. Чтоб не ставил студентам вопросы профессорского уровня. Вопросы, на которые сам не может ответить. Вон он стоит. У стены. Иди к нам, Федор Иванович. Просвети нас, в чем тут дело.
   Федор Иванович оттолкнулся от стены и быстро, весело прошагал через зал на сцену. Нельзя было показывать Касьяну, что ты растерян, что у тебя ноги стали ватными от предчувствия катастрофы. Он бодро шел, и впереди, как пуля, ждала его гибель всего.
   - Что ж ты, дружок, оставил без ответа такой вопрос? - ласково спросил его академик, предварительно оглядев в молчании с ног до головы. - Тоже, выходит, в зобу дыхание сперло? Зачем же тогда спрашивать полез? Что хотел узнать у девушки?
   И Брузжак наставил свои сладкие глаза, не скрывая торжества.
   Федор Иванович в это время смотрел на Женю, и она прятала от него глаза. Он видел в ней себя - того честного пионера, которого вызвали когда-то в палатку, чтобы узнать от него всю правду о геологе. А сам он был сейчас тем геологом, и так же мягко смотрел, прощая Жене ее честный донос. "Ага, уже прячешь глаза. Это хорошо. Сейчас ты уйдешь отсюда и понесешь в себе на всю жизнь ту же мою болезненную царапину непогашенного долга, - думал он. - Ничего, неси, от этого ты станешь человеком... Если есть в твоем стволе такая спящая почка..." Интересно, что эта мысль сразу сняла все его тягостные предчувствия.
   От него ждали ответа, он был в центре страшного напряжения, переполнившего зал. Он еще не знал, что будет говорить, а слова уже зазвенели сами собой, потому что нельзя было затягивать это безмолвие.
   - Кассиан Дамианович! Это же детский вопрос! Такой, как и вопрос об отношении крокодила к воде. Та методика, которой пользуются сейчас в этих классических экспериментах, дающих такое наглядное представление о порождении новых видов старыми... Об этом открытом нашей наукой явлении. Эта методика страдает существенным пороком. И постоянно дает врагам нашего прогрессивного учения некоторые козыри, чего можно было бы с успехом избежать.
   - Что ж это за козыри, сынок? Интересно. Скажи, послушаем.
   - Кассиан Дамианович! Часто ли граб порождает лещину? Пока известен только один случай. Часто ли сосна порождает елку? Тоже весьма редко. Является ли овсюг результатом порождения из овса? Или большая часть всходов этого сорняка идет из семян того же прошлогоднего овсюга? Таким образом, вдумчивый естествоиспытатель... каким обещает стать Женя Бабич... должен неизбежно прийти к выводу... что частота подобных скачков в природе вообще весьма невелика. Но зато стабильна. Мы еще не рассматривали эту сторону явления, но, я полагаю, Кассиан Дамианович, мы сможем здесь вывести закон... И даже численный коэффициент, применимый ко всему растительному миру...
   - Так-так... - проговорил академик, кивая и глядя в пол. Его уже осенило. Он уже уловил мысль.
   - Почему же, Кассиан Дамианович, почему порождения яровыми злаками озимых происходят ежегодно, сотнями на одном только нашем учхозовском поле? Что за льготу предоставила злакам природа? Она ведь консерватор известный! Почему так получается? Да потому все, что подлинные и притом нечастые случаи порождения у злаков проходят на загрязняющем эксперимент фоне случайных опылении. Что и заметила Женя Бабич. Она будет ученым! Весьма вовремя заметила. Стефан Игнатьевич Вонлярлярскии назвал бы этот загрязняющий фон контаминацией... Напряжение опало. Зал уже смеялся.
   - Я считаю, что применение изоляторов нужно ввести в повседневную практику.
   Он чувствовал: удалось уйти от удара. Удалось, удалось! Академик уже сиял. Уже смеялся, шевелил губами, запоминая иностранное слово. Он будет выводить закон!
   - Так ты считаешь, нечасто?.. Но зато, говоришь, стабильно? Говоришь, закон? Ты, пожалуй, прав, Федор. Петр Леонидыч, этот вон... Который путает меня иногда... Он мало что зубастый, он еще и башковитый. Оригинально мыслит...
   Кассиан Дамианович принялся ходить по сцене. И весь зал в молчании следил за его оригинальной шарнирной походкой.
   - Ты прав, Федя, со злаками мы работаем нечисто. Но стабильность, то есть закономерность порождений подтверждает великую роль среды как образователя форм.
   Тут академик отошел на середину сцены, и голос его зазвучал торжественно:
   - Формообразующая роль среды! Вот в субботу мне позвонили. Сейчас как раз к месту... Подошла минута, товарищи, - в его фаготе что-то сорвалось, он перемолчал накатившую бурю чувств. - Минута, ради которой я собрал вас. Великая минута! Сейчас вы получите ответ, кому еще неясно. Мать природа, она одним махом разрубает все узлы...
   Повернувшись к боковине сцены, к ограждающим ее полотнищам, он высоко поднял руку и так, с поднятой рукой, почти танцуя, начал отступать, все глядя туда, за кулисы. А оттуда, из-за серых полотнищ, показалась маленькая медленная процессия - несколько школьников в красных галстуках. Высокая тонконогая девочка, остальные - коротышки. А впереди шла пожилая их учительница в вязаной вислой блеклой кофте и несла перед собой в руке большую увядшую березовую ветвь.
   - Товарищи! Аплодируйте природе! - академик, уступая дорогу процессии, ударил в ладоши. Варичев и Брузжак поднялись, с достоинством аплодируя.
   Минуты две все стояли на сцене, потонув в звуках, оглохнув от молодой, звонко бьющей по ушам овации. Потом она стала затихать, постепенно растаяла, умолкла. И учительница, шагнув к академику, протянула ему ветку.
   - Дорогой Кассиан Дамианович! Вам, как признанному, большому авторитету в мичуринской науке, юные биологи нашей школы принесли в подарок эту ветку березы, которую они нашли в здешних лесах. На ней, на этой березовой ветке, я обращаю внимание всех, на березе, выросли необыкновенные пять побегов - ветки серой ольхи! Вы увидите, дорогой академик, здесь нет никакой прививки, этот удивительный чудо-экземпляр не допускает никаких подозрений в подделке. Он выдержит самый придирчивый контроль. Его принесли из лесу пионеры, дети. Своими чистыми руками сорвали они ветку с березы. Вот этот пионер, Валера Баринов, - учительница положила руку на голову мальчика, - он влез на березу и сорвал ветку. А этот его товарищ - Гена Гущев - подсаживал...
   Академик умиленно затоптался. Присев, притянул, расцеловал ребят.
   - Эта ветка послужит верным доказательством правоты нашей замечательной науки, - голос учительницы сильно качнулся, она удерживала слезы. - Науки, которую возглавляет Трофим Денисович Лысенко, которую обогащаете вы, наш дорогой академик. Мы вам принесли... Это будет в ваших руках хорошая богатырская дубинка на вейсманистов-морганистов! - закричала женщина. - Этой дубинкой вы разгоните их всех! Этой веткой вы навсегда выметете весь хлам буржуазных схоластов, ненавидящих нашу мичуринскую биологию. Борющихся против научного объяснения мира! Прокладывающих дорогу расистским теориям битого фашизма!..
   Федор Иванович стоял здесь же, на сцене и, когда поднялась буря аплодисментов, захлопал вместе со всеми. Он все время помнил о своем лице, способном иногда выходить из повиновения, и несколько механически улыбался. Но его мысли были не веселы. "Прав Иван Ильич, - думал он сквозь свою механическую улыбку, с тоской оглядывая зал. - Нельзя давать им в руки новый сорт, он станет богатырской дубинкой в руках Касьяна. Трудно будет бороться со всей этой штукой. И сколько это продлится? И чем это кончится?"
   Около него стояла и Женя Бабич и, сияя, крепко била в маленькие ладоши. От ее сомнений по поводу переделки пшеницы не осталось и следа. "Нет, след остался, она не снимет колпачков со своих колосьев на тайной деляночке", - подумал Федор Иванович.
   Когда все устали хлопать и овация сама собой начала убывать, академик поднял руку и, усмирив страсти, сказал ответную, победоносную речь. Он был весел, красноречив, а воображаемым вейсманистам-морганистам он даже поддал ногой под зад, чтоб они катились ко всем чертям. Потом он подозвал Женю Бабич и, передав ей ветку, велел пройти по залу и показать трофей всем желающим. Чтобы могли потрогать.
   - Есть же близорукие, детка. Есть! У кого глаза, у кого душа близорукая. Пусть все посмотрят. Только осторожненько. Ты ж понимаешь, милая, что это за вещь. Только тебе и могу доверить. В целости и сохранности эту ветку мне и вернешь. Крепко возьми за конец, по рукам не пускай.
   Ноги совсем не держали Федора Ивановича. Уйдя со сцены за кулисы, он бросился на клеенчатый диван. Казалось, невидимые двери захлопнулись, и стая, летевшая за ним, ударилась о створки, царапая их и хлопая крыльями. Он откинулся назад. Уехать бы отсюда, отдохнуть от всего... Где-то впереди все-таки ждала, ждала его катастрофа. Тикал часовой механизм.
   В этот же день Федор Иванович присутствовал на торжественном обеде у Варичева. Ректор устроил пир у себя дома. Кассиан Дамианович совсем не пил коньяков и водок, поставленных на длинном столе. В его стакан Варичев налил из специального графинчика особый состав, "ерш академика", и Касьян бросил туда свою таблетку. Отхлебнув несколько раз из этого стакана и постучав золотыми мостами, старик развеселился. Он то и дело накладывал ладонь на лоб и поворачивал, придавая своей челке лихость.
   - Моя бы власть, - на весь стол гагакал он, - праздник объявил бы на всю страну, чтоб гуляли и пьянствовали два дня! А вейсманистам-морганистам всем амнистию бы сделал. Теперь им нечем крыть, пусть гуляют.
   Федора Ивановича он усадил рядом с собой, при этом подарив Саулу веселый и капризный взгляд.
   - Ну что, ну что, Фома неверующий! - говорил академик, обняв его и встряхивая. - Что! Не упирайся, неверующий ты, вижу ж тебя насквозь. Не упирайся, пожалуйста! Что скажешь теперь? Не порождает? Лещину граб не порождает? Сосна елку не порождает? Порождает, Фома, порождает! И лещину, и елку! И василек порождается во ржи. И овсюг в овсе. Фо-ма! Во что он не верил! В Советскую власть не верил! В ее марксистскую основу! Петр Леонидыч! Посмотри сюда: с кем я вынужден работать! Голова принадлежит мне, а сердце неизвестно кому. Не-е, никогда мне до этого сердца не добраться. Даже мне...
   Не выпуская плеча Федора Ивановича из крепкой жесткой хватки, он стал давать деловые распоряжения Брузжаку. Громко, явно с расчетом, чтобы все за столом было слышно.
   - Саул! Не знаешь, еще не отослали верстку в типографию? Вот тебе и что! Верстку, говорю. Листы учебника... Отослали? Завтра же позвони. Утром. Пусть вернут. Дополнительно, скажешь, будет. Очень важное. К седьмой главе. Запиши, я не вижу у тебя карандаша. Пусть задержат. Пришлем вставку. Ты завтра же набросаешь проект. Две страницы. Сам понимаешь, о чем.
   Потом, наклонившись к Федору Ивановичу, академик спросил:
   - Полуперденчик носишь?
   - Всю зиму носил. Сейчас в шкафу, на почетном месте.
   - Про батьку помнишь?
   - Еще бы!
   - Во-о. Помни, дурачок. Этот полуперденчик такой. Он тебе всю жизнь будет про батьку напоминать.
   Вспомнив нечто серьезное, он вдруг изменился в лице, нахмурился и долго сопел, барабаня пальцами по столу.
   - Ты вот что, Федя, - прорезались, наконец, слова. - Хоть с изолятором это хорошо у тебя... С колпачками. И закон. Когда-нибудь сформулируем. Когда-нибудь, но не сейчас. Саул прав. Он говорит, при такой методике переделка пшеницы будет происходить раз в сто лет. Конечно, он утрирует... Но в чем-то есть у него. Нам же ж нужно учить смену. Нам же ж каждый год подай к семинару переделку. Чтоб обязательно была. Так что твои эти изоляторы... Противозачаточные средства эти ты оставь. И студентам мозги этим делом не тумань. Понял установку?
   - Так студенты... сами же дойдут до этого! Девочки сами же дошли!
   - А преподаватель для чего? Запрещай. Есть программа, есть методика, все утверждено. Пусть учатся, а не учат. Партизаны...
   А когда хмель еще сильнее опутал академика своей паутиной, потянул его к земле, старик осел, и тут-то из него, наконец, выбралась наружу тревога, которая портила ему весь обед. И, не выдержав, привалившись к Федору Ивановичу, дуя ему в самое ухо своим ароматным "ершом", он вдруг сказал как бы сквозь сон:
   - Федор, что сейчас скажу... Никому не говори. Какая-то сволочь оторвала один побег от ветки. Когда девочка эта носила показывать. Скажи, зачем им понадобился побег?
   - У Собинова, у тенора Собинова, говорят, все пальто однажды на лоскуты девицы изрезали, - небрежно заметил Федор Иванович. - Это они на память.
   - Ты что, выпил много? Никакого чутья нет! - академик толкнул его острым локтем и отодвинулся. Потом опять привалился к уху. - Вот такое тебе, Федька, в голову не приходило? Ведь у этой Жени Бабич не очень оторвешь ветку. Не даст. Тут действовали несколько человек. Кто-то отвлекал, комплименты кидал, а кто-то дело делал. Как ты думаешь? Помяни мое слово, эта ветка еще мне, дураку, отрыгнется. Не все кубло подобрали.
   Академик после затянувшегося обеда остался ночевать у Варичева. Саул Брузжак уехал куда-то на институтской "Победе", и рядом с карликовым самцом в машине видели Анжелу Шамкову. А Федора Ивановича уже на улице, у самого парка, неожиданно нагнал легкий, изящный академик Посошков. Он тоже обедал у Варичева, но куда-то ушел, когда стали разносить чай.
   - Хорошо ты, Федя, сегодня вывернулся, - негромко сказал он, легко подхватывая под руку своего молодого, хмуро потупившегося товарища. - Я сильно перепугался, когда девочка эта так запросто упомянула твое имя. В таком неприятном контексте. Молодец, хорошо борешься. А насчет ветки этой могу тебя успокоить. Никакое это не порождение ольхи березой.
   - Неужели вы думаете, я поверил? - Федор Иванович обернулся к нему. - Зал, зал поверил, девочка поверила, вот что страшно.
   - Знаешь, что это они показывали? - Светозар Алексеевич едко улыбнулся. - Эти штуки в народе с давних пор называются "ведьмиными метлами". Чувствуешь, название какое? Его придумал такой же вот, как твой шеф, знахарь. Что это "ведьмина метла", диагноз точный. Сейчас эту Касьянову серую ольху ребята в микроскоп смотрели. Нашли сумки гриба "Экзоаскус бетулинус". Он и вызывает в нормальном березовом листе такую патологию. Ольхообразную. Мы еще эксперимент поставим, Федя. Вытяжку приготовим из этого гриба и заразим здоровую березу. Мы сами сколько хочешь наделаем таких листьев серой ольхи. Эта история Касьяну даром не пройдет.
   
   VI
   Часа в два ночи Федор Иванович проснулся на своей койке. В дверь кто-то негромко стучал. Потом все затихло, и отчетливо послышалось шарящее царапанье корявой руки по двери - сверху вниз.
   Федор Иванович прыгнул с постели и, не зажигая света, отпер дверь. Увидел в темноте, как сверкнул строгий глаз Стригалева.
   - Это я, - Иван Ильич шагнул в комнату, неслышно, как бесплотный дух. Проволочный скрип койки показал, что гость уже на своем месте. - Каша, сливки и горячий чай с молоком... - сказал он оттуда.
   - Все ждет вас. Чай сейчас согреем.
   - Как лекция?
   - Чуть не погорел.
   - Я все знаю. Рассказали. Вы хоть и хорошо отбились, но все же, Федор Иванович, суетесь. Не знаете наших девочек. Отличниц...
   - Ну, не совсем же лежать в обороне. Это все равно, что тебя нет.
   - Нельзя, нельзя. Женя Бабич! Это же первая докладчица по всяким переделкам и прочим лысенковско-касьяновским чудесам.
   - Вот и хотелось первую докладчицу натолкнуть на мысли.
   Когда манная каша сварилась, Федор Иванович снял кастрюлю с электроплитки, и все выступающие вещи в комнате как бы придвинулись к яркой спирали, ловя малиновый свет. Красные пятна слабо затеплились вокруг, словно в фотолаборатории. Красные точки вспыхнули в глазах двух человек, и Иван Ильич, медлительно отправляя в рот первую ложку, сказал:
   - Вот мы и с безопасной лампой...
   - Так теперь и будем всегда, - заметил Федор Иванович.
   - Нет, больше не будем так никогда. Меня, по-моему, обложили. Надо бечь, - Стригалев, как всегда, вставлял интересные студенческие слова. - Э-эх, - сказал он с горечью. - Опять куда-то бечь...
   - Есть куда?
   - Страна велика. Только мне еще надо к себе заглянуть. Кое-что там забрать. И, кроме того, я должен вам показать, где у меня новый сорт. Как его искать. А то так не найдете индикатора-то нет, чтоб обнаруживать. Там нарочно сделано так чтоб никакой закономерности. Перестарался...
   - Ну, и что предлагаете?
   - Ночью встретимся там. Вы пройдете на огород по трубе. Там есть разрывы...
   - Я уже ходил по ней.
   - Надо разуваться - вы это знаете?
   - Знаю.
   - Сейчас темнеет поздно. Давайте в два часа ночи. Как вылезете из трубы, сразу же падаете под нее. Она там чуточек на весу. Упирается в ежевику. Сплошные колючки. Как проползете под трубой назад, метра четыре, тут будет, в ежевике же, канавка. Перпендикуляр. Прямо в огород, в картошку приведет. В канавке наткнетесь на меня.
   - А больше ни на кого не наткнусь?
   - Не должно бы. Этой дорогой никто не ходил. В трубе вы упретесь в сплошную стену из страшных колючек. Я забыл сказать: захватите с собой палочку с рогулькой. Рогулькой упретесь в ежевику, отодвинете и проваливаетесь вниз. И под трубу назад. Усекли?
   - Усек.
   Глаза Стригалева смотрели строго. Перед Федором Ивановичем выступало из тьмы только его лицо - медленно двигались малиновые бугры и черные провали. Федор Иванович, должно быть, и правда, стал его двойником - теперь он так же, как и сам Иван Ильич, чувствовал его заботы и опасности. Федор Иванович страдал, глядя на медлительное насыщение товарища, представлял себе всю его нынешнюю жизнь, безвыходность положения. Его друг был зажат между двумя плитами. Одна - прочнейший корявый бетон - организованное преследование, гон, устроенный академиком, генералом и пестрым штатом их подчиненных егерей, доезжащих и выжлятников. Гон с участием толпы загонщиков, бьющих в пустые ведра, размахивающих трещотками. Федор Иванович был и сам в этом переполошенном лесу, лежал среди травы и слышал все, мелко дрожа от напряжения.
   Другая плита была из стали. Из нержавеющей. Ее вообще никому невозможно было одолеть. И сам Стригалев не мог, хотя плита была его творением. А Федор Иванович - тот ликовал, принимая ее на себя, засовывая плечо подальше в щель. Это была жизнь Ивана Ильича, воплощенная в пакетиках с семенами, в трех горшках с новым растением, которое создал человек, в тетрадке с непонятными ни для кого знаками и в нескольких кустах картошки, затопленных зеленью большого, чисто обработанного огорода. Стригалев был безнадежно зажат между двумя плитами, и они медленно сближались. Федор Иванович видел это. И ему хотелось забраться в щель подальше и вытеснить оттуда друга, который достаточно уже наломался. Пусть хоть немножко вздохнет! И принять на себя окончательный сжим. Он чувствовал,    что
   сможет так упереться, что плиты остановятся - а ведь это главное...
   - Иван Ильич, не ходите больше туда, - тихо и отчаянно попросил он. - Я сделаю все сам. Мне же удобнее.
   А от Стригалева, похоже, способность чувствовать опасности и обходить их полностью ушла.
   - Нет, милый Федор Иванович. Нет, дружок дорогой. Нет, двойничок. Пойду. Ваша безопасность для нас с вами важнее. Если не пойду - что мне еще делать? А икру оставим генералу с Касьяном. - Под икрой он на своем студенческом жаргоне разумел весь комплекс беззаботной жизни.
   - Пища Касьяна уже давно - таблетки, - сказал Федор Иванович.
   - Молочко они оба едят. Питаются, - равнодушным тоном проговорил Стригалев. - Молочко.
   Федор Иванович поднял бровь и ничего не сказал. За этими словами что-то таилось, и он ждал.
   - Пчелы... Понимаете, пчелы... Они кормят свою матку специальным молочком...
   "Ах, вот он как..." - подумал Федор Иванович и сразу постиг точность сравнения.
   -...Сами не едят, только ей. Матка от него приобретает гигантские размеры. С палец вырастает, еле двигается. А они все кормят, кормят. А сами не едят...
   Как и в прошлый раз, Иван Ильич бережно обращался со своей ложкой. Любовно, по частям выбирал из нее кашу, медлительно рассасывал.
   - Вот так и некоторые... Обычную пищу могут и не есть. Таблетки, творожок - все их меню. А вот унижение других людей - это до самой смерти. Это их питает. Чтоб перед этим дядькой гнули спину, открывали ему дверь, угадывали желание. Ни слова поперек. Чтоб все у него было особое, не как у других. И называлось чтоб для ясности: "особое". А другие чтоб это знали. И чтоб их эта разница точила. Но доступа чтоб никакого. Ферботен...
   И, замолчав, он бережно набрал ложку каши.
   - Когда я был ранен в обе ноги, - задумчиво заговорил и Федор Иванович, - привезли нас всех в Кемерово. Начали вытаскивать из вагонов. И в автобусы. Кого на носилках... А меня - входит рослый старик, сибиряк, а я лежу - такой остриженный наголо, на мальчишку похожий после ленинградской голодовки. И он меня хвать, как куклу, и на шею себе. И понес. Как вспомню - слеза прошибает. Но со временем я вдруг стал замечать, Иван Ильич... Что еще одно обстоятельство память сохранила. Чешется все время душа. Знаете, когда на шее другого человека сидишь - чувствуется особая сладость. Как будто ешь человечину. Не знаю, может, от нервов... Может, у меня склонность воображать всякое такое... Думаю, и вы замечали. Даже если больного тебя на носилках несут... Особенно, когда женщины. Всегда чуть заметный оттенок присутствует. А вот когда, скажем, лошадь везет - этого нет. Кому это невыносимо. Кто краснеет от такого чувства. А кто и нет. Другой даже старается сам сесть. Придумывает разные такие рассуждения. Даже научные... Представляете, и здесь проходит водораздел! Я все время ерзал тогда, хотел слезть. Потому что невозможно, Иван Ильич, переносить эту отвратительную сладость сидения на чужой шее. Старик тогда мне: "Ты чего там, сынок?" - "Да вот, неловко..." - отвечаю. Не знаю, что и говорить. А он смеется: "Как так? На такой шее и ему неловко!.."
...

---