Дудинцев Владимир Дмитриевич

   - А почему в справке нет вашей фамилии? - поинтересовался второй.
   - Моя роль тут не так велика. Когда вы его брали, сорт уже был...
   - Где?
   
   Когда Вы живете на даче или в деревне, вдали от мегаполиса, Вас мало беспокоят шумы, и Вы можете наслаждаться свежим воздухом и спокойным сном. Но жители крупных городов лишены такой возможности. И, для того чтобы оградить себя хотя бы от шума в ночное время суток, они устанавливают в своих квартирах пластиковые окна. Такие окна сейчас можно приобрести даже в кредит или за небольшие деньги.
   
   - У меня на хранении. Он уже чувствовал и передал мне...
   - Брали его не мы... - сказал Киценко.
   - Ну да, знаю. Ассикритов.
   - Ассикритов, между прочим, в отставке.
   - То есть, на генеральской пенсии, вы хотите сказать? - поправил его Федор Иванович. Второй развел руками:
   - Генералу не дашь пенсию капитана. Мы хоть на пенсию проводили. А ваш академик...
   - Не в наших стенах изобрели этот вейсманизм-морганизм, - перебил Киценко. - Вот над чем подумайте хорошенько. - И сразу остановил себя, замолчал.
   - Значит, вы... - не смог унять любопытства второй. - Значит, вы кинулись в свои приключения ради этой картошки?
   - Не совсем. Не совсем. Вас не посещало такое?.. Не было у вас когда-нибудь такого ощущения, что вы виноваты перед человеком... Перед двумя, тремя... Которым вы назаслуженно... Жизнь которых после встречи с вами пресеклась... Не было такого? У меня было. И есть до сих пор.
   - А где вы работали?
   Вместе с этим вопросом, который вырвался сразу у обоих, быстро высунулось и тут же спряталось что-то затаенное, чего Федор Иванович нечаянно коснулся. И он понял, что это самое ощущение было и у них. Только оно еще не стало силой, несущей перемены в жизнь.
   - Я портил жизнь своим... не так. Не по долгу службы, - сказал он. - Просто очень легкомысленно жил. Испортить чужую жизнь легко. Портить - это как пух. Невесомая вещь. А искупать вину - это дело для многих прямо-таки невозможное. Некоторые даже смеются, - добавил он. Ему показалось, что в глазах второго скользнула неуверенная улыбка. Но он ошибся. Оба смотрели внимательно и строго. - Ну вот я и поставил себе... Она сама поставилась, задача. Сделал, правда, маловато...
   - Был конкретный человек? - спросил второй.
   - Двое. Первого помог... Отправить... Второго хотел спасти. И не успел. Не сумел...
   - Это вы о Стригалеве? Да... Не успели - задумчиво подтвердил второй, похлопывая пятерней по столу. Это было первое четкое подтверждение судьбы Ивана Ильича. - И вы, значит, ради этого на все пошли? - тихо продолжал второй. - Ведь вы на все пошли,, на все!
   Глаза у обоих увеличились. Оба притихли. И Федор Иванович молчал.
   - Нестандартно поступили... - почти шепотом проговорил Киценко.
   - Таких людей... нестандартно поступавших, между прочим, было много, - сказал Федор Иванович. - Если начать считать...
   - Да, мы знаем, мы знаем... - второй еще больше затуманился.
   - Между прочим, и Михаил Порфирьевич...
   - Вы с ним были знакомы? - загорелся Киценко.
   - Хотелось бы сказать не "был знаком", а просто - знаком. Слово "был" не оставляет надежды...
   Киценко поднял руку, мягко останавливая его.
   - Мы были друзья, - продолжал Федор Иванович. - У нас начала складываться такая дружба... Потому что первый раз в жизни я встретил такого... Я ведь что хотел... Я хотел сказать... Даже подчеркнуть... Что такие люди даже в то время были в вашем учреждении.
   - Н-да-а... - сказал второй, сжав губы. И Федор Иванович понял, что думать об этих людях хоть и можно... Да ведь и не запретишь...
   - А вот сказок о них не расскажут... - продолжал он мысль. Никто его не поддержал.
   - А я что хотел... Я хотел сказать, что стать таким и сейчас ведь открываются возможности... Не закрыты... Ведь можете вы проявлять интерес не к конкретному своему делу, а к...
   - Этот интерес не к конкретному своему делу как раз много и напортил, - сказал второй. - На этом поставлена точка.
   - Федор Иванович недоговаривает, - засмеялся Киценко заинтересованно. - У вас имеется что-то для нас?
   Второй слабо улыбнулся, как бы разрешая продолжать и одновременно оценивая находчивость и тонкость подхода, показанную гостящим у них сегодня оригинальным бесшабашным биологом.
   - Я, может, и не явился бы к вам, - сказал Федор Иванович. - Продолжил бы свое небытие... Еще года на два. Если бы не это. Понимаете... Есть такой пруд, тихий... Совсем сначала ничего не видно было, гладь сплошная. Только коряга лежит в воде. Бревно. Вокруг него всякая мелюзга суетится, а оно лежит... А потом бревно открыло сначала один глаз, потом второй... Шевельнулось... И оказалось, что это среднего роста крокодил. Который двинулся прямо ко мне и спокойно так меня за ногу... А жертва связана - держит на руках дите. И крикнуть нельзя, надо молчать. А крокодила не моя нога, а именно дите интересует. И тащит... Могу и телефон дать...
   - А точнее нельзя? - второй при этом взглянул на Киценко.
   - Я же сказал: его дите интересует. Начальник есть такой, в сортоиспытании. Спартак Петрович. Впился как клещ - давай ему процент участия. Не меньше, как пятьдесят процентов. Уже год задерживает. Уже на год сорт опоздал! И все передает через третье лицо...
   - Вы это заявляете? Изложите письменно, и там, в бюро пропусков, висит ящик... Туда бросьте...
   - Не-ет. Избави бог, не заявляю. Вы слушайте. Он улыбается и ждет, когда я ему в рот заплыву. Будет ждать и год, и два. Вот если бы вы позвонили... Вам ведь эта справка нужна?
   - Да, да, конечно... - сказал Киценко.
   - И мне же она нужна. Вот если бы вы позвонили и невинным голосом попросили его прислать вам копию. Еще лучше - с подробностями. Когда мы сдали ему сорт Стригалева. В каком положении сейчас... Он же трус! Только хлопни в ладоши - сразу нырнет на самое дно. Шкодливая дрянь...
   - Это, к сожалению, не наше дело, - Киценко подобрал губы, - у нас другая задача...
   - Это ваше, ваше дело. Послушайте! Почему хорошие люди страдают больше всех? Вон он стоит против всего общества, протягивает свой дар. А общество бьет его по протянутой руке, топчет! Сообща топчут, с помощью собраний. Так это делается, что и не найдешь виновного. А потом, когда человека уже нет, а дар его оценен, и уже наступила за столом тишина... О которой Пушкин сказал: "Уста жуют...". Хоть бы тут от человека отстали. Так нет же, из числа жующих вылезает соавтор: давайте мне пятьдесят процентов!..
   Не пройдет, Федор Иванович. Не уговорите, - сказал Киценко.
   - Неужели нельзя поломать эту закономерность? Ну поломайте хоть сейчас! Сделайте нестандартное усилие! Позвоните этому борову, испугайте его!
   - Вот именно - пугать. С этим покончено. Это совершенно не наше дело!
   - Понимаю. Когда гнать замечательного ученого, это было ваше!.. Не хочу продолжать. Я забираю у вас справку. Вот. И кладу в карман. Справка вам нужна? Позвоните, он вышлет...
   - Ну ладно, давайте номер телефона... - Киценко улыбнулся соседу, махнул рукой: - Действительно, нужна ведь справка. Подловил нас товарищ Дежкин...
   В тишине зажужжал диск. Киценко набрал номер, поднял глаза к потолку, стал постукивать карандашом.
   - Из Комитета госбезопасности, - сказал он служебным тоном. - Мне, пожалуйста, Спартака Петровича... Пожалуйста... - он оглянулся на обоих своих соседей, придвинувшихся к нему. - Спартак Петрович? Это из Комитета госбезопасности Киценко. Вам сдан для сортоиспытания сорт картофеля. По-моему, год назад. Автор Стригалев... Нет, вы мне скажите, сдан? А вы вспомните, вот передо мной документ за вашей подписью. Сейчас дату скажу - Вспомнили? Не можете вы мне выборочку прислать? Когда сорт сдан. В чем это конкретно выражалось. Да, я это и имею... Какого числа состоялось решение. Чьи резолюции, какого содержания. Как движется дело...
   Трубка торопливо завибрировала. Спартак Петрович бился на крючке, что-то горячо втолковывал. Киценко не перебивал его. Кивал. Он прекрасно вел свою роль.
   - Простите, Спартак Петрович, я повторю ваши слова. Значит, так. Стригалев, как вы сказали, взят органами. Известный вейсманист-морганист. Это точно? Академик Рядно упоминал на семинаре? Вот-т оно что... А кто же представил этот сорт? Дежкин? Федор Иванович? Я-асно... Дежкин представил сорт, - повторил Киценко, как будто записывая. - Что скрыли? Ах, факт взятия Стригалева! Дежкин скрыл? Дежкин назвался Стригалевым? Ходит по министерствам как Стригалев! Хорошо, все ясно. Да... Спартак Петрович, это все? Скажите... Да, я понял. Скажите... Я у вас разве об этом спрашивал? Вы записали себе то, о чем я вас просил? Пожалуйста, будьте добры, вот это мне подробнейше и напишите. И желательно в пределах двух дней...
   Киценко положил трубку.
   - Дежкин прав, это крокодил.
   - Еще какой! Классического образца! - вставил Федор Иванович. - Два года назад в этой ситуации он стал бы автором сорта, представляете?
   - Завтра я еще раз позвоню ему, напомню, - сказал Киценко. Тут второй взглянул на своего собрата и показал пальцем на часы, что были у Киценко на руке. И сразу оба, спохватившись, захлопнули лежавшее перед ними дело. Похоже, навсегда. Киценко сунул эту папку в нижний ящик стола, достал оттуда другую, потолще, со свисающей лапшой бумажных полосок, заложенных в страницы. Положили ее перед собой. Затем оба взглянули на Федора Ивановича. Они уже успели перестроиться на решение чьей-то другой судьбы.
   - Было очень интересно с вами... - торопливо сказал Киценко, этими словами вежливо отсылая Федора Ивановича из кабинета.
   - И поучительно... - тем же тоном добавил другой. Федор Иванович сейчас же встал. На миг те двое и он встретились глазами. Одновременно что-то подумали. "Кто же они такие? - протек на заднем плане вопрос. - Культура молчания. Закоренелая. Он-то разливался рекой, а они ни слова лишнего. Нельзя. Если и можно - все равно нельзя".
   Все же они, пожалуй, не ив этого ведомства. Он уходил из комнаты, так и не поняв этих людей. Другой мир. Загадка, сон... Но и для них он остался невиданной вещью в себе. Об этом говорило их молчание, в котором тоже бывают оттенки.
   - Что касается вашей жены, - проговорил вдруг Киценко, разгадав угрюмость Федора Ивановича. - Никаких данных мы не имеем. И не уполномочены заниматься розыском. У нас вот стоит очередь, - он положил руку на новую папку, что лежала на столе.
   - Вот еще что... - нерешительно заговорил вдруг второй, как бы нарушая тайну. - Вы, наверно, знаете Красно-ва...
   - Смотря какого Краснова... - что-то толкнуло Федора Ивановича произнести эти осторожные слова, вытягивающие из молчаливого человека его секреты.
   - Ну, как же! Ваш председатель научного общества. Вы же единогласно избрали его два месяца назад!
   Это "единогласно" сказало Федору Ивановичу очень многое. И о нынешнем Краснове, и о тех, кто его выбирал.
   - Вас интересуют факты или мнения? - спросил он.
   - Факты предпочтительнее.
   - Такой есть факт, - сказал Федор Иванович. - На его правой руке имеется рубец. Вот здесь, на самом виду. В виде крестика. Говорят, однажды ночью он полез к Ивану Ильичу Стригалеву на огород, чтоб красть для академика Рядно ягоду с картофельного куста. А в ягоде был собран весь талант Ивана Ильича и полжизни трудов. Но и вор нашелся соответствующий. Перелез через забор, взялся за ручку калитки - там был еще внутренний дворик. А из ручки вылетело четырехгранное острие и насквозь ему... Такая машинка специально была установлена. Специально для него трудилась бригада. Академик, инженер и слесарь высшего разряда. Кроме того, он же не Краснов...
   - Это известно. А вот крестик на руке - это новое. Это интересно...
   "Другой мир, другие люди. Какой-то сложный сон..." - думал Федор Иванович, переходя сквозь незримую границу в тихий полумрак ожидальни, в дальнем конце которой, за открытой дверью, все так же пылал ярко разгоревшийся день. После посещения комнаты, оставшейся теперь у него за спиной, после телефонного разговора Киценко со Спартаком Петровичем как-то сами собой мгновенно отодвинулись назад постоянные и болезненные заботы о "наследстве" Ивана Ильича. Ничто уже не грозило этому наследству. Федор Иванович возвратился в тот мир, от которого успел отвыкнуть, - мир, где не боятся выходить на улицу, где не охватывают осторожным взглядом все вокруг себя, где не томятся в напряженной готовности к встрече с новым поворотом судьбы.
   Он провел рукой по лицу, ощутил мягкость чужого, незнакомого меха на щеках и подумал: "К чему это?". Человек быстро выходил из пятилетнего сна, возвращался... Нет, сон еще витал вокруг него: Леночка еще летела где-то в неведомых завихрениях этого сна. Летела с младенцем на руках, грустно склоненная к нему. Клещи заботы о "наследстве" отпустили Федора Ивановича. И сразу словно. Прекратилось онемение от замораживающего боль укола. Свежая рана опять не давала шевельнуться, тяжелое внутреннее кровотечение отняло силы. Он опустился на свободный стул у стены. Вдруг вырвался нечаянный резкий вздох: "Леночка...". И не успел еще Федор Иванович понять, в чем дело, как вздох повторился, еще и еще - и он ничего не мог с собой поделать. Слишком долго все это было взаперти. Сжал губы, кулаки, незнакомая судорога искривила губы, что-то стало жечь в носу, подступило к глазам. И как только понял, что это слезы, закрыл глаза, зажмурился плотнее и затих. Перетерпел все. Только еще раз чуть слышно вздохнул.
   И как бы перешел в новый невероятный сон. Вдали, за открытой на улицу дверью, ярко горел июльский день, и в этом горне, заслонив его на четверть, показался серый бок автомашины. Проплыл, остановился. Открылась с той стороны дверца, и из машины, изогнувшись, выбрался громоздкий человек в сером костюме с зелеными складками. Сделал один шаг, и складки костюма стали красными. Пока он поспешно, виляя и прогибаясь, обошел вокруг своей машины, складки несколько раз изменяли цвет - становились красными или зелеными. Потом плечистый, грузноватый человек вступил в полумрак ожидальни, и весь костюм стал темно-синим. Игра этих цветовых перемен сковывала внимание, отвлекала. Благодаря этому человек успел проворно пересечь помещение и скрыться за той дверью, откуда сам Федор Иванович только что вышел. И лишь когда дверь закрылась, дошло: ведь это был он! Тот, кого единогласно избрали два месяца назад. Председатель всех, кто был внесен в списки кафтановского приказа, всех уволенных, посаженных, погибших и уцелевших.
   Если бы старые клещи не отпустили Федора Ивановича, он не рискнул бы встречаться с Красновым. А если бы встретился, он, может быть, даже улыбнулся бы ему. Но клещи исчезли, дите было пристроено. И, мгновенно забыв обо всем, кроме одного, он затих и сжался. Терпеливым мстителем стал ждать.
   Неудачным для альпиниста оказалось чье-то решение рекомендовать его на выборную должность, которая на виду у всех. В неудачное время назначили ему явку сюда. Неудачно для него сложился разговор Федора Ивановича с двумя сотрудниками, пересматривавшими дела. Особенно та часть беседы, где упоминали Краснова. И свой яркий костюм спортсмен выбрал крайне неудачно. И совсем не ко времени надел этот кричащий знак своего процветания.
   Добрый час стояла вокруг Федора Ивановича тишина. Потом дверь открылась, и Краснов выскочил оттуда с остановившимися глазами, устремленными вдаль. Он автоматически рассчитал: в три быстрых шага пересечет всю область полумрака, где после светлой комнаты был виден только блеск чьих-то глаз. Потом упадет на сиденье машины, включит скорость и умчится. И вздохнет облегченно.
   Но он сделал только один шаг. Кто-то с лицом, обросшим шерстью, встал перед ним в полумраке. Невидимая рука скомкала лацкан на его груди.
   - Куда бежишь? Постой... - сдавленный знакомый голос отнял у него силы.
   - Федор Иванович... - успел он прошептать. В ту же секунду резкий дробящий удар обрушился на его переносицу. И второй... Он повис на своем лацкане, словно поддетый на крюк. Ткань затрещала, и тяжелое тело грохнулось на пол.
   Федор Иванович не изучал ни бокса, ни каратэ. Первое его движение, когда он, растопырив пальцы и выпятив губы, словно для поцелуя, остановил Краснова и, схватив за пиджак, встряхнул, - это движение освободило в нем что-то незнакомое, дикое. И положило начало всему остальному. Но когда увидел врага, лежащего на полу с криво надорванным лацканом, с кровью на дрожащей, хнычущей губе - он мгновенно погас. Опустив плечи, остановился, ожидая появления представителей власти. Но от стен, где сидели, поблескивая глазами, безмолвные фигуры, отделилось несколько человек. Схватив его за руки, заломили, начали бессмысленно крутить назад. И сразу пришла вторая волна, более сильная, слепая. Он встряхнулся, люди, повисшие на нем, разлетелись. Вдруг разглядел в полумраке белую с синими цветами фарфоровую вазу, стоявшую на полу. Она звала его. Схватив стеклянно-скользкое тело, поднял над головой - и Краснову пришел бы конец, но тут на Федора Ивановича посыпался весь многолетний запас окурков и пепла, накопившийся в вазе. Как бы увидел себя со стороны, нелепая картина погасила его, в носу запершило, глаза ослепли, забитые пеплом. И он бережно опустил вазу в чьи-то руки. Его решительно взяли под локти и куда-то повели, в какую-то дверь. Усадили на стул. Он услышал всхлипывающий голос Краснова: - У меня нет никаких претензий...
   Потом Федора Ивановича опять повели, теперь на улицу. Усадили в машину рядом с судорожно вздыхающим Красновым. Машина проехала два или три переулка и остановилась. Опять повели куда-то. Это было отделение милиции. Посадили перед крашенным голубым прилавком, за ним около телефона сидел дежурный. Те два милиционера, что привели Федора Ивановича, смеясь, что-то начали вполголоса рассказывать этому важному человеку.
   - Я не имею претензий... - слышался голос Краснова. - Никаких претензий не имею...
   Долго беседовали о чем-то, звонили по телефону. Спрашивали у Федора Ивановича фамилию и имя, год рождения. Он хотел было объяснить: бил Краснова за то, что тот посадил много людей, в том числе и его жену. Но на Федора Ивановича махнули рукой.
   - Знаем. Его ж для того и вызывают... Разобраться, что он там нес на этих людей...
   Тут дежурный строго посмотрел на говорившего, и тот сразу умолк. Потом дежурный сказал:
   - Краснов, можете идти. Зайдите в уборную, умойтесь.
   - Мне бы с товарищем... - Поговорить... - тихо попросил спортсмен.
   - Иди, иди скорей. Умывайся.
   И Краснов, придерживая надорванный лацкан, ушел.
   - А то он с тобой поговорит, - добавил дежурный, когда Краснов вышел. Он сказал это явно для второго задержанного.
   Почувствовав его расположение к себе, Федор Иванович тоже попросил разрешения сходить в уборную, промыть глаза.
   - Потерпи. Твой друг уйдет, пойдешь ты, - сказал дежурный милиционер. - А то опять кинешься. Вон как расписал человека.
   - Он у этого жену посадил, - негромко проговорил один из тех двоих, что привели Федора Ивановича. И покачал головой. - Мало ему, еще поговорить хочет...
   - Его не первый раз здесь бьют, - заметил второй милиционер.
   - Почему-то всегда в наше дежурство, - сказал первый, и оба засмеялись.
   - А бьют же как крепко. По-лагерному, - заметил дежурный. - Все реабилитированные. Или родственники. А его все вызывают. Он уже привык, сразу на пол падает.
   - Симулирует, - бросил второй милиционер, выходя. Потом вернулся. - Ушел. Давайте вы...
   Пока Федор Иванович умывался над раковиной, милиционер присматривал за ним в открытую дверь. Потом проводил в дежурное помещение.
   - Посидите еще. На лавочке, десять минут. И отпустят вас.
   - Не десять, а двадцать минут, - требовательно возвысил голос дежурный. - Ты что, не помнишь? Он же догонит!
   - Я его больше не трону, - сказал Федор Иванович.
   - Почему, бей, - добродушно разрешил дежурный. - Только не на нашей территории.
   Через два часа Федор Иванович был уже дома. Брился, собирал чемодан в дорогу. Со старыми делами в Москве было покончено. Его ждало совхозное поле, родной гектар. Под вечер позвонил Цвяху, на его московскую квартиру. Поздравил Василия Степановича с окончанием их отнимающей силы жизни в небытии. Рассказал все. И, между прочим, о сражении с Красновым.
   - Ишь ты, - проговорил Цвях. - И вина не пил... Зря, Федя, драться полез. Нам с тобой нужна тень...
   - Она нам больше не нужна. А с Красновым... Я и сам не знал за собой таких способностей.
   Василию Степановичу нужно было еще с неделю побыть в Москве. Договорились, что перед отъездом Цвях зайдет на квартиру Федора Ивановича и захватит письма, которые могут прийти. Оба ждали письма от Спартака.
   Дней через десять приехавший из Москвы Цвях пришел на совхозное поле. Его друг, теперь чисто выбритый, во главе бригады полол свою мощно и ярко разросшуюся картошку. Директор снял белую тряпичную фуражечку, вытер платком потный лоб, посмотрел, как люди работают.
   - Значит, так, - сказал наконец. - До конца работы осталось два часа. Все женское подразделение может идти по домам. Сегодня у бригадира счастливый день, он вас отпускает.
   И когда несколько удивленные женщины ушли, Василий Степанович, торжественно помолчав, начал свое сообщение.
   - С чего зайду? Даже не знаю. В хронологическом порядке если... А то ты упадешь, если с самого главного... Слушай первое. Вот тебе письмо. Спартака ты, видать, хорошо напугал. Прекратил сопротивление, зараза. Разослал станциям приказ и копию шлет тебе. Как настоящий человек. На бланке пишет, честь по чести. Что они картошку нашу съели, это мы простим. Не будем заводиться. У нас картошка есть, осенью разошлем. Теперь второе...
   Они шли по твердой дороге, разделяющей их картофельный массив надвое.
   - Второе, Федя, такое будет. Несколько неожиданное, с траурной каймой. Краснов помер... Вчера схоронили.
   Оказывается, этого несчастного человека опять вызвали для тягостных объяснений. По какому-то делу, которое нужно было прекратить, чтобы выпустить невиновного человека. В ожидальне бюро пропусков, пока ждал приема, Ким Савельевич почувствовал себя плохо. Онемела половина лица, чужой стала нога. Его увезли в больницу, и там через сутки кончилась его странная жизнь, с самого начала "пущенная наперекосяк", как определил Цвях.
   - Противоречие, - задумчиво сказал Василий Степанович. - Бревешков приехал в город, насмотрелся чудес. Рестораны их особенно привлекают. И крашеные дамочки с серьгами, с сумочками.
   Все время хотел получать больше, чем мог произвести. Для такого хотения жизнь выставляет кучу соблазнов. И каждый - под замком. Как погасишь аппетит? Начинает человек искать возможности. Ему же свербит. Обидно и непонятно. Кто по своим талантам может произвести, не понимает своей пользы, потреблять не спешит. Увлекается делом, поесть забывает. А Бревешкову никак лафа не идет. А возможности - ты же понимаешь, так и лезут в глаза... Тут к услугам и большая дорога, тут и ловкость рук, и гибкость языка. Чего только нет... Такие мысли лезли, Федя. Когда я глядел на этот закономерный гроб.
   - Вы видели и гроб?
   - Видел, Федя. Видел больше, чем гроб. Там, около гроба, сидела Туманова Антонина Прокофьевна. В своем тарантасе. Руку вот так, вдоль положила и смотрит покойнику в лицо. А законное семейство все сзади топчется...
   - Да-а... - протянул Федор Иванович, выгнув бровь и склонив голову набок. И они замолчали надолго.
   - Картина, скажу тебе, поучительная была. Между прочим, я думал, что она смотрит только на него и ничего больше не видит. А она и меня узрела. Потом уже, когда выносили... Я не поехал с ними... Старушка ее меня перехватила и записочку сует. Вот она. Это тебя касается.
   Федор Иванович развернул бумажку. Там было написано карандашом, крупными каракулями:
   "Надо найти Федю. Передайте: Леночка нашлась. Пусть приезжает ко мне. В любой день после 25-го..."
   Он приехал в этот город в десять часов утра. В полупустом троллейбусе пролетел сквозь погруженное в зелень приземистое Заречье, мимо его домиков и длинных бараков, мимо бесконечного забора, за которым густо дымил огромный завод. Потом увидел в парке веселую вывеску ресторана. Не дав расцвести воспоминаниям, троллейбус влетел на мост, и через открытые окна ворвался ветер широкой реки. После длинного моста начался крутой подъем. Побежали деревья сквера, мелькнула Доска почета. Тут троллейбус свернул на Заводскую улицу, и на остановке Федор Иванович вышел, держа в одной руке небольшой чемодан, а в другой - картину, завернутую в плотную бумагу и перевязанную шпагатом.
   Опять под его ногами был знакомый асфальт. Тот же - сорок девятого года. Пять лет и пять зим пролетели так бесследно, что они стали равны звуку шага, сделанного секунду назад. Их как будто и не было. А то, что было, что не следовало ни в коем случае забывать, тоже отодвинулось в область безобидных снов, покрылось особой пылью, затягивающей все неровности вчерашней жизни. Впрочем, не все. Шевельни эту мягкую пыль, и под нею окажется вчерашний предмет повседневного обихода, без которого не могли обойтись. Участник забытых событии, вполне годный к повторному употреблению. И на нем увидишь подозрительный след, который не успел замыть... Потому что и тот блюститель чистоты, который собирался это сделать и не успел, он тоже подчинился великому закону забвения, улетучился куда-то, и его вчерашнее бытие тоже, в свою очередь, надо доказывать. Если кому-нибудь это понадобится...
   У Доски почета Федор Иванович не остановился, но все же заметил: фотографии Александра Александровича Жукова на ней не было. Сплошь новые лица. Он свернул в переулок, который кратчайшим путем вел к дому Тумановой. Ноги сами ускорили шаг, и минут через десять он, дыша открытым ртом, уже стоял на третьем этаже перед знакомой белой дверью. Тот же зев, закрытый сеткой, откуда всегда, если нажимали кнопку, доносился поющий ответ Антонины Прокофьевны... Но вот и новое. Федор Иванович вдавил кнопку, еще и еще раз - а за сеткой ни звука, черная тишина. Он постучал, потолкал крепко запертую дверь, еще раз позвонил. Ни звука в ответ. Дверь молчала перед ним. Как будто уже стала археологической древностью. Хранила тайну прошлого. Была немая, словно ее нарисовали на глухой каменной стене.
   "Двадцать шестое, двадцать шестое... - думал он, медленно спускаясь по лестнице. - Не завтра так послезавтра. Не завтра, так послезавтра..."
   Медленно шел по переулку, а сердце продолжало тяжело стучать. "Надо зайти, отдать портрет", - вяло подумал он, и сам не заметил, как оказался уже на Советской улице. Вот эта арка. Дом во дворе стал чужим, там теперь расцветала чужая жизнь. Там жил по своим правилам некто, прибивший на двери латунную пластинку со своей заслуживающей внимания фамилией, погруженной в завитки, как в звон фанфар. А вернее, как в нарезанный лук. Живой, имеющий свои требования к жизни.
   - Тюрденев... - прошептал Федор Иванович.
   Знакомое рычание дверной пружины встряхнуло его. Он поднялся на четвертый этаж, увидел дверь, обитую черной искусственной кожей, усаженную бронзовыми кнопками. Позвонил. И эта дверь была заколдована и молчала, будто нарисованная на камне. "День закрытых дверей", - подумал Федор Иванович.
   Он прошел всю Советскую улицу, задремавшую от июльского зноя. Перешел по мосту ручей и нечаянно свернул к зарослям ежевики. Захотелось поздороваться с ними. Родные колючки дремали под зноем, готовые к кровавой схватке с нарушителем покоя. Но их готовность была только для виду: прямо через заросли время проложило широкую, изрытую колеями дорогу, и по ней один за другим ехали измазанные глиной самосвалы. А вдали, над зеленью, поднялись бетонные конструкции, зависли стрелы подъемных кранов. Там шла какая-то стройка, и, как оказалось, краны стояли именно на том месте, где проходила когда-то однобокая улица деревянных строений с домом Ивана Ильича во главе. Все это дерево было снесено, от него не осталось и следов.
   Посмотрев на неторопливую работу времени, Федор Иванович повернулся, чтоб идти назад, к мосту, и вдруг хватился: цепи толстых железных труб не было. Они исчезли. На их месте осталась уходящая вдаль прогалина, покрытая мелкой порослью ежевики, не желавшей сдаваться.
   - Скажите, пожалуйста, - обратился он к проходившему рабочему в тонкой черной спецовке, густо окропленной известью, и в белых от извести сапогах. - Здесь же были трубы. Большого диаметра. Шли вот так... - он показал рукой.
   - Никаких труб не было, - сказал рабочий, и Федору Ивановичу показалось, что отвечает судьба, та же, чей голос когда-то вибрировал в трубах в ответ на его несмелое: "Эй...".
   - Ну, как же, я видел эту трубу... Наверное, закопали?..
   - Я тут уже второй год, не было трубы, - сказал рабочий, не оборачиваясь и не замедляя шага.
   "Не было трубы, - повторял мысленно Федор Иванович, шагая по мощеной дороге к темнеющему вдали парку. - Не было трубы!" Он вдруг почувствовал отчетливо, что и та, его личная железная труба, по которой все эти пять лет шел он, ни разу не остановившись и не попятившись, кончилась тоже. И спавшая почка, что дала неожиданный росток, закончила свой цикл роста - это он отчетливо почувствовал. Но так и не вник в сущность ее роста и цветения - слишком серьезно было все происходившее в этой трубе, не было времени остановиться для самооценки. Пять лет шел по ней рядом с кем-то высоким, тихозадумчивым, не знавшим, что такое смелость, потому что смелость никогда не думает о себе. Пять лет это длилось. Некто рядом с ним умел ответить на внезапный выпад врага. Его существование было позицией. Шел с этим человеком пять лет и ни разу не сказал: "Это я!".
   Белые одежды! Он никогда их не видел на себе...
   Впрочем, это можно понять. Человеку не дано видеть свои деяния, продиктованные тем, что называют "возвышенными чувствами". Он не знает, что это - ценности, которые можно зафиксировать и предъявить. Вот причина, почему это определение приклеивают, в основном, не по адресу. Как открыл Федор Иванович еще в свои студенческие годы, добро - это страдание. "Сии, облеченные в белые одежды", - они приходят от великой скорби. А когда страдаешь - тут не до анализа своих качеств. Страдающего не тянет к зеркалу. И поэтому Федора Ивановича осаждали воспоминания, несущие с собой боль. Он видел Ивана Ильича, отхлебывающего от своей бутылочки, или Свешникова, с окровавленным лицом продирающегося сквозь кусты ежевики. Но никогда он не видел около этих людей себя! Свою кровь на лице он не видел, хоть и ломился сквозь ежевику вместе со Свешниковым.
   И сейчас, когда росток, рожденный спящей почкой, отцвел и исчез вместе с трубой, Федор Иванович отметил этот факт, не размышлял долго над ним и не сказал: "Это был я". Его тянула за собой жизнь, она текла дальше.
   Жизнь эта сейчас имела вид огромного картофельного поля, рядом с которым Федор Иванович шел по знакомой мощеной дороге. Поле было темно-зеленое, сплошь усыпанное белыми звездочками цветов. Это было то самое совхозное поле. Оно однажды сильно пострадало от июньского заморозка.
   Оставив на обочине чемодан и картину, Федор Иванович вошел в зеленое море ботвы, побрел по междурядью. Изменить направление его заставила знакомая форма листьев на кустах. Здесь рос "Майский цветок!" Федор Иванович провел рукой по верхушкам ботвы и почувствовал как бы твердые выступы человеческого лица, гибкость быстрого шага, чей-то взор, устремленный вверх, к незримому проводу. Увидел бутылочку на шнурке... Тут он вдруг наклонился и с яростью выдернул один куст. И зашвырнул к дороге. "Обершлезен"! Как он сюда попал? И еще один такой же куст дразнил его издали, тянул к нему широкие зеленые пятаки, которыми заканчивался каждый лист. Чертыхнувшись, Федор Иванович выхватил его из земли...
   - Вы что здесь делаете? - прозвучал за спиной недобрый вопрос.
   По междурядью сюда спешил человек в сапогах и синей сатиновой куртке. Загорелый, в очках с тонкой металлической оправой.
   - А что вас интересует? - мягко спросил Федор Иванович, поднимая на него глаза.
   - Я - агроном совхоза. Что вы здесь делаете?
   - По-моему, у вас здесь семенной участок. Вы посадили "Майский цветок"...
   - Ну да, посадил. Все-таки кто вам дал право тут самовольничать?
   - Знания дали. Наука. Ваша элитная посадка засорена. Ваш кладовщик сыпанул в семена мешок "Обершлезена". Наверно, не хватало по весу. Вот еще... - И Федор Иванович, наклонившись, выдернул куст.
   - Постойте... Что это вы распоряжаетесь? Где вы нашли... "Обершлезен"? Это чистосортное поле! Не видите разве цветки?
   - Да вот же! Вот у него лист. Пятак на конце, специфический. Вот же, вот он, раздвоен слегка. Ни у одного другого сорта такого нет. Вы прекращайте кипеть, нет причины. И учитесь. Пока вам показывают. Надо все поле пройти и очистить вашу элиту. А то потом начнутся недоборы урожая. Валить будете свою вину на сорт. На автора...
   - А кто вы такой?
   - Специалист по картофелю. Друг и сотрудник автора.
   - Академика Рядно?
   - Нет, не академика. Вернитесь в контору, потребуйте, чтоб вам дали сертификат. Там найдете имя автора. Будет две фамилии. Настоящий автор будет там на втором месте. Иван Ильич Стригалев. Академик присвоил было совсем этот сорт...
...

---