Дудинцев Владимир Дмитриевич

   При этих словах агроном поднял гневное лицо.
   -...А автора пристроил... - продолжал Федор Иванович, - И он погиб там...
   - Этого не может быть. Чепуху какую-то... За что его могли?
   
   Когда строительство Вашего дома закончено, необходимо подумать о его внешней отделке. Деревянный дом можно обшить сайдингом, а вот каменному дому, лучше всего подойдет клинкерная плитка. Это совершенно новый и прочный материал, для внешней отделки фасадов. Он уже успел хорошо зарекомендовать себя на Российском рынке строительных материалов. И пользуется большим успехом в строительных и отделочных работах.
   
   - За эту самую картошку. Помните, ругали вейсманистов-морганистов?..
   - Так их же и сейчас... Они же ничего путного...
   - А это что? Чем поле засажено?
   - Так это же все-таки результат трудов нашего народного... Отдавшего все силы служению... Это же титан!
   Он был неправ и полон страха. И поэтому начал забираться вверх, все выше. Сразу полез на ту высоту, с которой легче бить лежащего внизу... Федор Иванович благосклонно и холодно посмотрел на агронома.
   - Для кого вы это говорите? Если аудиторией считать эту картошку, которая вокруг нас... То она вся против вашего титана.
   Этот агроном и помнил, и знал все. Но переменам не верил и не был еще готов к рискованному разговору, даже без свидетелей. В ушах его еще стоял крик на сессии академика, он слышал его по радио. И, глядя на него, Федор Иванович как бы переселился из летнего цветущего мира в мир, где только что закончилась война. Здесь, всего в шестистах километрах от Москвы, еще видны были разбитые танки. Где-то еще стреляли. Еще не разучились бояться. И казалось, что вот-вот из траншеи поднимется с поднятыми руками серый вражеский солдат.
   - Вы-то сами кто? - спросил агроном. За его очками мелко поблескивала колючая настороженность.
   - Вас фамилия интересует? Дежкин я. Федор Иванович.
   - Это тот? Что в здешнем институте?..
   - Тот самый.
   И он замолчал. Агроном смотрел в сторону.
   - Еще вопросы есть? - спросил Федор Иванович, устав молчать. И, не получив ответа, добавил: - Вы все же пройдитесь. По междурядьям. И очистите ваше поле. Вот он, "Обершлезен", я вырву вам. Возьмите этот куст и сравнивайте. Это несложно - различать. Быстро привыкнете.
   И пошел, не оглядываясь, к дороге. К своему оставленному там чемодану и к картине. Агроном смотрел ему вслед. Он будет помнить этот день, когда в поле его вдруг посетило привидение. Наговорило немыслимых вещей и исчезло навсегда. Он будет помнить эту встречу всю жизнь, потому что его еще ждал приближающийся мучительный поворот в мыслях.
   Институтский городок спал среди июльской пышной зелени. Так же, как и раньше, четко выделялся своей приветливой розовостью. У входа в ту дверь, за которой был знакомый коридор и комната для приезжающих, у самого крыльца, в тени, лежал расплывшийся кабан - двойник прежнего. Хрюкнул, не открывая глаз, и колыхнулся, когда Федор Иванович перешагнул его. Тетя Поля ласково встретила своего бывшего постояльца,
   - Давай вот на свою койку, я тебе сейчас постелю свежее. Подушечку получше... Кукишем чтоб стояла. Тут никого не доищешься, все по дачам, да по курортам...
   Стелила свежую простыню, взбивала подушку, ставила ее "кукишем"...
   Потом они вместе пили чай, за тем же столом, где были нацарапаны знакомые знаки: две линии крест-накрест. Федор Иванович расспрашивал про институтских. Варичева, оказывается, в институте уже нет. Он в Москве, у своего академика. А Вонляр-лярские все бегают, муж с женой. На пенсии теперь оба. Богумиловна, эта на месте.
   - А что ты тут привез? - спросила наконец тетя Поля о той вещи, на которую все время посматривала.
   - Посылку для жены Светозара Алексеевича. Для бывшей. Отдать надо...
   - Ну что ж, и отдашь. Здесь они с Андрюшкой. Никуда пока не уехали.
   - Я заходил, было заперто.
   - Вечерком зайдешь. Днем она со своими бычками... И часов в семь, когда в день вступила первая слабая желтизна, он опять поднялся в тот дом, где арка, на четвертый этаж. На этот раз дверь ему открыли. Сама Ольга Сергеевна стояла перед ним. В легком сарафане неопределенной окраски - как будто его по белому исчеркали дети синим и черным карандашом. Не такая яркая, как раньше. Хоть и белоголовая, но без сажи вокруг глаз.
   - Здравствуйте, - сказал он, входя. И между ними начался молчаливый разговор. Они что-то сказали друг другу своим несколько затянувшимся молчанием, после чего она пригласила его в чистую комнату - в ту, где раньше были на полу бутылки.
   - Выпьем чаю? - спросила она.
   - Я только что от стола...
   - Все равно выпьем. - И пошла на кухню. Потом что-то ставила на круглый стол и глубоко вздыхала, поджимая губы. Собиралась с духом.
   - Я, собственно, пришел только выполнить поручение, - чувствуя все это, сказал Федор Иванович. И поставил на пол к стене картину.
   Ольга Сергеевна сразу поняла весь смысл этого поручения.
   - Андрюша гуляет. Придет минут через сорок... Тут слышалось еще ожидание: нет ли поручения и для нее. И Федор Иванович своей неподвижностью дал знать, что он подождет Андрюшу. И что другого поручения нет.
   - Мне была передана приличная сумма денег. На общее дело, - начал он после неловкого молчания. И положил на край стола пачку, завернутую в газету. - Я тратил экономно. Тут осталось кое-что.
   - Мы не нуждаемся, - искусственно проговорила она, медленно переведя и остановив на нем как бы вращающиеся от негодования глаза. Сразу стало ясно, что ладить с нею Светозару Алексеевичу было трудновато.
   - Не берете? Считаю: раз, два, три... Хорошо. - И он положил деньги в карман брюк, который сразу распух.
   Она усмехнулась и вышла на кухню. Долго не появлялась. Федор Иванович оглядывал комнату. Ничего старого здесь не осталось. Ничего напоминающего о поэте. Хотя нет, из-за шкафа смотрела со стены большая афиша с крупными словами: "Иннокентий Кондаков". И Кешин артистический оскал...
   - На поэта вашего смотрите? - спросила она, внося алюминиевый чайник.
   "Не на моего, а на вашего", - хотелось бы ответить Федору Ивановичу. Но он сейчас же вспомнил, что на днях Кеша явится сюда разводиться. Поэт уже не принадлежит и ей.
   - Ну, и как вы тут живете? - спросил он.
   - Да так вот и живем. Второго папку своего ждем не дождемся...
   - Какой же он... Даже в качестве второго... - вырвалось у Федора Ивановича.
   - А у кого нет недостатков? Поэтов на близком расстоянии рассматривать нельзя. На них можно смотреть только издали, - сказала она, наливая ему чаю.
   Она была не то, что Кеша. Ее колесо жизни, похоже, остановилось, и угол не менялся. Она ждала своего поэта.
   - Вы же знаете, где сейчас Кондаков? - спросила она. - Его ведь...
   - Да, да, - поспешил он ответить.
   - В конце концов отпустят. Как думаете? Дождемся? Все-таки законный муж... Ничего ему там не сделается. Он же оптимист!
   - Эт-то верно.
   - Вот только Андрюша вырос...
   - Вопросы задает?
   - Хуже. Он молчит. Откуда-то что-то узнает и молчит.
   - Этого следовало ожидать. Но у вас преимущество. Он мальчик, ему только...
   - Двенадцать, - подсказала она.
   - А вы...
   - А мне за тридцать... Все равно, дети умеют и взрослых... Им и ответа не нужно...
   - Конечно, такая ситуация... Такое положение... Порождает вопросы. Может быть, даже не вопросы, а ясность... Которая не требует слов.
   Нечаянно высказав это, Федор Иванович поспешил отхлебнуть чаю, чувствуя, что он открыл дорогу нелегким объяснениям.
   - Вы его ученик, а я - его ученица. Вам это говорит что-нибудь? Я была его ученица! И я портила русские породы скота по методу Рядно. Старинные, выдержанные русские породы. Вот что я делала легкой рукой. С его легкой руки. Вот, кто я была, пока не начало проясняться.
   - Вам эту ясность поэт принес?
   Она сильно покраснела, как умеют краснеть белые блондинки. Стыд парализовал ее. Но только на секунду.
   - Поэт внес другую ясность. Когда в степи умирает кто-нибудь, какая-нибудь несчастная животина... Антилопа. Сразу начинает кружиться хищник. Они там дежурят...
   - Это слова академика, - сказал Федор Иванович. - Он говорил...
   - Говорил? Мои это слова. Я ему один раз сказала. Говорю:
   интересно как - хищник летает где-нибудь за тридевять земель и обязательно почует ведь чужую беду...
   - Я это пересказал и Кондакову. Он ответил...
   - Не говорите, знаю... - она опять покраснела. - Я ему тоже говорила. Прямо в глаза. И он мне ответил, тоже в глаза. Мясо в природе не должно пропадать. Так ужасно брякнул...
   - Так это же Кеша!
   - Во-от... Был такой момент, подыхать я стала. И с ума съехала. Думаю, не было у меня гиганта, одна фантазия. Я же шла не за силу замуж, а за труд великий, за талант. Я - за образ шла! Образ в человеке держится дольше, чем телесная свежесть. Этим и объясняется, что можно полюбить и старика. Мазепу, Тут главное - прикоснуться хоть к гиганту, Федор Иванович! И вдруг узнаешь, что гиганта не было.
   - Гигант все-таки был, Ольга Сергеевна. Но он живой человек, и он вас любил. Это тоже непросто. Видимо, любуясь им, как гигантом, вы дарили ему какие-то мгновения, которые парализовали в нем на время... Надо было не любить...
   - Попробуй, не полюби... - она усмехнулась. - Вы говорили с ним обо мне?
   - Да, у нас был однажды длинный разговор... Он ведь тоже образ любил, вот ведь что. Он же вон там, против вашего балкона... Нет, этого я вам не скажу. И потом, не слишком ли вы строги к нему? Не он, Ольга Сергеевна, крутил всю эту мясорубку. Он в нее попал...
   - Конечно! Если бы он крутил, я и не взглянула бы на него. Но он соучаствовал. В форме процветания.
   - Он это делал для вас.
   - Так я же сама входила в это его процветание! Как часть комфорта. Я это поняла, и так стало мне...
   - И антилопа захромала?
   - Захромала. А хищник тут же и заходил над ней, не имеющей сил. Кругами. Не должно же пропадать... это самое... И вот мы теперь его ждем. Даже с нетерпением...
   - Даже так! - Федор Иванович ужаснулся.
   - А что? Вы как-то странно сказали это... Пострадал ведь человек. В том же котле. Я хочу сказать, оттуда приходят другими людьми. Не знаю, как получится. Привыкла к нему. Когда такое случается, как с ним, особенно привыкаешь...
   - Но гигант был, Ольга Сергеевна.
   - Был бы - все пошло бы иначе.
   - "Письмо, в котором денег ты просила, я, к сожалению, еще не получал"... - продекламировал на это Федор Иванович.
   Она умолкла, смотрела в чашку, вникая в смысл этих странных слов, и смысл этот уже виднелся ей издали - потому и начала розоветь. Но в руки он еще не шел.
   - Ну, и что? - наконец спросила она.
   - А то, что вы прикоснулись к гиганту. Вы прикоснулись к нему, как того и хотели. Образ был подлинный, без фальши. Но вы своего гиганта увели от цели. Позволили ему вить гнездо. Небось, вместе. И молодцы, и хорошо. А потом вы разочаровались, не понравился в халате. А он, как освободился от вас, опять стал гигантом! Ну, и принял, конечно, свою судьбу. А мог бы и не принять. Если бы вы сделали твердый выбор. В пользу спаленки с розочками. Или если бы открыли шкаф и показали ему: вот я купила телогрейки стеганые. Тебе и себе. И кирзовые сапоги. Плюнь на розочки, не береги меня, оставайся гигантом. Уедем, не будем портичь скот, спасем златоуста от черной лжи... А? Могли бы?
   - Утопия, утопия, Федор Иванович! - слишком горячо и весело заявила она. - Все, что я должна была купить и сказать, все это должен делать мужик. Слишком большой груз валите на женщину, - говоря это, она все-таки не глядела на него.
   - Может быть, может быть... Но вы сами говорите - Андрюша молчит. Вы же не с гигантом ушли. А со специалистом, который клюет мертвечину. Тут все и открывается. Никогда не развивайте перед Андрюшей ваших аргументов...
   Сильно порозовевшая, она смотрела в чашку, вылавливала ложечкой чаинки. Потом поднялась.
   - Пойду, поищу его.
   "Кеша не врал, наверняка приедет. Как бы подготовить ее?" - в который уже раз подумал Федор Иванович.
   - Вот если вдруг на вас свалится... неожиданное страдание... - проговорил он задумчиво. - Не знаю, плевать ли мне через левое плечо или не плевать... Если свалится врасплох... Тут у вас все может стать на место. И Андрюша перестанет молчать.
   - Пойду поищу...
   Мальчик прибежал один. Влетел, оставив открытой дверь с лестницы.
   - Здравствуйте...
   Он сильно вырос. Был тонкий, белоголовый, как мать. А голова - отца. Широкая в висках и заостренная книзу.
   - Ты помнишь меня? - спросил Федор Иванович. - Мы дружили с твоим папой. Он мне поручил передать тебе вот это...
   Мальчик тут же развязал шпагат, потащил с картины длинную полосу гремящей бумаги. Показалась работница в красной косынке на фоне красных знамен, чисто и строго посмотрела из своих двадцатых годов. Вывалился и стукнул конверт. Мальчик схватил его. Долго, осторожно разрывал. Вытащил наконец письмо. Бегая глазами, водя головой вправо и влево, начал было читать с обратной стороны. И напряженно следящий за ним Федор Иванович успел охватить мгновенным взглядом слова: "Мальчик мой русоголовенький! Малявочка светлая!..". Тут же отвел глаза, чтобы не вникать дальше в священную тайн. Мальчик шелестел бумагой, принимался снова жадно читать. Потом принес из другой комнаты белый картонный кошелечек и осторожно вложил туда лист, расправил, проследил, чтоб хорошо там лег.
   - Сам сделал?
   - Да, - отчетливо ответил мальчик.
   - Андрюша... - сказал ему Федор Иванович. - Тебе, наверно, будет важно узнать... Я ведь был товарищем твоего папы. Хочу тебе сказать, что он был хороший человек... Но не все об этом знали. Такое мы переживали время, Андрюшенька... Что хорошего человека могли и не понять... И сразу начинали кричать, кричать, что он очень плохой. И кричали-то от страха, а не потому, что действительно... Привычка такая была. Встречались еще, и довольно часто, и по-настоящему плохие. Требовали, чтобы все были похожи на них. И кто умел притвориться, того называли хорошим. А чтоб быть по-настоящему хорошим... Это значит - делать хорошие дела, а не только говорить о них... Чтоб быть таким, приходилось иногда казаться похожим на плохих. Потому что иначе и дела не сделать было. А кто открыто казался хорошим, того следовало опасаться. Надо было проверять и проверять. Потому что он мог оказаться притворщиком.
   - Вы мне, как ребенку, объясняете, - сказал мальчик без улыбки. - Все равно спасибо. Так понятно все это сказали. Он был вейсманист-морганист, я знаю. А приходилось читать лекции о наследовании благоприобретенных признаков.
   - Ты еще яснее сказал, - Федор Иванович удивленно и растерянно улыбнулся.
   - Я все это знаю. Я от него получил письмо. Неделю назад. На день рождения.
   - По почте.
   - Да, по почте.
   - Но, я думаю, тебе важно было узнать от того, кто...
   - Вы меня не поняли. Вот это мне и важно было. Важнее всего. А все, что там кричали, я давно уже и подробно изучаю... Федор Иванович, у меня же целая папка материалов.
   - А в футбол ты играешь?
   - А что я сейчас на дворе делал?
   - Ну, хорошо, прости... У тебя, в твоей папке, есть газетка вашего института - за сорок девятый год?
   - Где Ивана Ильича Стригалева ругают? Конечно, есть!
   - Иван Ильич тоже был другом твоего отца. Но тебе бы следовало мне улыбнуться. Я же не знал, что ты так серьезно занимаешься этим. И разговаривал с тобой так, как полагается говорить с мальчиком твоего возраста. Ведь тебе двенадцать?
   - Двенадцать.
   - А мне тридцать семь. Я по себе судил. В двенадцать я, знаешь, какой был... Я курил в двенадцать. Дрался... - Тут Федор Иванович вспомнил свой главный подвиг, который он совершил в двенадцать. И, замолчав, долго смотрел на стоявшего перед ним мальчика. - Да, Андрюша... В двенадцать я был совсем, совсем другим. И не уверен, что это было хорошо...
   Когда он подходил к своему розовому корпусу, солнце уже зашло. Кабан громко хрюкал, визжал и гремел досками в сарае:
   просил еды. Вышла оттуда с ведром в руке его хозяйка.
   - Тетя Поля, - сказал Федор Иванович, подходя к ней. - Мне Светозар Алексеевич передал кое-какие деньги. На дело. Дело это я уже порешил, кое-что из денег осталось. Ольга Сергеевна их не берет. Думаю, у вас есть право на этот остаток.
   Тетя Поля посмотрела, сощурив глаза, отдающие строгий приказ.
   - Барышня твоя где? Сидить? Вот ей это и сбереги. В этот вечер он несколько раз звонил Тумановой, и никто не снимал трубку. Утром, решив пройтись по парку, он уже в пути изменил направление и почти бегом понесся к мосту и дальше - к Соцгороду. Оказавшись у двери в квартиру Тумановой, хотел было нажать кнопку и вдруг увидел, что дверь приоткрыта на треть. И даже ведро поставлено - чтобы не закрывалась. Видно, квартиру проветривали. Тронул дверь, и она бесшумно подалась, отошла. Открылась внутренность помещения, сверкнул вдали никелем "тарантас". Он переступил порог и тут услышал волевой крик Тумановой:
   - Какого черта!.. Не можешь упереться, как следует? - и сразу ее певучий, полный голос, голос "Сильвы", который звучал когда-то в здешнем театре: - Дергай же, дергай сильнее... Кому говорю... Тяни же! - Тут прокатилась короткая связка горячих мужских слов, неожиданных в ее устах. Закряхтели обе бабушки. Послышались мягкие стуки тел, катающихся по полу. Там происходило что-то вроде борьбы.
   Федор Иванович хотел было осторожно пройти к другой двери. Но оттуда выглянула одна из бабушек - с разбросанными по груди и плечам серыми волосами. Замахала на него, зашикала:
   - Уходи, уходи! Быстрей! Через час придешь, не раньше. - И уже когда он был за порогом, когда закрывала за ним дверь, добавила шепотом через щель: - Физкультура у нас!..
   А через час, когда, поднявшись сюда, он нажал кнопку звонка, все уже пошло по старой программе, как пять лет назад. Раздался щелчок, и из-за сетки, закрывающей круглый зев, пропел знакомый неизменный голос:
   - Это ты-и-и? Значит, прилетел, муженек? Ну давай... Дверь открылась, он прошел между двумя бабушками, похожими на темные кусты с опущенными ветвями, мимо кухни, мимо "тарантаса" и свернул в дальнюю дверь. Там ему пришлось преодолеть невидимый барьер, сильно толкнувший его сначала в грудь, назад. Он увидел смерть, сидевшую в кровати среди подушек. Она держала в зубах свою еще живую, вздрагивающую добычу. И эта жертва ухитрилась улыбнуться и просиять, увидев Федора Ивановича. А смерть даже не взглянула на него, была сосредоточена на своей задаче.
   Сон еще длился, а Федор Иванович, всегда готовый к внезапностям, уже взял себя в руки и переключился на новый режим - сразу перестал видеть все лишнее. Но этот переход не обошелся без мгновенного неуправляемого падения, как у самолета, пересекающего сверхзвуковую черту. И Туманова, жадно ловившая эти тонкости в лице Федора Ивановича, тоже на миг жалко искривила крашеный рот. Только на миг. Насмешка над судьбой, вызов природе тут же проступили в живых черных глазах.
   - Что, братец? Сдала твоя примадонна? То ли еще будет, Федя...
   А рука уже тянулась к сигаретам. Туго, с болью тянулась, захватывала пачку, волокла к себе по подушке. "Не смей соваться с помощью! - одернул его отдаленный голос. - Пусть все делает сама!"
   Другая рука была живее. Она и перехватила пачку, сунула в рот сигарету, поднесла какую-то самодельную зажигалку, висевшую на шнуре. Облака дыма поплыли, как туман над горной страной, и смерть отодвинулась.
   - А я? - сказал Федор Иванович. - Я, что ли, не сдал?
   - И ты, Федька, сдал, - помогла она ему.
   - У нас с тобой, Прокофьевна, общая точка отсчета времени. Для нас изменения не существуют.
   - Ну тогда давай пить чай. Мышки! Давайте, родные, угостим Федора Иваныча чаем! Знаю, Феденька, знаю. Тебя не чай интересует. Нашлась твоя жена. В Красноярском крае живет, адрес имеется точный. Почтовый ящик. Завтра к ней поедешь. Вот, почитай... - она достала из-под подушки пачку писем, перевязанную ниткой. - Читай вслух, я хочу слушать. Я тоже участница.
   - "Феденька мой! Если бы ты видел, какая я теперь стала, - начал он читать, и с каждым словом как бы попадал в неожиданный провал. - Я теперь такая здоровенная, костлявая баба!.. - тут он остановился и стал смотреть вдаль, переживая сильный прилив тоски. Потом вернулся к письму. - А лицо! Я никогда не ревела, а здесь только и делаю, что реву. - Он опять поднял голову и встретил жгучий, внимательный взгляд Тумановой. - Уложу Федора Федоровича, а он не спит... - "О ком это она?" - строго остановил его вопрос, - а он не спит, животик у него не в порядке. Пукает все время. Потом начинает засыпать. Я качаю его..."
   - Она его качает! - закричал Федор Иванович.
   - Твоего, твоего сына, - сказала Туманова. - Федора Федоровича.
   - "Я качаю его и реву, реву потихонечку, - опять стал он читать, угасая. - И теперь у меня на лице прямо проложены русла, по которым текут эти ручьи. Не знаю, пройдут ли они когда-нибудь?.."
   Туманова, отставив руку с сигаретой, все так же присматривалась к нему. Не сводя с него изучающих глаз, сказала:
   - Рябина слаще, когда ее тронет морозом.
   - "Только бы найти тебя, - продолжал он читать. - Если ты жив. Вот уже и заревела опять. Я же знаю, мой Феденька! Голубок мой..." - Тут Федор Иванович опять запнулся.
   - Читай все, - приказала Туманова.
   - "...голубок мой единственный. Лучшие мои воспоминания ведь о тебе... Знаю, ведь за тобой гнались! Можешь представить, и это дошло сюда. Тут у нас есть люди, которые знают многое..."
   - Обманщик ты, оказывается, - сказала Туманова, слегка завидуя и не скрывая этого. - Даже меня, старую, сумел провести. Я-то ему твержу, что девка хорошая, хватать надо, ругаю его. А он уже распорядился!
   - "У Федяки нашего уже десять зубов... - прочитал он в другом письме. - Опаздывает немного. А бегает - нет сладу. Отведу его в детский сад - и к себе в прачечную..."
   - Она, наверно, там на каком-то положении, на особом, - сказала Туманова. - Наверно, как мать...
   - "Если бы ты знал, какие горы белья проходят через мои руки... - читал Федор Иванович. - А вечером уложу Федора Федоровича спать и качаюсь, качаюсь вместе с ним. И реву потихоньку. Мое единственное развлечение здесь. Знаешь, почему я его назвала Федек? Ужели не догадываешься? Он - вылитый ты. И ямка на подбородке - полумесяц. А улыбается! Если бы ты видел. Лучик, протянутый из рая. Достоевский так говорил про улыбку маленьких деток..."
   - Ну, что замолчал? - Туманова окуталась облаком дыма - вся, вместе с подушками. - Давай дальше. Да не стесняйся, реви. Кто не умеет реветь, тот мертвяк...
   - "Я многое стала понимать, - читал он новое письмо. - Мы ведь играли тогда в детские игры. Это были, Федя, детские игры, продиктованные твердым пионерским идеализмом. Твердым красным идеализмом, если хочешь знать. И за это такая расплата. Нельзя вовлекать детей в подобные игры. Так как кроме пылких деток, есть еще трезвые погасшие взрослые люди, не знающие жалости. Ну, а если уж нас вовлекли, если мы не погасли, нечего жалеть. Выбрал этот путь - будь готов к расплате. Вот как надо понимать слова "Будь готов". Мы с тобой, Федя, оказались готовы!"
   Шли минуты, чай остывал на столике, а он все читал, читал. Письмо за письмом. Три года приходили письма к Антонине Прокофьевне. Не слишком часто шли, но упорно.
   - "Только ограниченные мозги могли состряпать это дело. Не обошлось и без твоей старой знакомой - черной собаки, - читал Федор Иванович. - Памятник надо поставить черной собаке. Как собаке Павлова в Колтушах. Освобожусь - куплю фарфоровую собачку и покрашу в черный цвет. А ты - какой ты молодец! Так мне и не проговорился. И ведь отдаленный голос мне гудел все то, к чему я пришла сегодня. А я еще колебалась!"
   - Она сама меня нашла, - заметила Туманова. - Знаешь, как? Через собес. Я же пенсионерка! А там меня, конечно, знают...
   - "Вот подрастет Федор Федорович - все ему расскажем, - читал Федор Иванович. - Он уже сейчас многое о тебе знает. Сегодня ему уже пять лет..."
   - Поезжай, поезжай, - сказала Туманова. - Их скоро начнут отпускать. Поезжай и забирай свою женку. Ты достоин ее, а она достойна тебя.
   Дочитав последнее письмо, он встал.
   - Куда так скоро? - спросила Туманова.
   - Собираться. Надо ехать.
   - Посиди чуток. Посиди, поезд все равно утром. Захватишь вон те два чемодана. Свезешь ей от меня. И карапузу там есть.
   И тут Федор Иванович понял, наконец, нечто новое, что он увидел в ее черных свежих волосах. Платиновая веточка ландыша была без бриллиантов.
   - Ну, и что? - сказала Антонина Прокофьевна, перехватив его взгляд. - Ну, и разменяла. Ну и что ж, пусть последние камушки. Кому они нужны? А ветка пусть поживет... - и сильно затянулась сигаретой, махнула вялой рукой на дым. - Вроде до смерти еще далековато. Куда повезешь своих? В Москву? Ты их обоих привези сначала ко мне. Хочу на счастье хоть раз посмотреть. Смотрела я на разных людей, которые казались счастливыми... Еще ни разу не видела настоящего. Видеть настоящее счастье - разве это не жизнь?
   Тому, кто помнил академика Рядно по его популярным выступлениям с университетских кафедр и клубных трибун, вызывавшим в сороковых годах гром оваций, кто помнил этого яркого оратора, умеющего подкрепить нестандартное слово удивляющим публику фокусом вроде платка с землей, Кассиан Дамианович начала шестидесятых годов казался совсем другим человеком. И не в том дело, что он сильно постарел и побелел. Он теперь не рвался в залы к народной и студенческой аудитории. Там теперь было опасно, люди научились задавать трудные вопросы. Даже на заседаниях академии он старался не выступать, хранил молчание. Сидел обычно в первом ряду, и около него справа и слева были пустые кресла: другие академики, помня прошлое, не садились около этого человека.
   Обедал он обычно в академической столовой, сидел один за столом, предназначенным для четверых. Никто не хотел составлять ему компанию.
   Большую часть своего дневного времени академик, надев чистый серый халат, проводил теперь в своем кабинете среди высушенных растительных диковин, которые, как и раньше, привлекали его своей запечатанной для взора тайной. Но теперь он уже не торопился поразить людей открытием. Помешивая ложечкой в стакане с чаем, где таяла большая таблетка, он размышлял над загадками природы и иногда проводил рукой по лицу и мотал сухой побелевшей головой, не находя ответов. И сотрудники его не знали, чем заняться. Штат постепенно редел. Каждый день старик узнавал о чьей-нибудь измене.
   Вокруг чувствовалась пустота. Он, конечно, знал ее происхождение. Некоторое время назад он даже предсказал это для себя. Потому ведь и организовал себе "второй виток". Но и второй виток пришел к своему концу, восьмигранный чудо-колос, к несчастью, не появился в повторных посевах академика. Новый покровитель Кассиана Дамиановича был сильно разочарован, но все же не стал обижать знаменитого ученого, поскольку сам был причастен к красивой, но не сбывшейся мечте. И в академике Рядно он видел такого же пострадавшего романтика. Оставил старика в покое, положив начало дням его одиночества. С этого момента и начался отсчет.
   Но с некоторого времени в угасших головешках общего интереса к академику закурился живой дымок. В столовой, где старик всегда обедал, он стал затевать разговоры, которые вскоре получили название "обеденных лекций" академика Рядно. По-прежнему за его стол никто не садился. Но академик находил по соседству какого-нибудь знакомого и, обратившись к нему, умело вовлекал его в спор. А из спора вырастала и лекция.
   Слух об этих лекциях дошел и до Федора Ивановича, который в начале шестидесятых годов был уже доктором наук и заведовал лабораторией в крупном научном учреждении. "Обеденные лекции" грозили войти в моду - так ему показалось. И однажды зимой Федор Иванович пришел в эту столовую и, сев за стол у дальней стены, стал настороженно ждать.
   Сначала над столами пролетел шепот: "Касьян, Касьян пришел!". И Федор Иванович через дверь в раздевалку увидел черную шубу с оранжевыми лисами. Она замедленно шевелилась: ее снимали с академика. Потом старик передвинулся к зеркалу, наложил на лоб ладонь и резко повернул ее. Оформив сильно побелевшую челку, академик привел свои шарниры в упорядоченное движение и тронулся в торжественный путь. Цепь мокрых следов от его валенок протянулась через весь зал к одному из ожидавших его вдали пустых столов. "Его стол", - догадался Федор Иванович. Старик сел в опасной близости от него, прямой и строгий. Стало видно, как он постарел. Обтянув выступы его коричневого лица, кожа перетекла на шею и висела там складками, как у ящера. Рядно отдал краткое распоряжение официантке, которую назвал Клавой, и затем, растопырив сухие пальцы на обеих руках, взаимно пропустил их - гребенка в гребенку. Поставив это напряженное сооружение на стол, громко сказал: "Фух-х..." - и стал осматривать дали просторного зала, выискивая собеседника. Чтоб загорелась перепалка. А за нею чтоб нечаянно вспыхнула и лекция.
   - Назар Максимович! - вдруг прозвучал в столовой как бы деревянный рожок. - Не прячься, вижу тебя. Ты же мой стойкий оппонент. Я тебя сегодня вспоминал. На Ленинградском шоссе.
   Назар Максимович не отвечал.
   - Там кафе есть, - благодушно продолжал академик. - С витриной. У самого стекла - клетка висит. С канарейками. В клетке гнездо, а в гнезде самочка сидит. На яичках. С улицы видно. Все перья выщипала на пузичке, голеньким прижалась, яички греет. Маленькое такое, где и жизнь держится. И лапками сучит - переворачивает яички. Ужели только инстинкт? А ты разбей ей яичко - ведь переживать будет. Скажешь, нет? А, Назар?
   Назар по-прежнему молчал. Его не было видно. - А что я еще увидел! Там, на краю гнезда, самец сидит! Красавец! Как запоет, как запоет! Трель - на полчаса. И она сразу сучить перестает, пропадай яички, пропадай инстинкт! Головку - к нему, к самому его зобику... Который так и дрожит от трели. И слушает, слушает! Ты скажешь, бога нет. А я бога тебе и не навязываю. Но ужели так проста жизнь, ужели человек так слеп, что он только себе оставляет право на мысль, на чувство и на творчество? Смотрел я на эту пару, супружескую... И подумал: Назара сюда надо. Пусть посмотрит.
   Назар молчит.
   - Что больше? - не унимался Кассиан Дамианович. - То, что человек знает о себе и о живой природе? Или то, что составляет, Назар, всю ее, природы, полную программу? Зачем же ты в бутылку лезешь?
   Назар молчал. Никак не мог его академик расшевелить.
   - Ты посмотри, Назар, когда-нибудь замедленную киносъемку. Ко мне в институт приходи, покажу. Увидишь, как растения обращают внимание друг на друга. Как они загораются чувствами. Молчишь? Нечем тебе крыть, Назар...
   К столу академика, между тем, подошла официантка. Поставила перед ним на тарелке двуухую белую чашу с золотистым бульоном и отдельно еще тарелку с гренками. И старик принялся за свой обед. Хлебнул несколько ложек, постучал "кутнями". Федора Ивановича передернуло, и он против воли, морщась, воспроизвел этот звук.
   - Не дай тебе бог, Назар, в познании законов жизни переступить границу дозволенного... - громко проговорил академик, думая о чем-то. - Меня молодые считают чудаком. Слышишь. Назар? Академик Рядно - чудак? А я не обижаюсь, - он весело всплакнул. - Каждый серьезный мыслитель кажется чудаком. Почему, ты думаешь, Достоевский "Идиотом" назвал свой роман? Думаешь, он своего князя идиотом считал? Святым, святым считал. И мудрецом. Потому и назвал. Потому что мудрец и святой, брошенный в общество, кажется там идиотом. Согласен?
   - Кассиан Дамианович, ты же знаешь, я с тобой никогда не был согласен, - послышался, наконец, хриплый голос Назара.
   - Хто же тебя знает, когда ты согласен, а когда нет. Ты ж любишь молчать. Правда, кукиш у тебя в кармане всегда шевелился.
   - И сейчас я с тобой не согласен. С Достоевским согласен, а с тобой нет.
...

---