Дудинцев Владимир Дмитриевич

   - Проснись, кандидат наук! - женщина сильно потрясла его за плечо. - Пришли к тебе! Федор Иванович, Учитель пришел!
   
   Фотография дарит нам момент прекрасного, красивого, удивительного мира который запечатлел кадр в «остановке» времени. На авторских блогах можно увидеть качественные фотоподборки и фотосессии обычных людей и знаменитостей. Фотографы профессионалы в своих фото, передают нам видение того мира, который не доступен для обычного обывателя.
   
   - Цыц!- чуть шевельнул он толстыми губами. Углубившись в себя, он дышал с нутряным озабоченным сопеньем. Потом веки медленно поднялись. Он поднес руку к бутылке, приглашающе ткнул пальцем. Осмысленный взор с лукавым вопросом остановился на госте.
   - Нет, нет, я не буду, - поспешно сказал Федор Иванович.
   - Не все такие, как ты, - подхватила женщина.
   - Цыц!.. Переевшая мне мозги... - ползучим голосом пробормотал дядик Борик, перемежая слова сопеньем. - Это я вместо энергичного термина. Хорошего термина, который ей не нравится, - он усмехнулся. - Да, Учитель, у дядика Борика сегодня... Сегодня у него день механизатора. Досрочный. Если вы хотите разделить...
   - Спасибо, дядик Борик, спасибо... Почему досрочный?
   - Есть причина... Приходите дня через три. Сейчас я беседую с вечностью. Вам, трезвому, в нашем обществе места нет. Приходите, дядик Борик хотел вам что-то... Запамятовал...
   - Я же уезжаю.
   - В Москву? Ну что ж, с богом... Счастливого пути. Приезжайте...
   И веки тяжело опустились.
   Идя назад, Федор Иванович все же посматривал по сторонам, что-то, тихонько догорая, все еще напоминало о себе туповатой болью. В комнату приезжающих он вступил с очистившейся душой, перешедшей на новый путь. Да, эта поездка была для него серьезным испытанием, научила многому, произвела хорошенький массаж.
   Цвях ждал его, сидя на своей койке.
   - Касьян сейчас звонил. Придется мне одному ехать в Москву.
   - Что такое?
   - Тебе велит оставаться. Я ему за тебя ответил, что ты как раз об этом думал...
   - Меня бы следовало спросить, - сказал Федор Иванович угрюмо. - Я уеду вместе с вами. Что смотрите? Уеду, уеду...
   - Не уедешь, Федя. Тут, знаешь, сейчас что начнется? Не уедешь. Останешься на месяц исполняющим обязанности, осторожненько поможешь кому-нибудь. Ретивых маленько придержишь. Надо, надо остаться, я дал ему твое согласие. А то ведь Саула пошлет... Они здесь очень будут рады...
   - Ну как же вы все-таки! - Федор Иванович сел - прямо рухнул на свою койку, хлопнул рукой по колену. И сейчас две почувствовал, что все эти движения фальшивы. Замер на койке, прислушиваясь к самому себе, улавливая отдаленный голос. Этот голос уже не раз подталкивал его к какому-то решению. В переводе на человеческую речь это звучало примерно так: неужели ты мог бы удрать оттуда, где по твоей вине обрушилась чья-то судьба? Ведь если бы ты не развернул все свои перья, красуясь перед Еленой Владимировной, не разошелся вовсю там, в оранжерее, все могло бы быть иначе. И этот Стригалев - он ведь прямо копия того геолога, искавшего никель...
   - Он еще сегодня позвонит, - сказал Цвях.
   Телефон зазвонил, когда в комнате совсем стемнело - было видно только синее окно. Федор Иванович снял трубку и сразу услышал веселое гусиное гагаканье академика Рядно.
   - Я тебе почему звоню. Ну, во-первых, сынок, я доволен твоей работой. Ты выполнил сложное и ответственное задание. Справился. Проявил такт, правильно зацепил и наших. Так им, дуракам. Объективность прежде всего! И этого, Троллейбуса, вывел на чистую воду - это ж у них фельдмаршал был! И сам в стороне остался - чтоб не думали, что академику Рядно нужны жертвы. Я ж знал, кого послать! Саул на такие тонкости не способен. В общем, ставлю тебе пять, сынок. Пять с плюсом. И Варичев доволен. Теперь слушай во-вторых. Понимаешь, начатое дело нужно доводить до конца. То, что сделано - это только начало. Ты, конечно, и здесь мне вот так нужен, с твоим талантом, - он умолк на время. - Однако и там... Нужно еще насаждать и укреплять. Там сейчас начнут вейсманистские талмуды жечь - не бойся, это сделают без тебя, я сказал Варичеву. С такими вещами ты не станешь мараться, я ж знаю тебя, сынок. Ты мне учебный процесс на новые рельсы переведи. Учебники, методику - все это пришлют. Я прослежу. И проблемную лабораторию... Там пока ничего не трогай, так все оставь. Я тут для тебя новую проблему готовлю. На старом сусле, но с новыми дрожжами. Пока этого хватит. Идейка будет - упадешь, как узнаешь. Но это - после поговорим...
   - Яас-но, - сказал Федор Иванович.
   - Энтузиазма не чую, Федя...
   - Какой тут энтузиазм, когда кругом...
   - Борьба идей, сынок. Закаляйся.
   
   VI
   Рано утром в воскресенье за окном раздался сигнал институтского автобуса. Федор Иванович подхватил чемодан своего товарища и вслед за Цвяхом вышел на крыльцо.
   - Ну, - бодренько сказал Василий Степанович. - Втравил я тебя в это дело, теперь держись.
   Крепко пожали друг другу руки, и Цвях укатил. И остался Федор Иванович один. Воскресенье тянулось очень медленно. Вдобавок еще начал накрапывать, а потом и всерьез разошелся мелкий осенний дождь. Федор Иванович почти весь день пролежал на своей койке, глядя в старинный сводчатый потолок.
   В понедельник с утра он был в ректорате. Там секретарша Раечка дала ему прочитать приказ, где значилось, что кандидат биологических наук Дежкин Федор Иванович "сего числа и до особого распоряжения" назначается исполняющим обязанности заведующего кафедрой генетики и селекции с одновременным исполнением обязанностей заведующего проблемной лабораторией. Поставив под этим приказом простенькую подпись, Федор Иванович ушел в "свой" корпус.
   Все преподаватели уже сидели в той комнате, что была рядом с кабинетом заведующего кафедрой, Ходеряхин тонко и грустно улыбался, Краснов вежливо глядел в пол. Анна Богумиловна издала веселый рык:
   - Вот и наш зав! Здесь же сидел за столом и профессор Хейфец. Встав, он тронул Федора Ивановича за локоть и тихо, почтительно попросил:
   - Вы позволите мне взять портреты?
   - Пожалуйста, - так же тихо ответил Федор Иванович. - Я еще не принимал у вас кафедру.
   - А что там принимать... - старик посмотрел с древней, библейской тоской. И Федор Иванович ответно коснулся его руки.
   - Пожалуйста, берите все, что вам надо. И я бы хотел, чтобы вы не навсегда...
   - Что будем делать с иконостасом? - громко гаркнула Побияхо. - Может, отнесем эти портреты на хоздвор?
   - А что на хоздворе?
   - Федор Иванович, вы еще не знаете? - тихонько прогудел около него Хейфец. - Там уже с семи утра костер... Жгут книги. Пожилая бездарь и молодая глупость жгут классические учебники.
   - Портреты отдадим Натану Михайловичу, - сказал отчетливо Федор Иванович.
   - Портрет академика Лысенко надо заменить, - заметила Побияхо.
   - Что толку? - сказал ей с улыбкой Хейфец.
   - Замену поручим вам, Анна Богумиловна, - Федор Иванович устремил на нее мягкий непроницательный взгляд.
   - А мне что делать? - подал голос Стригалев. Он тоже был здесь, сидел в углу.
   - Как, что? Я вижу, вы в пиджаке и с галстуком. У вас сегодня, по-моему, лекция. Значит, вам идти в зал.
   Тут он заметил Елену Владимировну. Все это время она пристально смотрела на него, но он был занят разговорами с другими. Теперь заметил и на миг остановил на ней свой мягкий прохладный тициановский взгляд, который можно было прочитать примерно так: "Надеюсь, мы покончили, наконец, со всеми боевыми заданиями. Слава богу. Теперь на основании приказа ректора мы можем перейти к спокойным деловым отношениям".
   - Я считаю, что все должно идти, как шло, - сказал он. - Правда, с некоторыми поправками, смысл которых, я полагаю, всем ясен.
   Что-то вздрогнуло в нем, и больше он на Елену Владимировну не смотрел. Он знал, что недостатков у него хоть отбавляй - он и неказист, и рост маловат, и слишком открыт, и наивен, и хорошо умеет попадать впросак, а она вон какая - ее совсем не видно. Нет, хватит! И он захлопнул все ставни.
   Она, конечно, все это прочитала, похолодела и, гневно сведя честные четкие брови, стала смотреть в окно.
   Стригалев поднялся, взял свою тоненькую кожаную папку и вышел. Комната постепенно пустела. Федор Иванович тронул кофту профессора Хейфеца.
   - Натан Михаилович, пойдемте, я помогу вам снимать портреты.
   Старик, посапывая, послушно поплелся за ним. В кабинете Федор Иванович поставил под портрет Менделя стол, сняв с него спиртовку, на которой неделю назад Леночка варила кофе. На столе утвердил стул - и вот портрет уже стоит на полу, и поникший Натан Михайлович рукавом кофты стирает паутину с тяжелой дубовой рамы.
   Когда был снят со своего места Морган, послышался неуверенный стук, дверь кабинета приоткрылась и показался хмурый Стригалев.
   - Вы не пошли? - Федор Иванович спрыгнул со стола.
   - А вы посмотрите, что там делается...
   Федор Иванович не стал ничего спрашивать. Похлопал в ладоши, отряхивая пыль, и, не оглядываясь, устремился в коридор быстрым, строгим шагом.
   Обе половинки дверей Малой лекционной аудитории бь!ли распахнуты. На скамьях, амфитеатром уходящих к потолку, группы студентов замерли, и было видно, что появление строгого и решительного нового завкафедрой прервало горячие споры. Все повернули головы к входу. Самая большая группа собралась внизу, на помосте, где была кафедра и стол для демонстрации экспериментов. Здесь же стояла Анжела Шамкова. Ее белый палец с бледным ногтем как бы писал нервные завитушки на листе бумаги, лежавшем на столе.
   Федор Иванович подошел.
   - Нет, ты подпишешь, - говорила Шамкова сильно покрасневшему молоденькому студенту. - Лекции он читал неинтересные. И мичуринское учение у него получалось с подкладочкой, с обманом. Он же вейсманист-морганист! Его все равно уже...
   Студент с ужасом оглянулся, увидел Федора Ивановича и еще больше покраснел.
   - Что здесь? - громко спросил Федор Иванович, чтоб спасти беднягу от наседавшей на него Шамковой. Взял со стола листок. Студент сразу же, показав товарищам круглые повеселевшие глаза, шагнул в сторону.
   - Мы, студенты факультета генетики и селекции растений, просим ректорат избавить нас, - чеканя каждое слово, громко прочитал Федор Иванович, становясь непроницаемым. - ...Избавить нас от обязательного слушания лекций И. И. Стригалева, который, как выяснилось...
   На лицо Федора Ивановича легла жесткая тень официальности, губы стали тоньше.
   - Почему я ничего не знаю об этом? Анжела Даниловна! Я все-таки здесь...
   - Это согласовано, Федор Иванович...
   - Вы же сами сказали - его все равно... И притом, уже. Зачем же еще этот дополнительный... ритуал?
   - Федор Иванович! - Шамкова вздохнула с досадой. - Это письмо обсуждено парткомом и комсомольской организацией. Оно будет завтра напечатано в нашей...
   - Д-да? Тогда, конечно. Хотя, в общем, странно. Ну, и как дело идет?
   - Есть не подписавшие. Некогда было провести работу...
   - Ну-ка, что тут... Ого, собрали все-таки! По-моему, человек тридцать есть. А говорите, некогда. А это что? Анжела Даниловна! - Он остановился, посмотрел на нее с удивлением. - Что же это вы, вожак, и не подписались под этим историческим документом? А? Страшно? Напечатают в газете?..
   Шамкова начала розоветь, опустила глаза.
   - Любопытно... - он понизил голос. - Испугались? Знаете, как Библия определяет фарисеев? Возлагают на людей бремена тяжелые и неудобоносимые... Сами же пальцем не двинут...
   Шамкова вспыхнула, оглянулась на студентов.
   - Я же не... Я все-таки в аспирантуре...
   - Вы прежде всего тот, кто зовет. Кто, как вы говорите, проводит работу.
   Она с нетерпеливой досадой, громко...вздохнув, схватила ручку.
   - Впереди, впереди, - сказал Федор Иванович, холодно глядя на нее. - Впереди всех. Вот так. Теперь вы получили право проводить... вашу работу.
   Окинув ее быстрым взглядом, Федор Иванович повернулся и вышел.
   В глубине коридора, ближе к кабинету кафедры, ждал его Стригалев, прислонившись к стене.
   - Да, вам, Иван Ильич, лучше туда не идти. Дело гиблое. Отцы и дети.
   Стригалев чего-то ждал. Он смотрел и как бы протягивал руки - ждал помощи.
   - Дверью не вздумайте хлопнуть, - сказал ему Федор Иванович. - Вы попали под бой. Отчасти и по моей, Иван Ильич, вине. Я постараюсь свою долю вам возместить.
   "Это большая доля, и я все возмещу", - хотел он еще сказать, но вовремя одернул себя, смолчал. Такие вещи не говорят. Просто возмещают.
   - Вам сейчас нельзя делать ошибок. Эмоций не нужно. Хорошо обдумывайте каждый шаг, всю линию.
   - Линия давно обдумана, - угрожающе, но и доверительно пробубнил Стригалев. Морщась, он потянул за шнурок, достал из-за пазухи белую бутылочку. - Линия единственная. - Он отхлебнул. - И я думаю, что меня хватит...
   - Что это у вас?..
   - Сливки. У меня же язва...
   - Ах, вот что...
   - Затесалась, черт ее... - Стригалев улыбнулся, блеснув стальными зубами.
   Они постояли молча. Федор Иванович жал ему руку, задерживал, не хотел выпускать. И Стригалев не отнимал руки, как будто хватался за последний шанс.
   "Иван Ильич! - так и рвалась из Федора Ивановича горячая клятва, и он удерживал ее. - Я возмещу. Не как смогу, а как должно!.."
   Как быстро делаются некоторые дела! Через два дня утром до начала занятий во всех залах, кабинетах и лабораториях читали свежую маленькую газетку - многотиражку института. "Сорную траву с поля вон!" - прочитал Федор Иванович на второй странице крупный заголовок. Это было то самое, позавчерашнее. И подпись Шамковой стояла на первом месте... "А-а, мерзость, все-таки побоялась вымарать себя из списка", - удовлетворенно подумал Федор Иванович.
   В то же утро, зайдя в ректорат, он перелистал лежавшую на столе секретарши книжечку. Это был еще один приказ министра Кафтанова. Книжка действительно была похожа на железнодорожное расписание. "Хейфеца Натана Михайловича", - прочитал он на последней странице. Перевернул несколько страниц назад и увидел:
   "Стригалева Ивана Ильича". Задумался, медленно краснея. "Неужели каждому, кто в этих списках, устраивали такой римский театр?" Тут же, взяв себя в руки, спросил:
   - Когда это поступило?
   - Из Москвы? Еще в четверг, по-моему, - спокойно, мимоходом бросила Раечка, занимаясь своими бумагами. - А от Петра Леонидыча сегодня утром.
   - Значит, приказ был у него.
   Секретарша пожала плечами.
   "Задержал!" - он все же выстоял необходимые секунды показного равновесия. Не ахнул, только опущенные веки дрогнули. Никак он не мог привыкнуть к таким открытиям. Молча положил приказ и вышел. "Четыре дня держал! Специально! - он качал головой, бредя по коридору. - Чтоб через массы провести! Чтоб они, а не Касьян... Касьяну это понравится..."
   В полдень в кабинет заведующего кафедрой - теперь временный кабинет Федора Ивановича - вошел, постучавшись, уже знакомый высокий и жирноватый атлет со спортивной гибкостью в талии.
   Федор Иванович поднял на него от своих бумаг внимательные глаза. У этого Краснова были маленькие, как у античного борца, губки - твердым цветочком, лицо широкое, с желваками и жировыми шишечками. Ему следовало по замыслу природы быть тощим, поэтому нос его остался тонким и извилисто-остроконечным, а тонкие, почти бумажные уши были окружены припухлостью, сидели, как в воронках. Лоб был маленький и сухой, в светлых волнистых волосах сильно просвечивала розовость будущей лысины. По правильности волн, косо набегающих одна за другой, Федор Иванович заподозрил завивку.
   - Разрешите? - сказал Краснов и, придвинув стул, сел перед Федором Ивановичем. На груди его четырехкарманной куртки из мягкого синего вельвета был приколот альпинистский значок:
   снежная вершина Эльбруса на фоне голубого неба, а на переднем плане - ледоруб. Разведя широкие плечи, он полез в нагрудный карман и один за другим выложил на стол шесть маленьких бумажных пакетов. И замолчал загадочно, тиская в руке теннисный мяч.
   - Что это? - спросил Федор Иванович, наблюдая этого человека. Отдаленный голос высылал из глубины предупреждающий туман, тихие наплывы неприязни.
   - Семена, - Краснов уставил на него голубоватые девичьи глаза. - Стригалев в ящике оставил. Его полиплоиды.
   - На что они нам?
   - Все-таки выбрать можно что-то. Погибнет ведь материал.
   - Так уродцы же. Воображаемые ценности. А бить только для того, чтоб ударить...
   - Уродцы-то уродцы, - сказал Краснов и замялся. - Но я бы высеял. Что-то вырастет. Вон Богумиловна высеяла после облучения гамма-лучами... Наверняка будет сильно расшатанная основа... Если подвергнуть воспитанию, отобрать... Они, вейсманисты, сами могут не понимать...
   Он подбрасывал маскировочку, хорошо подготовился. "Сказал бы: украдем, используем на паях", - подумал Федор Иванович, любуясь Красновым. И Краснов улыбнулся, приняв его кривую улыбку за признак взаимного понимания.
   - Украдем? - Федор Иванович улыбнулся шире. Краснов потупился. - А если автор придет требовать?
   - Если б было нужно, не разбрасывал бы по ящикам.
   - Но мы не знаем, что это! Здесь какие-то цифры, буквы...
   - Федор Иванович! Для чего работаем? Для цифр и букв? Для конечного ведь результата работаем! Оно само покажет. Если что есть.
   - Л-ладно... - Федор Иванович смахнул все пакеты в ящик стола. - Я повмотрю.
   И не отрывал взгляда от жировых подушечек, от значка. Из темного омута, который Варичев назвал коллективом, вынырнула еще одна сложная и опасная сущность...
   - У меня в юности был хороший друг, добрейшая душа, - сказал Федор Иванович, глядя в ящик стола, шевеля пальцами пакеты. - Мы с ним всегда понимали друг друга. Бывало, скажешь:
   слушай, Бревешков... А он уже знает, что я ему хочу...
   По ту сторону стола все замерло. "Не поднимай глаз!" - закричал кто-то в душе Федора Ивановича. И, как в сказке Гоголя, он не устоял против нечистой силы, медленно поднял глаза, и ложка смертельного холода влилась в его душу из направленных на него нежных девичьих глаз Краснова. Но такие вещи не способны были умертвить Федора Ивановича. Металл в нем затвердел, было мгновение, когда Краснов получил ответную стрелу, это уже была вторая.
   - Скажите, вас знакомили с личными делами ваших будущих сотрудников? - спросил очень спокойно альпинист.
   - Нет, с такими вещами меня еще не знакомили. Я ведь временно исполняю... - Тут Федор Иванович улыбнулся и, уйдя в прошлое, размякнув, покачал головой. - Хороший был товарищ. Гена Бревешков...
   - Говорите, Гена?
   - А что, вы его знали?
   - Знал одного Бревешкова. Только с другим именем. Краснов, видимо, почувствовал облегчение. Поднялся, в нерешительности покусывал губку.
   - Посмотрите, Федор Иванович. Высеем в ящики. Может, что-нибудь...
   И так же нерешительно, неопределенно вышел и прикрыл дверь.
   "Хорошо действует", - подумал Федор Иванович. Он сейчас проверял действие своего ключа. Он давно уже знал, что зло в человеке осознает себя. "Тяжело так жить, осознавая, - подумал он. - Все время приходится гримасничать, подбирать выражение лица".
   Он посидел некоторое время в одиночестве, двигая русой бровью, размышляя. "Нет, это существует! - подумал он, уже в который раз получив подтверждение. - Существует! Какая-то сила, от которой, видимо, никогда не избавиться тому, кем она овладела... Ну как, каким образом сделать этого Бревешкова добрым, чтобы не зарился на чужое, даже уступал свое? Нет, не сделать никому... Можно только связать, запереть в клетку. Или припугнуть... И отлично ведь знает, что плохо, а что хорошо. Чем замаскировался - конечно, добрым намерением! "Погибнет материал, спасать надо!", "Для конечного результата работаем! Нет, существует это самое. Что-то".
   В коридоре уже с минуту кто-то странно, натужно пыхтел. Послышался оскорбленный профессорский голос Вонлярлярского:
   - Это самоуправство! - выкрикнул он надтреснутым козлетоном. - Все! равно, хоть и нет инвентаризационного значка... И вы не смеете, я все равно не отдам! - и он опять запыхтел.
   Федор Иванович вылетел за дверь. Посреди коридора сцепились Вонлярлярский и Елена Владимировна, что-то дергали, тащили друг у друга из рук. Вспотевший Стефан Игнатьевич в белой сорочке, заправленной в кремовые брюки, и с бантиком на шее, крепко обнимал обеими руками черный прибор, похожий на пишущую машинку. Между его жилистыми и цепкими желтыми с синевой руками скользили белые девичьи руки. Елена Владимировна решительно встряхивала старика, таскала его по коридору, отнимая у него прибор. Вокруг них бегала, вскидывая руки, но не решаясь налететь, Вонлярлярская.
   - Ого! - смеясь, воскликнул Федор Иванович. - Помощь подоспела вовремя!
   Все остановились. Каждый был уверен, что помощь пришла к нему.
   - Этот микротом - Ивана Ильича! - сказала Елена Владимировна, переводя дыхание. - Они хотят забрать...
   - Микроскопы и микротомы - имущество цитологической лаборатории! - Вонлярлярский выкатил глаза.
   - Он сам его собрал, из детален... Хотел унести домой... Просил... Это нечестно, Стефан Игнатьевич, человека и так...
   - Зря, совершенно зря, Елена Владимировна, связываетесь с таким делом. Это же государственное имущество! Не понимаю, как вы собирались его выносить? Тайком? В такие дни...
   - Никакого обмана, - наливаясь угрозой, забухала низким голосом Вонлярлярская. - Ни прямого, ни косвенного никогда и ни при каких обстоятельствах я не совершала и не позволю при мне... - и гордо отошла боком.
   - Я, во всяком случае, патриот института. И к такому делу не прикоснусь даже в форме уступки вам...
   Оба супруга поглядывали на Федора Ивановича. Они таким способом доносили ему на Елену Владимировну.
   - Я вас не понял, - сказал Федор Иванович. И пока оба супруга мялись, набирая разгон для более точного доноса, он добавил: - Стефан Игнатьевич! Ведь вы сами, когда бежали с супругой по парку - помните? - и когда я вас догнал, как раз говорили об этом микротоме. Что вы говорили? Что он списанный, подобран на свалке, что Иван Ильич заказывал точить винт в Москве.
   Вонлярлярские посмотрели друг на друга.
   - Ну? Ведь было это? Словом, я ничего не вижу, не слышу и не говорю. А микротом вы с Еленой Владимировной отнесите ко мне в кабинет. Я сам посмотрю и решу...
   - Пусть несет сама. Она вон какая. Коня на ходу остановит...
   - Дайте, тогда я сам. - И Федор Иванович, отобрав у них тяжелый микротом, смеясь и качая головой, понес его к себе.
   Елена Владимировна вошла за ним следом. Федор Иванович, поставив прибор на столе, подвигал кареткой, покрутил винт и поднял на нее глаза.
   - Федор Иванович, это микротом Ивана Ильича...
   - Я знаю, - ответил он.
   - Вы позволите вынести? Надо как-то пропуск...
   - Никаких пропусков, я вынесу сам. - Федор Иванович сказал это негромко. - Принесите мне сумку или большой портфель. Вечером вы подойдете к этому окну. Тут клумба... И я вам подам. А потом выйду. И отнесем хозяину.
   - А эти, незапятнанные? Они же шум поднимут...
   - О чем? Какой может быть шум о том, чего не было? Ведь вещь нигде не значится!
   И опять пришел теплый душистый вечер. К концу дня Елена Владимировна принесла чей-то огромный брезентовый портфель с кожаными кантами, и Федор Иванович уложил в него прибор. Когда стемнело, он уселся у окна, не зажигая света. В открытое окно тянуло ночной, чуть пересушенной ароматной прохладой парка. Вдали скользили какие-то тени, исчезали в наплывающей тьме.
   - Призадумались?.. - раздался около него тихий низкий голос Елены Владимировны. Она была у самого подоконника, как мальчишка, вскарабкалась на цоколь. Федор Иванович передал ей портфель и бесшумным гибким шагом заговорщика выскользнул на улицу, обежал вокруг корпуса.
   Ее светло-серая тень ждала в сторонке. Елена Владимировна была в своем халатике. Федор Иванович взял у нее портфель, и они молча быстро зашагали к парку. Когда они окунулись в черный дым ночи, уже окутавшей парк, Елена Владимировна взяла его под руку.
   - Можно? Это я, чтоб вы не потерялись. Не страшно вам?
   - А почему должно быть...
   - Вы разве не чувствуете, что на всех налетела какая-то...
   - Ну, не на всех же она налетела.
   - На хоздворе все еще жгут... Кто сжигает, все какого молчат. Хейфец сказал: пламя того самого химического состава, что и пятьсот лет назад...
   - Значит, не совсем того состава, раз не пляшут, а молчат.
   - Федор Иванович, знаете, что скажу? Вы слишком афишируете свое отношение... Свою объективность. Вы - наш последний шанс. Вас нам надо беречь. Все и так уже знают, что одежды у вас белые. Их надо иногда в шкаф...
   - В шкаф никак нельзя.
   - Так накиньте сверху что-нибудь.
   - По вашей завиральной теории?
   - Ата...
   - А не боитесь, что, когда придет время снять это что-нибудь, белых одежд там и не будет.
   - В отношении вас не боюсь. Ведь вы же сами говорили нам про добро. И про зло. Вы сами сказали, что это качество намерений. А Вонлярлярский выразился: без-вари-антно. А вы еще добавили: его нельзя ни привить, ни отнять.
   - Я тогда не все еще сказал, Елена Владимировна. Качество намерений - оно то возникнет, то пропадет. Оно только когда возникают намерения. А самое первое, постоянное - такая в некоторых сидит сила. Только нельзя путать: это не гнев вспыльчивого, нервного человека. Вон наша тетя Поля, уборщица. Знаете, что сказала? Говорит, если кошка к тебе в кастрюлю забралась, и ты бьешь ее со сладостью, не можешь ты быть ни начальником, ни судьей. Но это - нервы, болезнь, это еще не зло. Зло кошку не бьет, а спокойно ее в мешок... Мы его можем чувствовать в себе, у кого есть. У кого его достаточно много. А вот понять, дать определение - никак не ухватишь. В нас много чего есть, чего сами не видим. А зло чувствуется, Елена Владимировна...
   - Надо будет прислушаться... Они пошли медленнее.
   - Я вам помогу прислушаться. Вообразите такое: в печати появляется сенсационная статья. Ученые разных стран, не сговариваясь, открыли, что самая страшная болезнь века... Скажем, рак... возбуждается в человеке разрушительными эмоциями определенного толка. Эмоциями зла, умыслами причинить кому-нибудь страдание, отравить жизнь, подсидеть, обобрать... Вот Вонлярлярские, они ведь тихонько хотели обобрать Ивана Ильича. Небось, и обсудили все заранее между собой.
   - Они давно на этот микротом посматривали...
   - В общем, эти эмоции существуют, видимо, у всех. Но у одних чуть-чуть, и человек, осознав, краснеет. А у других определяют лицо, личность. Вот и представьте себе, что появилась такая статья, и по этой статье рак - регулирующая мера со стороны природы. Против угрожающего роста влияния тихих людей зла. Особенно сейчас, когда с религиями покончено. Почему, пишет эта - воображаемая - статья, почему совпадает рост заболеваний раком с убылью религий? Религии удерживали нас - страхом наказания. А сейчас, мол, другой фактор включился. Кто гибнет от рака? - задались ученые. И статистика показала: люди зла. Я не утверждаю, это я такой заход построил. Чтоб удобнее было, как вы говорите, прислушиваться к себе. Допустим, такая появилась статья, и факты ее, имена подписавших ученых - заставляют задуматься. Вопрос уже к вам. Как вы думаете, Елена Владимировна, прочитав это, не станут те, кто хочет жить, ловить себя на дурных, злых намерениях, подавлять их в себе - и притом без промаха? Не случайный гнев, не раздражение от усталости, а настоящую силу зла в себе начнут давить! И будут устанавливать в себе эту напасть с величайшей точностью! Без всякой аппаратуры!
   - Я иногда чувствую что-то похожее, - сказала Елена Владимировна задумчиво. - Впрочем, чувствую или нет? В общем, чужого микротома я не желала никогда. Уж вам-то призналась бы. Нет, не желала. А если я что-нибудь по своей завиральной теории... Я не чувствую ничего, кроме веселья, что мне удалось надуть злого человека. Но вы правы, Вонлярлярские метили на микротом. И им не было жаль Ивана Ильича...
   - Я так много над этим думал, что мне хочется иной раз сесть и написать книгу. Я назвал бы ее - "Очки для близорукого добра". Есть у Соловьева "Оправдание добра". Но я не понимаю, этого заголовка. Добро в оправдании не нуждается. Его не обвиняют, а бьют, над ним издеваются, к чему оно само, правда, иногда дает повод. Вот добро гонится за злом, совершившим преступление. На пути газон с надписью: "ходить по траве воспрещено". Зло, не задумываясь, бросается через газон. А добро, даже не читая, пускается в обход: нельзя мять траву. И упускает преступника. Добро, Елена Владимировна, сегодня для многих звучит как трусость, вялость, нерешительность, подлое уклонение от обязывающих шагов. Но, конечно, все далеко не так. Далеко, далеко не так. Это все - путаница, накрученная тихим злом, чтоб легче было действовать. И ее надо распутать, путаницу.
   - Подождите. А если добро бросится через газон и ошибется?
   - Мне лучше пострадать от ошибки доброго человека, чем от безошибочного коварства. Настоящий-то добрый осудит, а потом и маяться будет, страдать. Пересмотрит приговор пять раз.
   - А вы ведь смыкаетесь с моей завиральной теорией! Хотите, расскажу, как я недавно применила ее на практике?
   Парк начал светлеть, в лицо пахнуло теплым осенним полевым духом. Они вышли на простор, как в громадный, тихо и ровно гудящий цех.
   - Как сверчки сегодня распелись, - сказала Елена Владимировна. - Может, это у них последняя ночь... Вы не боитесь, что это последняя ночь?
   - Я вас не понимаю, - Федор Иванович прижал локтем ее руку.
   - Ладно, я сейчас доскажу, мне хочется. Полгода назад я получила пакет. И в этом пакете письмо, а в нем такие важные слова. Высшая аттестационная комиссия извещает, что я лишена кандидатской степени. Ввиду ложности посылок, слабого фундамента, недостаточной разработки, шаткости базы и так далее. Через две недели еще пакет - Иван Ильич получает. И его лишают докторской степени. Такие же доводы. Оба мы получаем, каждый - в свой день рождения! Сволочи - они могут и врать и пакостить. Им все можно! И рак их не берет! Я поехала однажды в Москву и думаю - зайду-ка я в этот ВАК! Захожу. Туда, где хранятся диссертационные дела. Две старушки эти дела хранят. Я начальственным тоном: "Дайте мне папку с таким-то делом". Старушка топ-топ-топ, и смотрю - несет мое дело! Я сразу ищу мотив лишения: как ученица такого-то и таких-то вейсманистов-морганистов, преданных проклятию. Успела сделать выписку. Теперь, говорю, давайте дело Стригалева. Топ-топ-топ - принесли и эту папку. Только пристроилась листать, пришло начальство, и меня выгнали. Так что вот... Я нарушила норму.
   Они некоторое время шли молча.
   - Вот мы говорили с вами... Как же не врать? - Во тьме он увидел, как блеснули ее очки - Елена Владимировна заглянула ему в лицо. - Как же не врать, Федор Иванович! Это же особого рода вранье! Я же оберегаю дело! Если откроют - они все уничтожат и примутся за людей. Я даже не чувствую, что вру...
   - В вашем вранье нет кривды. Хорошее слово - кривда.
   - Вы думаете, я одна так? У вас, в роде Монтекки, тоже ничего не поймешь. Два года назад - как раз у меня в плане стояло: "Полиплоидия". Еще открыто стояло... И приезжает от вас один доктор. От вашего Касьяна. Я - аспирантка у Посошкова, он мне поручил сравнение прививок и полиплоидов на картофеле. Господи, тогда еще можно было сравнивать! У меня как раз были получены первые удачные результаты с колхицином. Посошков говорит: "Покажите ваши картошки москвичу". Приходит этот доктор ко мне на участок - смотреть. Я говорю, какие растения где. Доктор: "Да, у вас интересные прививки". Я: "Это же полиплоиды, а не прививки!" Он даже повернулся к растениям спиной: "У вас легкая рука, никогда не видел такого срастания подвоя с привоем". Три раза я заикалась и три раза он повторял свое. Подруга потом мне говорит: "Какой-то прямо ненормальный!" А Посошков вечером разъяснил: "Сейчас, детка, такие времена приближаются. Он вам не доверяет". Вот оно как... Еще два года назад!
   Они шли, а в стороне от тропки тянулось что-то темное, похожее на плотный забор. Тропа постепенно подводила их туда, все ближе.
   - Вот сюда, - сказала Елена Владимировна и потащила Федора Ивановича к этой протянутой над землей, дышащей теплом темноте. - Сюда идемте, здесь проход. Разрыв...
   - Что это?
   - Труба. Железная труба.
   - Труба, говорите?.. - Федор Иванович протянул руку, коснулся теплой, покатой поверхности. - Труба... - повторил он.
   - Они тут проводят что-то. Для воды, наверно, - тихо сказала Елена Владимировна. - Недавно привезли.
   Они вошли в широкий разрыв между концами труб. Федор Иванович нащупал край. Труба была широкая - доставала почти до плеч.
   - Вот и железная труба... Знаете, Елена Владимировна, Цвях мне как-то говорил, что многих из нас ждет своя железная труба. Попадешь в нее - выхода только два: вперед или назад. Компромиссных решений нет...
   Он поставил ногу в темную пустоту, в теплый поющий туннель. Наклонившись, сунул туда голову. Хотел крикнуть что-то дерзкое, но почему-то голос подвел его, сорвался.
   - Эй, судьба! - негромко сказал он и ударил кулаком по округлой стенке.
...

---