На докладе в институте он специально остановился на этом случае.
- Мы убираем картофель уже после разгара фитофторы. Мы даже специально заражаем наш картофель! Тогда мы можем видеть, устойчив сорт или нет, - он говорил это, протягивая к аудитории руки и слегка потрясая ими, дружески втолковывая сами собой разумеющиеся, азбучные вещи.
Каждая женщина мечтает выглядеть хорошо. И те, кто обладает достаточной силой воли, может реализовать свои желания относительно красивой фигуры. Для того чтобы похудеть без вреда для здоровья, нужно не только сбалансированное питание, но и здоровый образ жизни. Быстро
похудеть на 10 кг, Вам поможет фитнес и тщательно подобранная диета.
Всем было неловко, потому что один лишь Саул ничего не знал в деле селекции и изобретал странные новинки. Надо же, именно на него и упал взгляд иностранного гостя!
И тема Брузжака вместе с его новым методом сразу же была вычеркнута из плана, как только гость уехал. С этого момента поприщем Саула стали лишь теории академика Рядно и трибуна, где, как известно, криком еще можно кое-чего достичь. Федора же Ивановича эта история уже значительно позднее натолкнула на какую мысль. Он хорошо помнил, что рано убранная, не закончившая рост картошка Саула, тем не менее, годилась на семена и дала на следующий год нормальные всходы. И сегодня в обеденный перерыв он пришел на огород Стригалева, чтобы взглянуть на клубни нового сорта, прежде чем досрочно выкапывать все восемнадцать кустов.
Он вовремя, вовремя явился сюда! На огороде уже началась бурная жизнь фитофторы. Несчастный "Обершлезен", почти совсем не защищенный от гриба, заметно начал желтеть, ботва его покрылась крупными черными крапинами. И опять выделились, ярко зеленели восемнадцать кустов нового сорта. Смышленный специалист сейчас же заметил бы их и взял бы на карандаш. "Копать надо, этой же ночью копать", - подумал Федор Иванович.
Он прошел вдоль седьмого ряда и, как бы случайно нагнувшись, быстро запустил руку в мягкую землю под четвертым кустом и, нащупав картофелину, мгновенно спрятал ее в карман, а землю заровнял. Потом прошелся еще по нескольким рядам, накопал там молодой картошки сорта "Обершлезен" полную сетчатую сумку и унес. "Пусть доложит, что я себе на обед целую сетку унес", - подумал он о наблюдателе, который мог сидеть в ежевике.
А когда уже шел полем, не удержался и достал из кармана ту картофелину. Заветную. Да, это был новый сорт. В руке лежало произведение Ивана Ильича - чистое, гладкое, овальное, с чуть заметными глазками - удобное для машинной чистки. И цвет - редкий для картошки. Цвет пшеничного зерна. Или пудры "рашель", которая наносит на женское лицо обманчивый нежный загар. Можно было копать. "Кожура еще не окрепла, - подумал он. - Ничего. Дома окрепнет. Вдали от всякой промышляющей публики".
Вечером они с дядиком Бориком прикатили из учхоза тачку, привезли корзину и два мешка, и все спрятали в кустах ежевики. А когда наступила темная - уже осенняя - ночь, когда она достигла своей глубины, оба переобулись в принадлежавшие Стригалеву одинаковые резиновые сапоги с волнистым рисунком на подошвах и, пробравшись на огород, целый час копали там картошку, присвечивая карманным фонариком. Не проронив ни звука, они выкопали к двум часам ночи шесть рядов и оставили после себя чисто прибранную выровненную граблями одну пятую часть огорода с отпечатками странных волнистых подошв.
III
Новый сорт лежал в корзине - в глубоком подполье под кухней Бориса Николаевича Порая. Там же были сложены и два мешка с сортом "Обершлезен" - их дядик Борик оприходовал в качестве гонорара за риск. Резиновые сапоги с волнистым рисунком на подошвах покоились на дне реки, в месте, которое Борис Николаевич приметил. Таким образом, теперь все наследство Троллейбуса, разделенное на части, было сложено в трех надежных местах, и ни в одном из этих мест не знали, где находится остальное. Теперь можно было бы ни о чем не тревожиться и, похлопывая рукой по столу, представлять себе, как натягиваются на коричневой шее Касьяна его не поддающиеся воле два кожистых тяжа, хотя лицо остается насмешливо-спокойным. Представлять, как сжимается копченый старческий кулак и проступают на нем белые костяшки. Хотя на лице - тихая озорная улыбка. Можно было по ночам дописывать остальные сообщения в "Проблеме ботаники". Но отдаленный голос томил, предупреждая о близкой погоне.
И действительно, после ровной летней жизни в первые же дни сентября вдруг наступил ощутимый обрыв - все сразу с силой обломилось и без торможения покатило вниз, набирая скорость.
Именно с сентября, с начала занятий вся наша история, тлевшая до сих пор, как искра в сырой вате, вдруг вспыхнула, и веселый ее огонек побежал, захватывая все, что могло гореть. Интересно то, что здесь не было никакого вмешательства и никто не выстраивал факты со специальной целью. Получилось так, будто со вступлением в силу осенне-зимнего расписания они сами как бы соединились в завершающую цепь.
Началось с того, что в ректорском корпусе, где у входа стоял доступный всем прилавок "Союзпечати", на самом виду, там же, где лежали еще не распроданные учебники академика Рядно, появилась чуть запоздавшая августовская книжка "Проблем ботаники".
Довольно высокая стопа этих журналов лежала на своем месте, там же, где все минувшие годы такие стопы регулярно появлялись и исчезали. Но на этот раз лежала она всего полтора или два часа. Электрической искрой в первые же минуты пролетел по институту слух о том, что в новой книжке "Проблем" есть интересная статья некоего Л. Самарина про ту самую березовую ветку, ради которой было собрано в мае чрезвычайное собрание всего института. И что в статье есть убийственные данные и помещены микрофотографии гриба "Экзоаскус бетулинус", виновника превращения березы. Этот гриб и заставил березовые листы уменьшиться и принять несвойственный березе вид. Стопа с "Проблемами" начала быстро таять. Когда прибежала Раечка с письменным распоряжением ректора немедленно прекратить продажу журнала, ни одного номера уже не осталось. А распоряжение ректора, которое начиналось словами "Приказываю немедленно...", только укрепило уверенность тех, кто успел купить журнал, что в их руки попала историческая ценность, и ее надо хранить.
И это было бы еще полбеды. Четверть беды. Велико ли дело - увлекся академик своими фантазиями. Занесло батьку... Даже, можно сказать, никакой беды не было бы. Беда выросла из того факта, что старик был любимец известного лица, его собеседник за чайным столом. И она грянула - дней через двадцать, когда в тот же киоск пришла сентябрьская книжка "Проблем", и там на самой первой странице громадными черными буквами было напечатано постановление, строго и резко осуждающее вредную линию журнала, допустившего в своих материалах "травлю академика К. Д. Рядно". Видимо, академик, как он не раз уже делал, во время чаепития пожаловался Сталину и сумел это провернуть в подходящий момент.
Федор Иванович, торопливо открыв последнюю страницу журнала, чуть не оторвав ее, увидел список редколлегии. Она вся была заменена. Тем же обычным курсивом были набраны сплошь новые фамилии, и среди них сразу выделился "П. Л. Варичев". Вот это увольнение всей редколлегии во главе с академиком главным редактором за то, что она напечатала робкую, но независимую правду про злосчастный гриб "Экзоаскус", без умысла доставивший людям столько хлопот, страшно подействовало на тех студентов, которые в мае так громко хлопали академику Рядно. Эти студенты учились в советской школе, где много времени уделяется преподаванию основ материализма. Материальный факт, который можно подержать в руках и увидеть в микроскоп, перед этими начитанными ребятами не надо было бы отвергать. И академик Рядно по своей недостаточной образованности допустил две роковые ошибки. Не следовало ему так налегать на диалектику и материализм, вещи, в которых сам не очень разбирался и к которым в душе был не очень привержен. И уж Сталину жаловаться, пускать в ход такую силу, в данном случае силу слепую - ох, никак не следовало...
Занятия в институте шли своим чередом, все было как прежде. Но Федор Иванович, тем не менее, почувствовал, что началось.
Тут же пошли подтверждения. Было срочно созвано собрание студентов двух старших курсов, аспирантов и преподавателей. Оно шло так, будто это была репетиция при пустом зале. Хотя зал был полон, даже не хватало стульев, и люди стояли у стен. Но все проходило не так, как бывало раньше. Аудитория в молчании накаленно слушала, и от нее, похоже, не требовалось никакой поддержки. Потому что президиум слишком был занят своей собственной задачей - отречься, отмежеваться от осужденной статьи Л. Самарина. Тем более, что дело касалось триумфа березовой ветки, отпразднованного в этих же стенах. И ораторы, список которых к открытию собрания уже лежал перед председателем - доцентом зоотехнического факультета, не кричали, не блистали остроумными выпадами, не бросались, как раньше, на врага. Каждый произносил свою речь, то есть читал ее для верности с листа, и по этой чисто технической причине грозные слова в адрес редколлегии "Проблем ботаники" звучали спокойно.
Вышел на трибуну и академик - Посошков. Все заметили, что лицо его еще больше потемнело и пожелтело. Но он по-прежнему был изящен и четок. В отличие от других, он не достал из кармана никаких бумажек.
- Меня ужасает позиция бывшей редколлегии этого журнала, - треснутым голосом продребезжал он. - За последнее время я многое для себя открыл, товарищи. Смешно и старомодно выглядит этот их объктивный в кавычках подход, согласно которому следует давать на страницах место поровну, - академик, едко смеясь, подчеркнул это слово, - ставя, таким образом, на одну доску вейсманизм-морганизм, который бьют и били на протяжении полувека, начиная с Тимирязева, - и победоносное, - тут он воздел руку, - мичуринское учение, представленное в данном случае таким выдающимся ученым, как академик Кассиан Дамианович Рядно! Ну какое может быть равенство: битые, перебитые вейсманисты-морганисты, живущие еще только за счет своего потрясающего упрямства, которое они называют верностью науке, - и наш кориф, академик Рядно! Еще более удивляет и, не побоюсь этого выражения, отталкивает, ужасает то обстоятельство, что для своего выпада против академика автор статьи вынужден был скрыться под псевдонимом... Боитесь, товарищ Л. Самарин, выйти на открытый научный турнир!
В зале послышался легкий шум. Светозар Алексеевич не замечал своих оговорок, придававших его словам совсем другой смысл. Как бы вдохновясь, он продолжал:
- Даже не верится, что так может быть... Плохи же ваши дела, бывшие мои коллеги вейсманисты-морганисты, если, выходя на научную дискуссию, вам приходится надевать маску, как персонажам Вальтера Скотта. Не завидую я вам!
Федор Иванович, сидя в первом ряду, двигал густой русой бровью. Его поразила бесстрашная двусмысленность этой речи. Кроме того, он знал, что автор статьи, скрывшийся за псевдонимом "Л. Самарин", - не кто иной, как сам академик Посошков. И одобрял как этот его поступок, так и речь академика. Он считал и себя немного причастным к этому делу, поскольку не раз подробно развивал перед Светозаром Алексеевичем мысль о том, что член уравнения, если перенести его на другую сторону, меняет знак.
Правда, было мгновение, когда Федор Иванович удивился тому, что академик позволяет себе такие прозрачные намеки на истинное положение вещей. Ведь вот что он говорил по существу:
"Ну какое может быть равенство - редколлегия, состоящая из подлинных ученых, и шарлатан Рядно!" "...Плохи ваши дела, мои бывшие товарищи, честные ученые, если для того чтобы сказать о поведении гриба "Экзоаскус", надо прятаться под псевдонимом". Он удивился дерзости Посошкова, и со страхом ожидал, что сейчас выйдет кто-нибудь давать академику отпор. Но тут его вдруг осенила Простая мысль. Тот, кто поймет эти шитые белыми нитками намеки, будет уже достаточно умным человеком, и, как таковой, безусловно примет сторону истины, которая в данном случае так ясна. И не станет срамиться перед другими умными, с жаром называя черное белым. Если только он не выдающийся подлец. И это хорошо понимал знающий жизнь, битый не раз Светозар Алексеевич.
Случайно поглядев в сторону, Федор Иванович понял, что проректора института академика Посошкова подталкивала к его смелой и виртуозной двусмысленности еще одна сила. Его сложная роль была вдвойне нелегкой. Ближе к краю зала в третьем или четвертом ряду виднелась белая аккуратная головка его бывшей жены Ольги Сергеевны. Конечно, Посошков приметил это яркое белое пятнышко и все-таки вышел на трибуну. Чтобы она увидела его настоящее лицо. И в интересах дела. Федору Ивановичу еще предстояло узнать, что это были за интересы.
"Зачем же ты здесь, на виду? - думал Федор Иванович, осторожно разглядывая чуть склоненную, неподвижную, почти мраморную голову с толстыми косичками. - Неужели не понимаешь простых вещей? И вообще, неужели не видишь, что твоему бородатому бесу никогда не подняться на своих жирных крыльях до этих ледяных сверхвысоких небес, полных тайны и одиночества, что они для твоего поэта не существуют? Или, может быть, ты давно это поняла? Может быть, ты Туманова, которая неясна для самой себя? Ее ведь тоже не назовешь окончательно глупой. Но что-то есть, какой-то изъян..." Председатель назвал на этом собрании и его фамилию. Сжав губы, Федор Иванович вышел на трибуну и, став лицом против всех, произнес речь. Убитым голосом сказал:
- Сегодня мы можем поздравить... Да, можем, товарищи, поздравить... И Кассиана Дамиановича, и всю мичуринскую науку... с выдающейся победой: пал последний бастион, в котором стояли до конца самые дерзкие и не знающие компромиссов наши противники. Теперь уже никто не осмелится поднять голос против открытий нашего академика... как это ежемесячно делали "Проблемы ботаники" под руководством своей редколлегии. Теперь уже бывшей. Яркий зеленый свет открыт работам академика Рядно, их ждут необозримые пространства будущего.
Надо сказать, что выступление академика Посошкова подействовало на Федора Ивановича, втянуло в обозначившуюся струю, и, бросая в зал свои не совсем обдуманные слова, он чувствовал, что делает непростительные ошибки. Чувствовал и не мог остановиться.
- Схоласты долго отстреливались из своего разбитого окопа, связавшись локоть к локтю, чтоб никто не покинул боя. Как горцы Хаджи-Мурата. Они натворили много дел за последние годы, идя все время по пятам нашего народного академика. Они подвергали хоть осторожному, но ясному сомнению каждый его шаг в науке. Я каждый раз чувствовал остроту и направленность этих ударов. Когда ученый открыл факты образования новых видов из старых, в частности, порождение грабом лещины, они сейчас же командировали своего лазутчика на Кавказ, поручив во что бы то ни стало добыть нужные им документы, очернить открытие. И дотошный копатель нашел какие-то мелочи. Представьте, нашел лесника, который привил эту лещину на граб! Словом, недоброжелатель собрал подобные, с позволения сказать, факты, и все это они опубликовали! Спят и видят - только бы подмочить авторитет известного ученого... В точности то же мы видим и сейчас - с веткой березы...
Когда собрание кончилось, выходя из зала, Федор Иванович оказался в толчее преподавателей и аспирантов, окруживших Варичева и Посошкова.
- Ваша речь, Федор Иванович, сегодня не блистала такой ясностью, как прежние выступления, - добродушно загудел на ухо Варичев, беря его под руку. - Чувствовалось, что этот гриб, который они нашли... что этот снаряд попал и в ваш корабль, и он дал кре-ен. Накренились, Федор Иванович. Я сам еле плыву, - шепнул он. - Никак не могу подобрать контраргументы. По правде говоря, на вас надеялся...
Тут он прервал свой шепот и высоко поднял руку, подзывая кого-то.
- Отличница! Подите, подите сюда... Мы так ждали! Что же вы, голубчик, не выступили от студентов?
Это была Женя Бабич. Она подошла, подняла на ректора смелые глаза.
- Так все же всем ясно!..
- Вот и сказали бы, что вам ясно...
- Все, абсолютно все каждому ясно, - повторила она с улыбкой. - И большому и маленькому.
- А все-таки...
- Ну... Петр Леонидович, очень длинный ответ. А кратко скажу - вам может не понравиться. Конечно, Кассиан Дамианович прав, береза породила ольху, а вейсманисты-морганисты хотели нанести удар по советской науке... И это было вовремя остановлено.
И при этом настолько пристально смотрела на Варичева, что ему пришлось отвести глаза.
Все чувствовали, что это еще не конец. В начале октября в обеденный перерыв ректор срочно собрал у себя всех преподавателей. Мрачно смотрел он на каждого, кто входил в кабинет. Он словно собирался произнести речь над гробом. Под его дрожащей рукой на столе ерзали несколько листов бумаги. Это была отпечатанная на машинке через копирку статья из "Проблем" о березовой ветке.
- Товарищ... В общем, один товарищ принес... По понятным причинам не могу назвать...
Дрожащими толстыми пальцами он схватил листы, неловко дернул в сторону. Опять схватил, потянул на себя и бросил. Все лицо его повисло от страха и стало еще больше похожим на кормовую свеклу. "Или на картофелину", - подумал Федор Иванович. Эту картофелину можно было повернуть обратной стороной вперед, и все равно получилось бы то же лицо, те же малые выпуклости, щели и изъяны, которые назывались носом, глазами, ушами и ртом.
- Мы требуем от вас, - сказал Варичев, враждебно потолкав пальцами листы, - настоятельно требуем внимания и бдительности. Нельзя допустить... Требуется максимум... Усилить подход... Это же завтра дойдет... Надо узнать, кто... Не можем же мы, товарищи, вечно расписываться в бессилии... - он ударил по столу мягким кулаком. - Какая-то сволочь... Может, всего-то один человек, а мы...
Но дня через три произошла вещь пострашнее. И случилось это почти рядом с кабинетом ректора - в малом конференц-зале, где висела целая галерея портретов - советские выдающиеся почвоведы, животноводы, агрономы и селекционеры. Открыв рано утром этот зал, уборщица обнаружила в ряду портретов брешь - исчез портрет академика Рядно. Через полчаса у ректора собралось совещание. Варичев, развесив толстые бледные губы, словно прижатые к стеклу, безнадежно глядя в пространство, сообщил о небывалом, чрезвычайном происшествии, о "чепэ", как он назвал исчезновение портрета. Он не успел закончить свою речь, от которой на всех повеяло страхом и предчувствием невеселых перемен, как вбежала Раечка и попросила его взять трубку. Он повернулся к телефону и, слушая, вдруг схватил себя за рот, стал тянуть губу. Потом бросил трубку:
- Нашли...
Пропажу нашли на факультете растениеводства, в мужской уборной. Портрет висел там вниз головой...
Немедленно была назначена следственная комиссия во главе с Ходеряхиным. Он очень серьезно отнесся к делу. Приступая к допросу очередного оробевшего студента, долго молчал, и это постепенно придало всему дознанию комический оттенок. Следы привели дотошного чудака в ту группу, где была Женя Бабич. Отличницу вызвали на допрос, она охотно пришла и уселась перед Ходеряхиным, подчеркнуто уставилась, любуясь торжественным и важным следователем. Костер веселья не угасал в ней до самого конца беседы, когда Ходеряхин, отложив ручку, решил поговорить с девушкой напрямик.
- Ты же отличница, - сказал он. - Мы не думаем, чтобы лично ты могла быть участницей этой вылазки. На тебя это не похоже. С какой стати под конец, когда впереди диплом с отличием. Но слушай, ты же можешь многое знать. Женя, помоги нам. Это никак не помешало бы...
Веселье, бившее из глаз Жени, мгновенно сменилось таким же брызжущим гневом. Она покраснела, поднялась.
- Ничего себе...
- Мы, конечно, сохраним в тайне... - поспешил успокоить ее Ходеряхин.
- Ничего себе... Я чувствую, что у меня появляется трезвый взгляд на моих преподавателей...
- Ты напрасно. Я думал, что как отличница...
- Если бы я даже знала, - она сверкнула слезами, глядя на Ходеряхина. - Если бы я даже знала что-нибудь, я ничего вам не сказала бы. Даже гори мой диплом десять раз. Синим пламенем. Потому что это же мальчишеская шалость, поймите, не больше. А вы, взрослые дяди, знаю, выпрете их из института. У вас все - вылазки, происки, "чепэ", никак не меньше. Когда вы, наконец, станете нормальными людьми... - эти, последние ее слова донеслись до Ходеряхина, когда Женя уже закрывала за собой дверь. В коридоре ее ждала целая компания студентов.
Вот какая она стала. Очень изменилась за несколько месяцев. Это обстоятельство и стало предметом обсуждения в комнате с фанерной стенкой - в той самой комнате, где Федор Иванович когда-то объявил, что он бросает курить.
- Я ей говорю, - простодушно повествовал Ходеряхин. - Ты же пойми, тебе же через год диплом получать с отличием. Дурочка ты этакая, тебе же это зачтется! Ка-ак она вскочит...
- Девка куда-то растет, - сказала Побияхо серьезно. - С нее нельзя глаз спускать.
- Она сказала, вы их выпрете. Их! Чувствуешь, Анна Богумиловна? Их там не один. И она, конечно, знает...
- Коне-е-ечно! - длинно протянула мирным басом Побияхо.
- С отличием ей давать нельзя. У ней тенденция эта заметна, в тот лагерь переметнуться.
- Ничего ты не понимаешь. Если не дашь с отличием, тут и перекинется, - сказала Побияхо. - И станет у них ценным кадром. Дать ей надо, дать. И в аспирантуру. Я ее возьму. Обломаю, наша девка будет.
- Я думаю, лучше ее по селекции картофеля пустить, - сказал Федор Иванович, присутствовавший при этом разговоре. - Уж не знаю, как вам удастся ее обломать. А у меня и объект другой, и методика...
- Знаю, хочешь красивую девку к себе переманить. Не выйдет, Федор Иваныч. У тебя в оранжерее она как раз и нанюхается этого духу. Тебе сейчас не об аспирантах надо думать. Ты должен отчитаться перед ученым советом за свою работу. И за дух. Разговор уже шел. Серьезный, Федя, разговор. И академик интересуется...
Она выболтала тайну. И Федор Иванович, сразу поняв это, сделал вид, будто пропустил ее слова мимо ушей. Когда разговор кончился, он из этой комнаты не то, что вышел, а чуть не выпрыгнул, чтоб бежать. До него опять донесся тот знакомый ровный скок, которым гончие псы издали начинают преследование красной дичи. И дичь замерла, слушая осенний лес, в котором ясно обозначились новые звуки, и потихоньку, не переставая слушать, пошла, зарысила в нужном, в спасительном направлении - в том, которое само звало ее.
К своим длинным пробежкам, - их он не прекращал, несмотря на мокрую осень, которая пришла сразу и заморосила, заставила прикрыть окно, - к этим пробежкам Федор Иванович добавил еще прогулки по городу. Однажды, быстро идя в своем "мартине идене" по Советской улице, он увидел в витрине магазина "Культтовары" большой синий рюкзак, так называемый станковый. Он был снабжен каркасом из стальных трубок, и Федор Иванович тут же сообразил, что этот каркас обеспечивает рюкзаку плотную и верную посадку на спину. И он, войдя в магазин, потребовал эту вещь, поднимал, поворачивал, тряс, не веря глазам, и, конечно, тут же купил.
Не только со стороны не было видно - он сам не думал в момент покупки, что этот акт вписан в таинственную программу бега красной дичи. Или, может быть, черной собаки...
Придя домой, он тут же достал из шкафа овчинный полуперденчик, который терпеливо дожидался новой зимы, и, застегнув его на все пуговицы, но не надевая, опустил эту модель человеческого туловища воротником вниз в рюкзак. Поставил рюкзак на пол, наклонившись, до плеч опустил руки в жаркую овчину и в таком виде стоял некоторое время, переживая какое-то новое чувство. Он еще не разбирался в нем, но догадка уже складывалась. Как уже бывало у Федора Ивановича, и довольно часто, поступок с его техническими подробностями подчинялся отдаленным и неясным, полным тонкой тревоги первоголосам, диктующим действие. А медлительный разум отставал.
И рюкзак и полушубок были водворены в шкаф, и Федор Иванович сразу забыл о них. Черная собака, оглядываясь и чутко ставя уши, рысила дальше, стремясь уйти от своих обезумевших преследователей. Когда-нибудь будут говорить: что вы, оставьте, не было никакой собаки. Но сейчас она чутко скользила в кустах, спасая то, что было для нее жизнью.
Через несколько дней вдруг пошел снег. За окном все стало белым, белизна эта продержалась не больше часа и вся растаяла. Но напоминание о близкой зиме вошло в Федора Ивановича, и он купил лыжи с креплениями и специальными ботинками. Когда в подвале своего факультета, где была столярная мастерская, он прожигал новые лыжи пламенем паяльной лампы и смолил их, за его спиной раздался голос:
- Лыжи смолим?
Это был маленький тренер секции, тот, что летом бегал во главе цепочки институтских лыжников.
- Почему не беговые? - спросил он, подступая ближе. - Вы же бегун...
- Я люблю длинные маршруты, - впервые косвенно высказал Федор Иванович свое, затаенное. - И пересеченку.
- Я тоже. Мы в этом году будем ходить на Большую Щвейцарию. Записывайтесь к нам в секцию.
- Инвалид я, буду отставать. У меня нога...
- У нас целых шесть инвалидов. Вы будете седьмой. И в ближайшее воскресенье, одетый в шерстяной тренировочный костюм и в свитер, он уже бежал в цепочке своих новых - молодых товарищей, и впереди всех мелькала красная с синим и белым вязаная шапочка этого тренера. Они бежали умеренно, сообразуясь с возможностями и здоровьем каждого. А когда-то со стороны Федору Ивановичу казалось, что они несутся, как цепочка птиц. Федор Иванович сказал об этом тренеру.
- Мы и будем летать, как птицы, - пообещал тот. Два вечера он постукивал у себя в комнате молотком - делал узкий и длинный, утепленный с одной стороны ящик с отделениями, который приладил затем на подоконник, вплотную к стеклу. Во время этой работы и позвонили из Москвы.
Сняв трубку, он сказал: "Слушаю", - и не получил ответа.
Только чье-то волосатое дыхание вздымалось и опадало. "Он", - подумал Федор Иванович.
- Слушаю! - повторил он нетерпеливо.
- Ну и где ты пропадаешь? - раздался у его уха недовольный носоглоточный тенор. - Не найдешь тебя никак...
- Вот он я, Кассиан Дамианович!
- Да? Ей-богу? А может, это не ты?
- Нет, это я, Кассиан Дамианович.
- Ладно, верю. Ты видел, у тебя под носом всю картошку выкопали?..
- Если выкопали - значит, не у меня под носом. Я от вас получил четкое указание. "Не нужно там крутиться" - кто это мне приказал?
- Раньше ты так со мной не разговаривал...
- Раньше и вы мне верили и говорили "сынок".
- "Сынок"! Вон какой уже вырос. Кнуряка...
- Когда вы приедете к нам, Кассиан Дамианович?
- А ты соскучился по батьке?
- Дела же, дела! У нас же план. Что-то делаем.
- Не знаю теперь когда... Мне долго нельзя будет к вам. Всякий же голопупенко пальцем будет тыкать: вон, который вверх ногами в нужнике висел. А насчет дел - потому же я и звоню. Ты подготовь доклад на ученый совет. Расскажешь им, как идет работа, какие перспективы. На вопросы ответишь.
- Почему так вдруг? Мы же еще итоги летней работы не подбили...
- Это потом... Они встревожены там... Событиями... Хотят в порядок все привести. Я и сам встревожен.
- Почему Ходеряхина не вызывают слушать?
- Детские вопросы задаешь, Федя. Ходеряхин дурачок. А ты орешек. Я на что yж зубастый, а твоего зернышка еще не попробовал. Хотя чую, Федя, зернышко под твоей твердой скорлупкой имеется.
- Думаете, они сообща распилят скорлупку?
- Х-хых!.. Он еще острит! Не знаю. Сомневаюсь... Мы все не знаем, что с тобой делать, Федька. Не простая ты штучка. Если сказать дурачок - не похоже. Нет, тебя самого надо под микроскоп. А не этот их гриб. Экзо... Тьфу! Ну и наука...
Наступила долгая пауза. Там, в Москве, кто-то словно бы тер трубку домотканым сукном.
- Не показал же ты еще ничего такого, чтоб успокоилась душа. Вон и на собрании недавно выступал. Нехорошо выступал. Ну что, ну что ты там начал молоть про граб и лещину? Ты ж знаешь, что это такое. И знаешь, что я знаю. Но я не считаю, что я в этом деле сел в калошу. Принцип провозглашенный остается, а раз так, значит, и факт может иметь место. Соответствующий. А если там другое, так это конкретная случайность, ошибка природы частная... Можно пренебречь. Так зачем же ты про эту случайность раздуваешь? Зачем про лесника, а? Что молчишь? Ну, говори же! Завернись в тогу, гордое слово мне кинь. Только не молчи.
- Кассиан...
- Продал ты батьку, продал. Заигрываешь с молодежью. Подбрасываешь палочки в костер. Ох, устал я...
- Кассиан Дамианович!
- Думаешь, легко новое слово в науке говорить? Я знаю, они неспроста полезли со своим грибом. Они нашли там его, Федька. Но поддаваться нельзя, раз уж ударили в набат. Пойми! Частная ошибка, а на ней же ж наука может погореть на полвека. Наука, она низом идет, по дну. А на поверхности отвлекающая шелуха плавает, стружки. Через сто лет наука сделает новый шаг вперед...Скачок... И тогда скажут... Потомки, Федя, скажут:
эти схоласты, которым все надо было обязательно руками тронуть, они из-за своей близорукости чуть не завалили дело. Гриб увидели в микроскоп, и он им все заслонил, все перспективы. А вооруженные марксизмом стойкие ученые не поддались и защитили науку, мужественно пожертвовав частностью.
- Я сам, когда с трибуны сошел, подумал, что неверный взял тон.
- Вот-вот... то-то и оно. Почему ж ты опаздывать стал с чутьем? Не-е, я еще не собираюсь тебя наказывать. Ох, и терпеливые пошли теперь старики... Но ты должен же как следует все понять и дай же ж, наконец, твою работу, я ее напечатаю. Чтоб видно было: пишет Федька, которого мы раньше знали, не дурак, голова, наш человек. Пусть работа будет сырая - поправишь потом - но скажи ж со всей определенностью, как раньше говорил. С нами ты или против нас?
- Напишу работу. Уже пишу, Кассиан Дамианович. Там все будет определенно.
- По-моему, я прав. А, сынок? Думаешь, мне хочется голову такую терять?
"Ишь ты, определенности захотел!" - подумал Федор Иванович.
- Насчет ученого совета - это ты, я знаю, мылом намажешься... Но ты имей в виду, Федя. Твоя фамилия у меня в календаре. На каждой странице...
Он замолчал, и опять в трубке стало слышно его вздымающееся и опадающее дыхание. Как доносящийся ночью морской прибой.
- Да! Не сказал тебе... У вас же опять кубло завелось! Большое кубло. Данные точные. И из преподавателей кто-то с ними. Ох, Федька, смотри, если и ты туда полез. Такой, как ты, может там быть только в атаманах. Не хочу, Федя, не хочу, чтоб тебя с ними застукали, в этой гоп-компании...
- Не застукают, Кассиан Дамианович. Но я чувствую, вы взяли по отношению ко мне жесткий курс.
- А что курс. Жесткий, мягкий... Я - твоя судьба. У судьбы не бывает ни жесткого, ни мягкого курса. Только один. Справедливый. Застукают, Федя, если ты там. Кончай лучше детские игры. Ты еще не пробовал на вкус, что это такое. Неприятный вкус, поверь. Лучше женись. И начинай интересоваться, чем нормальный человек твоего возраста начинает интересоваться. И батька все тебе даст.
Москва отключилась. Федор Иванович, постояв с трубкой в руке, опять взял молоток и вернулся к своему ящику.
Октябрь задал ему хлопот, месяц оказался нелегким. Поэтому, в последних числах, когда в сырых сумерках из-за институтских корпусов вышел как бы специально академик Посошков, Федор Иванович обрадовался. Он почувствовал - академик запланировал эту нечаянную встречу, в ней угадывался новый, серьезно задуманный, может быть, даже ответный шаг. Гроссмейстерский ход.
- Феденька, - сказал Светозар Алексеевич. - Как хорошо, что я тебя встретил. Приходи ко мне сегодня. Побеседуем. Есть основания для беседы. Попозже приходи, часов в десять. И заночуем у меня.
- Что-то задумали?
- Молчок! Не задумал, а получил веление. И захвати фото. Те, что к сообщению о "Контумаксе".
Вечером, спрятав во внутреннем кармане пальто конверт с фотографиями, которые в конце августа по его заказу самолично изготовил полковник Свешников - такие фотографии были отосланы и в журнал, - Федор Иванович отправился к Посошкову. И никто не смог бы увидеть, как он идет, потому что он, по новой своей привычке, шел, переходя из одной черной тени в другую. А десять вечера в октябре - это глухая ночь, ровно шелестящая слабым дождем.
Посошков впустил его в дом и лишь после этого зажег свет в прихожей. Раздеваясь, Федор Иванович молча подал Светозару Алексеевичу конверт с фотографиями, и оба прошли в ту большую комнату, где висел Петров-Водкин. Просмотрев фотографии, спросив: "Те же, что отослал в журнал?" - и получив утвердительный ответ, академик сунул конверт в карман своего свободного домашнего пиджака из малинового сукна. На груди пиджака вились толстые шелковые шнуры, так называемые брандебуры.
- Не будем здесь задерживаться, пойдем туда, - и Посошков первым пошил в другую комнату, где их ожидал уже накрытый стол с женственной красавицей бутылкой коньяка.
...
| Страницы: |
|
