Дудинцев Владимир Дмитриевич

   Этим летом он решил показаться в Москве. Назрел один больной вопрос, ждал ответа, а может быть, и рискованных шагов.
   
   Не так давно, любое праздничное торжество не обходилось без тамады. Сейчас эта традиция снова возвращается к нам, с уже переформировавшимися традициями. Свадьба, на которой участвует тамада, всегда интересна. Веселый и энергичный тамада В. Меркушев вносит свою изюминку в праздник и свадьба превращается в театрализованное шоу.
   
   Федор Иванович при его сложном, связывающем руки положении не имел достаточных сил, чтобы сдвинуть с места важное дело, Не включаясь в опасные акции. А дело неожиданно и безнадежно застряло почти в самом конце пути.
   Федор Иванович жил и работал в совхозе, взявшем на себя обязанности по договору с опытной станцией, где ему, хоть и бригадиру, показываться было запрещено. Там он лишь числился в некой ведомости и получал свою небольшую зарплату. Был еще ряд сложностей, их кое-как удавалось усмирить благодаря особым секретным отношениям Федора Ивановича с директором станции, который и оформил его у себя, а работать с новым сортом определил в совхоз. Этот мягкий человек был членом партии еще с двадцатого года, за достижения по его потомственной специальности - селекции плодовых деревьев - его даже представили к ордену. Если бы стало известно, что в самый разгар борьбы с вейсманистами-морганистами он пригрел на станции одного из них, да к тому же преступника, скрывающегося от правосудия, который и здесь, на совхозной земле, пытается перейти от своей теории к антинаучной практике, директору пришлось бы испить кое-что полной мерой. И притом самое меньшее - дважды. Федор Иванович видел в нем высокопорядочного человека, служащего каким-то своим глубоко скрытым убеждениям. И отчаянно берегся, чтобы его преступное инкогнито случайно не раскрылось и не принесло непоправимого вреда хорошему человеку. Да к тому же семейному.
   Этим директором был уже знакомый нам Василий Степанович Цвях. Он и директорство свое согласился принять только потому, что нужно было помочь Федору Ивановичу сохранить "наследство" Ивана Ильича, а кое-что из него и двинуть вперед. Сидя в больничной палате, где беглец, чуя близкую весну и тревожась, ждал, когда срастутся ребра и грудина, оба друга обстоятельно обсудили предстоящие дела. Цвях решил принять директорство, чтоб наладить на станции пошатнувшиеся дела. Поскольку с рабочей силой после войны было туго, он, как полагается, к официальному соглашению приложил устный секретный договор, дававший ему особые права в деле найма рабочих. Острая нужда и хитрость, соединившись, создали ту благоприятную обстановку, которая была нужна.
   Изредка навещая Федора Ивановича в совхозе, хозяйственный человек и большой дипломат, Цвях осматривал поле с новым сортом и во время этого осмотра, спокойно беседуя, скрывал в тончайших морщинках лица выражение сдержанной обреченности. Федор Иванович, умеющий видеть такие вещи, понимал, что его друг постоянно держит под наблюдением висящую над ними обоими опасность. Хотя давно уже готов к беде и, если она грянет, не пошатнется. Василий Степанович уже принял решение, спящая почка на этом старом дереве выкинула росток, и, спокойно теперь ковыляя по картофельным междурядьям, он нес на своей чуть согнутой мужицкой спине эту тяжесть. Иногда, окинув лицо Федора Ивановича особым взглядом - как смотрят на вещь, - он говорил:
   - Правильно делаешь, молодец. Бриться погоди. Только около ушей подправь. Переросло...
   - Правильно делаешь, молодец. Бриться погоди. Только около ушей подправь. Переросло... Нынешний сезон с самой ранней весны они начали, чувствуя реальную и нарастающую тревогу. Небо над ними было как бы затянуто тончайшей мглой далекого лесного пожара. Эта мгла возникла еще в прошлом году, в мае. Тогда, в том мае, пришел в поле Василий Степанович. Приблизился к Федору Ивановичу, который во главе своей женской бригады окучивал молодую картофельную ботву. Отвел бригадира в сторону и, не меняясь в лице, даже доставая при этом сигарету, сообщил:
   - Наша с тобой, Федя, конспирация горит. И борода твоя не помогла. До Касьяна, правда, еще не дошло. Другой перехватил, сам хочет реализовать... Спартак Петрович, мой старый дружок. В сортоиспытании начальник. Прямо за глотку, Федя, взял. Шантажирует. Пятьдесят процентов участия ему дай.
   Это было год назад. Федор Иванович тогда только голову опустил, И взгляд у него стал задумчивый, как бы мечта появилась.
   А прилип к ним этот Спартак Петрович еще раньше - позапрошлой осенью. Еще тогда начал интересоваться - что за сорт. Шутку обронил на ушко Цвяху: "Ты, Василий Степанович, хоть бы раз кинул мне авторство, что тебе стоит... Работаешь на вас, чертей, организуешь вам все, а толку...". И Цвях пообещал ему, сказал, что сделает авторство. "Ты давай толкай в сортоиспытание, а бумагу мы пришлем", - так ему сказал. Федора Ивановича он не стал тогда тревожить, таил заботу в себе. Но Спартак этот всерьез вцепился, и, в конце концов, пришлось все рассказать.
   - Я так думал: пусть запустит в испытание, разошлет приказ по станциям. А мы потом сообразим что-нибудь, - говорил он в памятном прошлогоднем мае, знакомя Федора Ивановича с новым, нерадостным поворотом судьбы. - Все-таки дружба старая, что ни говори. Думал, откуплюсь как-нибудь. А он, видишь, жить научился, с ним не повиляешь. И Ивана Ильича, оказывается, хорошо знает. И вся картина ему, как я понял, ясна. Улыбаться все время приходилось. В ресторан приглашать. А в общем, хоть и ходили мы с ним в ресторан, хоть и надрались как свиньи... И адреса станций он же нам тогда, ты помнишь, прислал... А вот им от себя бумагу не спустил. И наша картошечка, которую мы разослали, выходит, была послана зря...
   - Мы же целую тонну!..
   Долго после этого они молчали на поле. Ничего больше не говорили. Только Цвях, прощаясь, протянул:
   - Во-от, брат. Какой у нас нынче май... Какое разнообразие предлагает жизнь...
   И небо над ними как бы затянулось чуть заметной красноватой дымкой.
   В этом - уже пятьдесят четвертом - году, в феврале, Василий Степанович опять ездил в Москву и опять встречался со своим дружком. Опять пошли в ресторан.
   - Слушай, Спартак... Ты чего же? - спросил он. - Мы же тонну разослали. Знаешь, как трудно новый сорт размножать.
   - А я виноват, что ты опережаешь? Приказ же еще не спущен. Она лежала у них, лежала... В общем, съели сотрудники ваш подарок. Видно, хорошая картошка. Эти дамы на станциях понимают вкус!
   - Ну ты меня удивил. А чего ж ты приказ не выслал?
   - А ты чего? Что обещал?
   Вот почему в разгаре этого лета Федор Иванович ринулся в Москву. Он не знал, что его там ждет, но, как и раньше, душа его подобралась, готовая к любой встрече. И брезжило вдали неясное предчувствие. Ничего он еще не знал - что и как будет делать, но некий мускул уже подрагивал в душе: Федор Иванович гневно отвергал мягкую дипломатию Цвяха, старомодную и не дающую нужных результатов.
   На ходу зорко оглядев свою улицу и дом, но ни разу не остановившись, он молнией влетел на свой третий этаж - как это делает в лесу барсук, когда на рассвете возвращается в нору. Вошел в длинный, прохладный полутемный коридор, отпер свою дверь и бесшумно закрыл за собой. Воздух в его норе был прозрачен - вся пыль мягко улеглась и спала здесь четыре года - с того времени, как он, выйдя из больницы, в последний раз заглянул сюда. Прозрачная штора светилась в лучах лета.
   Пожелтевший конверт лежал на полу у его ног. Федор Иванович достал из него сложенный лист. Русый волос был на месте.
   Сосед передал ему пачку писем. Того, что Федор Иванович ждал, в письмах не было. Нет, одно ожидание все-таки сбылось - целых три письма из Комитета госбезопасности. Все были посланы в этом году, недавно. Их отправляли с промежутками в двадцать дней. Короткие приглашения на беседу. "По касающемуся Вас вопросу... позвонить по телефону... тов. Киценко". На конвертах были волнистые и круглые штемпели. "По почте послали", - определил Федор Иванович. Никакой специальной спешки он не почуял. Это были конверты из обычного делового потока. Правда, то, что произошло с Иваном Ильичом и с ребятами из "кубла", - все это тоже был деловой поток...
   Идти или не идти? Ничего не решив, но сунув на всякий случай в задний карман брюк одно извещение, паспорт и жесткий конверт со справками, он вышел налегке на яркую улицу. Впереди было главное дело. Монета провалилась в щель телефона-автомата. Ответил женский голос.
   - Комиссия...
   - Мне, пожалуйста, Спартака Петровича.
   - Кто спрашивает?
   - По поручению Василия Степановича Цвяха. Трубка долго молчала. Потом вкрался тихий голос, глухой и внимательно-неторопливый:
   - Да...
   - Спартак Петрович? Я по поручению Василия Степановича.
   - Кто вы?
   - Его сотрудник. Непосредственно работаю над этим сортом.
   - Какой сорт...
   - От Василия Степановича.
   - Через час можете? Давай через час - Точно через час сильная тревога, как бы приподняв от пола, неслышно несла Федора Ивановича по коридору второго этажа - на том уровне, где обычно располагаются обширные кабинеты и приемные начальства. Безлюдье, тишина и ковры - таков был воздух этих мест. Словно весь дом был покинут людьми. Миновав несколько молчаливых дверей с черными табличками, он вошел, наконец, в нужную приемную. Вежливая секретарша, похожая на иностранку, нажала какую-то кнопку, что-то вполголоса сказала в плоский аппарат и подняла на Федора Ивановича спокойные чистые, эмалевые глаза.
   - Спартак Петрович ждет вас.
   Этот человек, притаившийся за большим письменным столом, был, несмотря на жару, в гипсово-белом воротничке с зеленым, как перо селезня, галстуком. Черный пиджак висел в стороне на спинке стула. Начальник был слегка распарен. Сзади него на столике стояли две бутылки с лимонадом - полная и початая. Пышные, сильно вьющиеся волосы цвета пакли увенчивали голову Спартака Петровича пружинистым шаром и говорили о телесной крепости. Большой их моток свисал на свекольно-розовый складчатый лоб. Ни одного седого волоса. Здоровье крепкого крестьянина, который никого и ничего не боится. Острый нос. Под ушами - желваки.
   Он сидел, широко разложив локти, и с виду был очень занят разбором документов в раскрытой папке.
   - Где? Где? - сказал он, не глядя, и протянул к Федору Ивановичу толстую руку, растопырил пальцы, зашевелил ими. А сам листал, листал что-то в папке, горько морщился, обнаруживая недостатки.
   Перед Федором Ивановичем сидело желание. И в этом кабинете, оснащенном новейшими приборами, человек, как в библейские времена, желал жены ближнего, осла его и всякого скота его. И при этом маскировал свою первобытную, неспособную меняться, страсть жестами, приобретенными в кабинетах, среди папок. Означающими страшную занятость делами. Он был как на ладони и постепенно взгляд Федора Ивановича принял то особенное выражение благосклонного холода, которое хорошо передано Тицианом.
   Не дождавшись приглашения, он молча сел в кресло. Пальцы Спартака Петровича опять потянулись к нему.
   - Где? С луны ты, што ль, свалился? Бумага где?
   - Бумага здесь, - сказал Федор Иванович и, привстав, неторопливо полез в задний карман брюк. При этом не сводил глаз с сидевшего перед ним человека.
   - Слушай... - через минуту сказал тот, показав веселые маленькие глаза табачного цвета. - Тебе не кажется, что ты отнимаешь время? У начальства...
   - Я думал, вы очень заняты своей папкой.
   Федор Иванович, наконец, достал жесткий конверт. Начал шевелить в нем документы. Рука Спартака Петровича опять протянулась к нему, задвигала пальцами.
   - Давай скорей, надоела эта канитель.
   - Я что-то здесь не нахожу...
   - Голову мне морочить приехал? - веселые глазки расширились и побелели.
   - Все уже сдано вам в позапрошлом году. Если вы о соавторстве, то я не разрешил Василию Степановичу, хотя он настаивал...
   - Постоите... Какое соавторство? - холодный и прямой взгляд в упор.
   - Василий Степанович еще кого-то хотел... подключить, - Федор Иванович с независимой благосклонностью взглянул на него. И, опустив руку на стол, мягко прихлопнул: - Я не разрешил... И не он должен ставить коньяк вам, - тут он первый раз в жизни сознательно состроил свою приветливую, располагающую улыбку. - А вы должны ставить мне. Если хотите...
   - А вы кто?
   - Автор.
   - Ну и что?
   - Вот и все. Никакого соавторства. При такой постановке...
   - Что вы мне соавторство какое-то тычете? Высылайте семена и ждите результатов. Все? Можно было и не приезжать...
   - Мы уже выслали и полтора года ждем. А там и не приступили. Год потерян.
   - Еще подождите. Не вы один. Высылайте семена...
   - Опять съедят!
   - Вас это приводит в ужас?
   - Этот факт, Спартак Петрович, не может не привести в ужас. Если автор настоящий...
   - На то он и автор!
   - Если он не соавтор, Спартак Петрович. Куда вам в соавторы, вы же равнодушны к судьбе сорта. Не знаете, как сорт получен.
   - А зачем мне знать? Однако что это за разговоры такие?..
   - А то, что это чистый формально-генетический картофель. Вейсманистско-морганистский. Слышали такое?
   - А что мне твой вейсманистско... как ты его там... Жарить его можно?
   - С этим сортом свяжись - значит, и к ответу будь готов. Лучше отступиться, Спартак Петрович.
   - С кем-то ты меня путаешь, малый... Товарищ автор. Почему у вас в пропуске написано Дежкин?
   - Эта моя вторая фамилия. Научные труды я подписываю как Стригалев.
   Человек за столом гуще побагровел, глаза у него опять стали белыми. Протянув руку назад, взял бутылку и отпил из нее. Пока пил, белизна в глазах пропала. Поразмыслил и улыбнулся.
   - Разве так бывает?
   - Лучше отступиться, Спартак Петрович. И чести будет больше. А мы с вами не старики. Еще будут сорта, и мы сможем вернуться... к столу переговоров.
   - Знаешь что? Иди к... К своему непосредственному начальству ступай. И балакай с ним. К Цвяху ступай. Ему все это говори, а не мне. И скажи: Спартак Петрович ни шиша не понял из того, что я ему молол. В его кабинете... Пусть Цвях приезжает и расшифрует мне. Надеюсь, он яснее изложит существо вопроса.
   - Напрасно, - сказал Федор Иванович, поднимаясь и не сводя с него мягкого наблюдательного взгляда. - Не далее, как через пять дней...
   - Что ты пугаешь? - начал подниматься и Спартак Петрович. Когда-то это был крупный человек, той породы, что родится на Волге или на Вологодчине. Но этот второй этаж, письменный стол и витающие вокруг него страсти сократили его рост, согнули, упрятали голову в горб, изуродовали когда-то красивого человека. - Что ты пугаешь? Ну-ка, давай покинь... Во-он дверь.
   - Через пять дней, я думаю, вы опомнитесь и пришлете мне копию вашего распоряжения, - сказал Федор Иванович, слегка барабаня пальцами по столу. - Так и напишете: Ивану Ильичу Стригалеву. А в скобках - Ф. И. Дежкину.
   Спартак Петрович покачал головой, удивился дерзости автора. И быстро взглянул из-под шевелюры. Он странным образом мгновенно переходил от гнева к раздумью.
   - Не понимаю, что вы тут мне... Все вам сказано, давайте, покиньте кабинет. И так я... До свидания. Распоряжение ему! Предсказывай здесь... Не так все будет, как вы хотите, а так, как положено. Идите, товарищ Стригалев... Товарищ Дежкин. Работайте, а не по кабинетам...
   "Все, - думал Федор Иванович, летя по безмолвному коридору, не чувствуя пола. - Все. Теперь к Киценко..." То, что подтолкнуло его к этому решению, нельзя было назвать догадкой. Действовало сильно развитое качество, которое вообще не имеет никакого названия. Вариант отдаленного голоса - вот что это было. Что-то прилетело по ветру, что-то всплыло из своих, неведомых самому Федору Ивановичу глубин, где непрерывно происходят контакты с меняющимся миром. И потянуло именно туда, к опасности...
   "Иду туда", - еще тверже прозвучало в нем. И, выйдя на улицу, он сразу стал искать телефонную будку.
   - Киценко слушает, - доложил в трубке легкий служебный тенор.
   - Это говорит Дежкин. Дежкин Федор Иванович. Которому вы три повестки...
   - Дежкин? Сейчас, минуточку... Ах, Де-ежкин! Тот самый Де-ежкин. Та-а-ак... Значит, это вы... Федор Иванович! Где вы пропадали? Вам надо обязательно зайти к нам.
   - Я и звоню поэтому. Когда мне?.. Могу даже сейчас, - это Федор Иванович сказал нарочно, чтобы понять, собираются его там задержать или он нужен только для разговора. Он сообразил:
   если его фамилия стоит на особом контроле и его хотят упрятать, Киценко ответит так: "Что же, если вам удобно, приходите сейчас". И будет стараться придать словам небрежный тон.
   Киценко размышлял.
   - Как вы насчет того, чтоб послезавтра? - спросил он, пошелестев бумагами.
   - Лучше завтра. Я ведь проездом, - сказал Федор Иванович.
   - Что ж... Сейча-ас посмотрим... Ну, давайте завтра. В двенадцать. Устраивает?
   И назавтра, вымыв голову и с помощью ножниц слегка осадив небритость на щеках и подбородке, надев светлые брюки и тонкую сорочку в мелко-моросящую коричневую клеточку, подобранный и строгий, он явился к старинному дому на Кузнецком мосту, к двери, около которой на стене чернела стеклянная дощечка с золотыми буквами -"Бюро пропусков". Место было опасное, причины, по которым он решил показаться здесь, самому были неясны. Поэтому он пришел часа на полтора раньше - чтобы осмотреться. Сначала он, будто прогуливаясь, прошел мимо стеклянной дощечки и, бегло глянув в дверь, открытую по случаю начинающейся июльской жары, увидел там, во мраке, у стены неподвижные человеческие фигуры, сидящие в ряд. Он спустился по Кузнецкому мосту, перешел на другую сторону, не спеша побрел обратно, опять пересек улицу. На этот раз он вошел в дверь, и сел у стены на свободный стул. Это было обыкновенное бюро пропусков, только потолки ниже и все помещение теснее, чем в шестьдесят втором доме, где он когда-то бывал. Несколько окошек с дверцами, а в дальней стене - две двери. То в ту, то в другую время от времени входили молчаливые люди из тех, кто сидел у стен. Такие же люди молча выходили оттуда и уже не садились, а прямо шагали к выходу, сквозь полумрак, и исчезали за открытой на улицу дверью, как в светло пылающей топке.
   Посмотрев на всю эту таинственную жизнь, Федор Иванович повел бровью, встал и быстро вышел на яркую улицу. Надо было хорошенько подумать. Повернулся и чуть не налетел на Кешу Кондакова. Тот уставился, медленно узнавая.
   - Ты жив!.. - Кеша протянул к нему руки, которые сразу приковали внимание своей хилостью, И на лице его было нездоровье, как будто он вышел из больницы. Рыжеватые волосы его, хоть и поднялись, все еще хранили печать лагерной стрижки. Лицо обросло, начало погружаться в рыжий мех. Формирующие ножницы и бритва еще не сделали из этого меха картинку, которой когда-то было лицо Кеши.
   - Жив ли я? - спросил Федор Иванович, рассматривая его. - А что?
   - Когда тебя выпустили?
   - Я не сидел.
   Из коротких рукавов Кешиного желтого балахончика свисали исхудалые, постаревшие белые руки... Федор Иванович не мог отвести от них взгляда.
   - Как это ты не сидел? Тебя же арестовали!
   - Только собирались. Я сбежал. А ты что тут?..
   - Сбежа-а-ал? - Помолчав недоверчиво, Кеша спохватился. -
   Познакомься, моя жена. Деточка, пожми руку дяде. Хороший дядя.
   И сразу послушно подошла державшаяся в стороне, худенькая, веснушчатая, лет восемнадцати. Можно было бы сказать и тоненькая, но талии у нее не было. Задевало душу странное строение тела, угловатость движений и готовность к послушанию. У нее была сумочка на длинном ремне через плечо, и она, поддев худые пальцы под этот ремень, качнулась было на одной ноге, играя перед двумя мужчинами. Но тут же, перехватив строгий взгляд поэта, замерла и застенчиво полуотвернула лицо.
   - Света, - представилась она, подавая свою красноватую птичью лапку, и быстро стрельнула взглядом на нового знакомого.
   Федор Иванович любезно ей улыбнулся и шагнул назад, чтобы ей было удобнее стоять с ним. И сказал ей что-то общее, чего и сам не понял.
   - Детка... - вмешался Кеша. - Мы давно не виделись с дядей. Дай нам с дядей поговорить.
   Поспешный шаг, второй - и она оказалась на краю тротуара. Соединив пальцы на затылке, откинув худые локти назад, прогнулась и, раскачивая сумочку, медленно пошла, подставив солнцу закрытые глаза.
   - Обрати внимание, - Кеша приблизился с волосатой ухмылкой. - Взгляни! Ух-х, какая дрянь! Чувствует, что мы смотрим! Он уже ревновал!
   - Так ты с нею в законе? - спросил Федор Иванович. - Это правда?
   - Не веришь?
   - Так ведь у тебя же есть...
   - Пророк разрешает двенадцать жен.
   - Только правоверным.
   - А что, правоверные не люди?
   - Ладно, без шуток. Ты женился на ней?
   - Так я ж тебе это и долблю! Женился. Женился! Еще, хочешь, крикну? Женился!! И прописан у нее. На Таганке... - и, понизив голос, Кеша радостно сообщил: - Уже беременна!
   - А Ольга Сергеевна?
   - Посуди сам, зачем мне туда? Мальчишка подрос, он уже знает все о гибели отца. А что такое я? Какая у меня роль? Кеша во все минуты жизни был прав.
   - Но раньше... Раньше ты, Кеша, так вопрос не ставил. Под таким углом...
   - Угол меняется. Колесо жизни не стоит.
   - Нарушаешь закон. Надо было сначала развестись.
   - От перестановки слагаемых сумма не меняется. Поеду на днях разводиться.
   - Ты же ревновал! Кровать мне навязывал. Скрепки...
   - В одну реку дважды не войдешь.
   - Уже не страдаешь?
   - Как можно не страдать. Они такие сволочи... Страдаю, Федя. Только от другой. Вон... позирует.
   - A y той нос теперь остроган с трех сторон?
   - Это не от меня зависит.
   - По-моему, ты сюда? - Федор Иванович кивнул на открытую дверь.
   - Как и ты...
   - А тебе зачем?
   - Я разве не сказал? Людей же выпускают, закрывают дела...
   - Твое еще не закрыто?
   - Не мое. Что - мое... Свешникова.
   - Ка-а-ак! Он что - сидит?
   - О нем ничего не знаю. Может, и лежит. Оба умолкли.
   - Он же биологов ваших всех предупредил, - потемнев, сказал Кондаков. - Разве ты не в курсе? Ах, да, ты не можешь знать... И не только биологов. Жаль, конечно. Зря попал...
   - Не зря, Кеша. У него была миссия. Он был великий человек. Даже того, что известно мне... И того хватит.
   - Да, да... - Кондаков, еще больше потемнев, стал смотреть в сторону. - Мне больше известно, чем тебе...
   - Что?
   - В общем, я с себя не снимаю... Он меня... Меня же замели за то стихотворение, про портрет. Генералиссимус, оказывается, не понимал шуток. В одном экземпляре было, чериовичок. Его и нашли при обыске. Ну вот. Тут я сразу и загремел. И вдруг меня вызывают. К Михаилу Порфирьевичу. И он при мне эту бумажку сжег. Поднял, чтоб мне видно было, зажигалку чирк. И молча держал, пока до пальцев не дошло. Умел пожалеть поэта. На этом и попал...
   - Кто-то продал его.
   - Я, Федька, я. Суди, как хочешь. Черт меня потянул за язык. Я же трепло. Никогда мне секретов не доверяй. Как Свешников меня отпустил, я вернулся в камеру и тут же все рассказал ребятам.
   Федор Иванович сурово молчал.
   - Я ж тебе говорю: суди, как хочешь. Виноват. А сейчас вот третий раз по его делу вызвали. Я так понимаю, Федя, его реабилитировать хотят.
   - Поздновато спохватились, - заметил Федор Иванович.
   - У нас тогда была очная ставка. Я все выложил, как было. А он и не отрицал, признал все. Деваться же некуда, он и давай рубить генералу правду-матку. Сказал: "Что ты, Коля, нам с ним тут шьешь, так это все че-пу-ха! Стыдно даже слушать. Почему сжег? Ужели и это не понимаешь? Да потому что тебя, Николай, хорошо знаю!" Где он сейчас?.. Разве скажут? Я пробовал подъехать. Молчат...
   Кондакову хотелось еще говорить о Свешникове.
   - Генерал, знаешь, что сказал? "Непонятно мне, Миша. Таким зубрам помог скрыться, и все тебе сходило. А на дурачке погорел". Свешников, конечно, знал, что я не дурачок. Говорит: "Он поэт, понял? По-эт! И много еще хороших стихов напишет". Свешников любил стихи. Заходил ко мне послушать.
   Разговор совсем угас. Кондаков хмуро взглянул на часы и, не прощаясь, канул в полумраке бюро пропусков. Хоть и со спины, все равно было заметно: в его туфлях опять сквозили женские линии. Где-то раскопал...
   А минут через сорок, погуляв по Кузнецкому мосту, когда решение окончательно дозрело, в бюро пропусков прошел и Федор Иванович. Новой жены Кондакова уже не было около входа - должно быть, Кеша управился со своими делами, и они ушли. Оказалось, что пропуск не нужен - всего несколько шагов, и Федор Иванович, осторожно открыв и закрыв за собой темную крашеную дверь, увидел в небольшой комнате двоих не старых и почти одинаковых худощавых мужчин в гимнастерках защитного цвета, но без погон. У каждого бесконечные глубины под бровями были наполнены зеленоватой мглой. Из этих теней смотрели их отчаянные святящиеся глаза, привыкшие видеть врага. На столе лежала раскрытая папка - дело Федора Ивановича. Где-то была в свое время поставлена резолюция, приостановившая ход. Но дело жило, как картофелина в хранилище. И вот - пустило хилый, как нитка, росток. Двое, сидевшие за одним столом, листали его перед появлением Федора Ивановича и остановились на этом движении.
   Федор Иванович смотрел когда-то заграничный фильм. Герой на машине спасался от погони, несся по шоссе. И вдруг увидел в зеркале - вдали из-за поворота показались два мотоциклиста в касках. Преследователи. Беглец свернул на другое шоссе, и опять они показались... Он еще раз свернул, глянул в зеркало. Преследователи все так же ехали сзади плотной парой. Нависали.
   Почему-то они вспомнились именно сейчас. "Зря пришел", - сжало душу.
   - Дежкин, - с прохладной приветливостью сказал тому и другому Федор Иванович.
   Ему предложили сесть и долго молча рассматривали его. Как будто хотели подобрать ему одежду по росту. Сравнивали его обросшее лицо с портретом в деле. Потом один весело спросил - это был Киценко:
   - Так где же вы, Федор Иванович, все-таки пропадали четыре года?
   - В Сибири, на родине, - солгал Федор Иванович, чтобы проверить, что же они знали о нем. - В Ачинске.
   - Работали там, да? - спросил Киценко.
   - Конечно. Земля... Картошка...
   Киценко посмотрел на соседа и опять начал листать папку.
   - Вот это я так и не понял: зачем же вы тогда так сразу и в подполье? В небытие, - поправился он. - Почему не обратиться к начальству? Не все начальство глупое...
   - А я и не сразу, - сказал Федор Иванович. - С того и начал. С обращения. Только начальники ведь не в ряд сидят, а один над другим. Так что есть и конец, вершина, где сидит один. За ним нет никого - бог, вселенная. И вот я хочу обратиться в конце концов к тому, к одному... А ему тоже черная собака примерещилась. Такая собака есть...
   - Да, мы знакомы с этой вашей... аллегорией.
   - И этот один тоже кричит: "Бей!". Сверху кричит. Это же закон для всех! А завтра, кто на его место придет, скажет: ошибка, ошибка была. Ошибались. Стоит ли старое ворошить? Хорошо, правда? Я ошибался, я и ворошить не даю. Так что мне прикажете делать в этих условиях? Если я уверен в своей правоте и если вдобавок знаю, что вы ошибаетесь, преследуя меня. И если у меня есть объективный критерий для этого... Я могу и скрыться, а? Чтоб у вас одним грехом было меньше на душе...
   И все они коротко хохотнули, все трое.
   - Смело, смело, - сказал Киценко, любуясь Федором Ивановичем.
   - За побег из-под стражи... - начал его сосед.
   - А я не был под стражей. Только догадывался, что должны... А к тому же у меня было на руках дите, за которое я нес ответственность. Перед народом.
   - Рискованная была игра... - заметил сосед Киценко.
   - Это была не игра.
   - Но риск. Вы довольно смело действовали.
   - Риск был равен нулю.
   - Что-то новое...
   - С того момента, как я узнал, что мною пристально заинтересовались ваши товарищи, риск перестал существовать. Гамлет узнал,
   что он оцарапан отравленной шпагой. И спешил использовать оставшиеся часы для доброго дела.
   - И удалось это Гамлету? - спросил Киценко.
   - Сначала думал, что удалось. Но, как оказалось недавно, не до конца. Может и рухнуть.
   - Мы к этому вернемся. Скажите вот что... - Киценко тонкими, чуть дрожащими белыми пальцами отвернул страницу, заложенную полоской бумаги.
   Федор Иванович заметил эту дрожь, и сразу ему стало трудно дышать.
   - Вот такой есть вопрос, - продолжал Киценко, выждав паузу. - Когда вы пустились в бега... Когда вы сели в этот грузовик... Помните? У вас с собой было оружие. Где вы его взяли и где оно сейчас?
   - Рука это была! Моя рука! - не слыша себя, закричал Федор Иванович. - Я ее держал за пазухой. Болело же отчаянно! Держал и посматривал на этого шофера. Боялся его. Как вы сейчас смотрите на меня... И он смотрел. Видно, передалось. И моя рука превратилась в страшный бесшумный пистолет. Вы же, наверно, когда допрашивали этого шофера... Спросили, наверно: было ли у мужика оружие?
   Двое по ту сторону стола стесненно, коротко засмеялись.
   - Не мы допрашивали, - сказал Киценко. - Но вы нас не убедили.
   - Вот же, вот... - теперь Федора Ивановича почему-то охватывало, как тяжелый хмель, незнакомое раздражение, он одерживался. - Вот же справка! - привстав, он выдернул из заднего кармана брюк жесткий конверт, достал сложенную бумажку. - Из больницы. Читайте, тут все сказано. Про оружие... Два месяца лежал. Ребра поломал, когда кувырком катился от ваших помощников. От добровольцев... Напичкали мозги врагами народа, шпионами и вредителями, схоластами всех мастей...
   - Если и есть чья вина, то не нашего учреждения. Академики ваши трусливые напутали.
   Оба замолчали, наклонились к бумажке. Рассматривали угловой штамп, дату. Потом посмотрели друг на друга.
   - Вы отдаете нам эту справку? - спросил Киценко. Федор Иванович махнул рукой: берите. В нем горела досада, он рвался высказать им все.
   - Говорите, академики... Академики! Неужели стыдно признаться? А вы, чего же вы... Решать научные споры... с помощью вашего карающего меча?
   Оба внимательно на него смотрели. С того момента, как они прочитали больничную справку, что-то изменилось в них. Призрак шпионского оружия растаял, и они повеселели.
   - Федор Иванович... Мы рекомендуем вам забыть эту главу в вашей жизни... - посоветовал Киценко. - Забудьте! Партия навсегда осудила эти вещи. Решительно отвергла подобные нарушения законности.
   - Верните мне сначала жену, - прозвучал в ответ тихий, глухой голос с новыми, недобрыми нотками. - Хоть скажите, жива она или нет? Где она?
   - Вот так, Федор Иванович... Рекомендуем забыть эту главу, - сказал второй. - И можете побриться.
   - Разве вы женаты? - спросил Киценко.
   - Моя жена, Елена Владимировна Блажко, еще тогда... Со всеми...
   - Свидетельство о браке, - сказал Киценко и протянул руку.
   - Свидетельства нет.
   - Вот так... Мы вам ничего не скажем. Недолго осталось ждать.
   "Как же! Забыть главу!" - хотел закричать Федор Иванович, но вдруг вспомнил свою главную задачу. Даже не вспомнил, а просто эта задача совсем без участия мысли усмирила его, и он мгновенно изменился, стал тем задумчивым человеком, который многому научился и держал прямоту высказываний под строжайшим автоматическим контролем. Те двое заметили в нем эту перемену. Молчали. Дали завершиться превращению.
   - Вот так, Федор Иванович... - сказал еще раз второй. А Киценко решил открыть новую тему.
   - У вас на руках было чужое дите, как вы выразились...
   - Да, было. Из него я там, в подполье, как вы говорите... Я вырастил там за это время вот такого юношу... - Федор Иванович достал из конверта и положил на стол подписанное Спартаком Петровичем письмо о приеме заявки на новый сорт. - Это один из лучших сортов в мире. Я бы даже так сказал: это не сорт, а человек. Он еще тогда тяжело болел. Боюсь, что его уже нет. Если так, он стал картошкой и будет своим телом кормить миллионы людей. Вы положите эту справку в те страницы, где показания Ивана Ильича Стригалева. Увидите, как строки нальются кровью...
   Федора Ивановича опять клонило закричать, ударить кулаком по столу, и те двое по ту сторону, почувствовав это, подобрались.
   - Лишили страну ученого, который давал сорта! Вредительство, между прочим. Чистейшее. Вот что надо было видеть!
   - Эмоции, - сказал Киценко, глядя в сторону. - Эмоции.
...

---