Голова Вонлярлярского еще страшнее завертелась, как только он услышал слова "вместе со Стефаном Игнатьевичем".
Прическа, часто может поменять Ваш облик до неузнаваемости. Когда человек хочет поменять свой имидж, он в первую очередь меняет стиль своей прически. Модная стрижка привлекает внимание окружающих и создаёт Вам ощущение уверенности в себе.
Стрижки мужские, женские, детские у профессионала, сохраняются дольше и радуют человека своим качеством.
-...А руки сами по себе стали ощупывать костюм, он достал блокнот и судорожно принялся писать в нем. Потом оторвал листок и передал кому-то впереди себя. И белая бумажка, прыгая из ряда в ряд, побежала в президиум.
-...В науке должна быть уверенность в избранном пути, - тем временем завершил длинную назидательную реплику Варичев.
- Очень торжественно говорите! - возразил Хейфец. - А ведь Колумб не Америку открывать собирался, а Индию. Был уверен в избранном пути. А попал в Америку! А вы говорите, уверенность. Настоящий ученый, если будет заранее знать ответ, не станет и заниматься этим делом! Какая может быть уверенность, если исследуется белое пятно! Простите, ваши слова отражают не научное мышление, а бытовое. Здесь не уверенность, а пытливость нужна! И честность! И устойчивое добродушие! Вы получили аргумент - извольте его обработать, если вы ученый. А не топать. А в общем, все это пустое, - махнув рукой, Хейфец сошел с трибуны и так же, головой вперед, ни на кого не глядя, прошел на свое место.
Наступила пауза. В президиуме читали бумажку Вонлярлярского. Наклонялись друг к другу, шептались. Потом академик Посошков встал.
- Товарищ Вонлярлярский! Стефан Игнатьевич, пожалуйста! Выбравшись из ряда, Вонлярлярский пошел по проходу решительным шагом, опустив одно плечо и отмахивая одной рукой. Взойдя на трибуну, он пошатнулся, круто повернул голову к президиуму.
- Товарищи! Да, я - упомянутый здесь цитолог. Но по характеру работы это более к морфологии... Не русло, а берег потока. Если кто-нибудь рассчитывал, что я, будучи вот так, за шиворот втянут... рассчитывал на невольную поддержку... Или что я, в худшем случае, ограничусь резиньяцией... Я просил бы некоторых выступающих не тащить цитологов в свои запутанные дела и остерегаться... в расчете на поддержку... От всяческих бесполезных эвфуизмов...
По залу пролетел шорох смеха.
- Хоть мое дело изучать то, что лежит на предметном столике микроскопа, но все же и меня, видимо, отчасти могла коснуться эта тяжкая болезнь... Не настолько, конечно, лишь косвенно...
- Так тебя же никто и не тянул на трибуну! - отчетливо прозвучал в зале низкий голос. Вонлярлярский замер с открытым ртом.
- Тем не менее, - продолжал он, несколько раз дернувшись, - должен признать со всей прямотой... иногда поддавшись общему тону, царившему... хотя бы...
Тряся и крутя головой, Вонлярлярский погибал на трибуне.
- В особенности, Натана Михаиловича, который... Которого я... Которого я никогда не понимал... Когда в стенах кабинета вы говорите подобное... в ограниченном кругу сочувствующих...
"Он доносит! - подумал Федор Иванович. - Это его личная манера доносить!"
??
-...Зная, что это мировоззрение стало оружием...
- При чем здесь мировоззрение! - вмешался тот же отрезвляющий голос из зала. Прозвенел графин.
-...оружием в руках наших врагов... Я не понимаю, Натан Михаилович, и считаю своим долгом... хоть и беспартийный... но по пути... считаю долгом порвать...
Он развел руками, обмяк, сошел с трибуны, на ступеньках чуть не грохнулся в зал и с вытаращенными глазами побрел по проходу. Он трясся, как балалайка, - Федор Иванович вспомнил его слова. Толкнув кого-то, Вонлярлярский втиснулся в свой ряд, упал в кресло и крутнул головой.
И все это время в зале стояла тишина. Все смотрели на него, проводили до места. Потом послышался голос председателя:
- Объявляю перерыв.
Достав свою длинную папиросу, Федор Иванович отправился искать место для курения. В коридоре стоял легкий ропот, уже теснилась, роилась толпа. Кружки беседующих мгновенно замолкали, когда он проталкивался мимо, и все собеседники внимательно осматривали его. В одном из уступов сводчатого коридора Федор Иванович увидел одинокого, оглушенного Хейфеца. Никто не подходил к нему. Федора Ивановича сейчас же что-то укололо, и он подошел с протянутой рукой.
- Поверженного врага подними и облобызай, - насмешливо сказал ему профессор и отвернулся. Руки он не подал.
Чувствуя неловкость, Федор Иванович постоял некоторое время, потом слегка поклонился сутулой спине Хейфеца и отошел. Находясь как бы в тумане, он шел все же к выходу, чтобы на крыльце, под ветерком затянуться, наконец, облегчающим душу дымом. Что-то беспокоило его, и, оглянувшись, он, наконец, понял, что рядом, вплотную кто-то идет и, со страстью припадая к нему, что-то горячо лепечет.
Это был Вонлярлярский. Глядя глазами навыкате наискось под ноги Федору Ивановичу, он говорил:
-...Много развелось у нас таких гордых интеллигентов... которые через каждые три шага сплевывают направо и налево, идя по улице. Если так все будут выгонять сами себя... А знаете, что это такое? Гордыня бесовская, вот что! Люди погублены, сам горю, зато сколь чист! Гер-рой! Ринальдо какое!.. А вы помните, я говорил о трубке? Если я сижу на такой трубке!! И если система трубок такова, что я не могу переключиться на другую! Другой гакой трубки нет, которую можно было бы... проклятому вейсманисту-морганисту... Здесь не до амплификаций! Сиди поэтому и молчи. И старайся, чтобы никто не заметил твое тремоло. И я не вижу никакой альтернативы...
- Товарищ Шамкова! - провозгласил академик Посошков, оглядев исподлобья всех, и звякнул графином. Зал постепенно затихал, Вонлярлярский уже сидел на своем месте и был неподвижен.
Далеко впереди Елена Владимировна и ее высокий вихрастый сосед о чем-то переговаривались. Стригалев наклонил к ней голову и что-то доказывал. Потом наклонился ниже и отхлебнул из белой бутылочки. А по проходу быстро, мелко шагала и балансировала плечами высокая крупная девица, тяжеловатая в нижней части, с маленькой головой, обтянутой желто-белыми волосами и с большими красными серьгами. Эти серьги делали ее похожей на белую курицу. Все знали о ее отношениях с Саулом и с интересом смотрели ей вслед.
Показавшись на трибуне, она, будто прислушиваясь, посмотрела в зал, повернула голову к президиуму, потом опять посмотрела в зал. Она была похожа на курицу, услышавшую шорох в кустах.
- Два дня назад комиссия проверяла наши работы в учхозе, - спокойно начала она читать с листка. - Товарищи остались, в общем, довольны нашими опытами по вегетативному сближению скрещиваемых растений. Прививки наши понравились, и, конечно, было приятно услышать из уст такого специалиста, как Федор Иванович Дежкин, высокую оценку. Однако от зоркого глаза проверяющего не укрылось одно обстоятельство, и, хоть это не получило дальнейшего развития, он выразительно дал всем нам знать, что обстоятельство замечено. И вызывает недоумение и тревогу...
Ползучая теплота подошла к горлу Федора Ивановича, поднялась к голове, подступила к ушам, к корням волос. "Неужели опять это? - подумал он, ослабляя галстук на шее. - Опять я? Опять моя правда заслонила свет хорошему человеку! Неужели повторение!"
- Федору Ивановичу показалось странным, что все наши прекрасные прививки сделаны нами по крайней мере за четыре месяца до того, как на сессии академии прозвучал призыв ко всем нам сплотиться вокруг знамени мичуринской биологии, поднятого нашими выдающимися лидерами Трофимом Денисовичем и Кассианом Дамиановичем. А я скажу, что не за четыре месяца, а за полгода - в феврале мы уже сажали наши подвои в горшки. Что же, товарищи бывшие апробированные вейсманисты-морганисты, которым аттестационная комиссия не утвердила степеней, - выходит, вы загодя, задолго до сессии начали вашу перестройку? Это, конечно, сделало бы вам честь. Но тогда почему вы, уже запланировав свои прививки, ориентировав на них еще осенью своих сотрудников и аспирантов, почему вы не отзываете свои диссертации, публикуете статьи совсем другого содержания? Ну да, статья пролежала в редакции почти год, - тогда почему вы не выступаете с принципиальным заявлением, хотя бы устным? Забывчивость? Мягкость характера? Не приобрели еще мичуринской боевитости?
Она замолчала, глубоко вздохнув, набирая силы. Зала словно не было - такая стояла тишина. Елена Владимировна сидела вдали неподвижная, прямая. Стригалев тоже замер, скрестив руки на груди, словно обнимал сам себя.
- Нет, товарищи, - тихо сказала Шамкова. - Никакой забывчивости нет. И характер - дай бог каждому. И боевитость такая, что ого-го. Дело все гораздо проще и печальнее. И печальнее! Все эти красивые и хорошо исполненные прививки - сплошной обман, самая настоящая виртуозная фальшивка, почуять которую может только человек с тонкой интуицией, такой, как Федор Иванович Дежкин. С помощью этой фальшивки обманывают общественность, государство, партию и, в конечном счете - самих себя. Привиты у них не просто дикари, товарищи. Полиплоиды! Колхицинирование проводится дома, на подоконнике - откуда-то ведь достали импортный колхицин! Откуда, спрашивается? Мы, по-моему, это зелье не импортируем... А потом полученного уродца приносят в институт. Рос на собственном корне, будет расти и на подвое! А мы будем тем временем скрещивать полиплоид с культурным сортом, искать философский камень, занимать дефицитную площадь, расходовать государственные средства! Как вы понимаете, я не щажу и себя. Будучи аспиранткой Ивана Ильича Стригалева, видя все это, видя двойную бухгалтерию, которую вел мой руководитель... А он уже год назад чувствовал, что идут черные для вейсманизма-морганизма времена, и завел два журнала. Два! Восклицания у нее тоже получались тихими.
- Один мичуринский, фальшивый, другой - зашифрованный, формально-генетический. В фальшивом пишет: изменение числа хромосом под влиянием прививки. А изменяет-то кол-хи-цином!
- А получалось? - коварно спросил кто-то в зале. Раздался смех, кто-то захлопал.
- Не в том дело, что получалось, а в том, что велись фальшивые записи, - спокойно сказала Шамкова. - И я должна была довести все это до сведения общественности - и не сделала этого вовремя...
Она спокойно высказала все это и спокойно смотрела в зал, отдыхая.
- У вас все, Анжела Даниловна? - хмурясь, спросил председатель.
- Нет, не все, - она взглянула в свою бумагу. Тихо продолжала: - Меня удивляет, товарищи, - в наше время, когда вся страна включилась в великую битву за перестройку научных основ нашего сельского хозяйства, в такие дни занимать позицию, которая выгодна... которой будут рукоплескать за рубежом... И притом ладно уж сам... Но студентов, Сашу Жукова в это дело вовлекать, сбивать с толку! Комсомол старается формировать крепкие моральные устои, мировоззренческую убежденность... И вдруг так спокойно губить, коверкать молодому, совсем мальчику, жизнь. Я никогда не могла понять... Такой не знающий жалости эгоизм...
Она сошла с трибуны под страшный грохот и рев зала. Чуть слышно зазвенел графин. Сразу же поднялись в разных местах несколько рук.
- Товарищи! Товарищи, заявок с мест не принимаем, подавайте записки! - крикнул председатель.
- Сейчас начнется, - довольно громко сказал за спиной Федора Ивановича басистый старик.
И действительно, началось. Какие-то люди - добровольцы - один за другим спешили на трибуну, тряся головой, требовали самых суровых, решительных мер.
- Товарищи! - кричала какая-то пожилая женщина с красными волосами. - Вообразите, что было бы, если бы победили не мы, а фашисты. Они бы всех нас, мичуринцев, всех до одного перевешали! А этого-то, закоренелого... Вейсманиста-морганиста... Поставщика аргументов для их расистских бредней...
- Христиан - львам! - вдруг внятно сказал кто-то в зале.
- Вы историк, вот скажите, - вполголоса басил сзади старик. - Вы не заметили - отчего бы это: как забрасывать кого камнями или омывать кому слезами ноги - всегда впереди женщины... Не задумывались, отчего это?
Минут через двадцать, в течение которых на трибуне сменилось человек шесть или семь и сквозь жаркий туман и грохот слышались их напряженные голоса, в президиуме поднялся Варичев.
- Товарищи! - сказал он под звон председательского графина. - Товарищи... Я хорошо понимаю ваши протесты. Я думаю, истина в нашем споре с вейсманистами-морганистами уже более чем ясна. Голос научной общественности - с ним нельзя не считаться... Хотелось бы услышать, как относятся к нему те... Иван Ильич, - сказал он миролюбиво. - Мы хотели бы послушать... Аудитория ждет от вас...
Шум быстро стал опадать. Далеко впереди Елена Владимировна чуть заметно пожала руку Стригалева. Он опять отхлебнул из белой бутылочки и встал - очень худой, взъерошенный, как будто спал, не раздеваясь, и его подняли. Угрюмо оглянулся на зал и стал выбираться из ряда. Не спеша пошел по проходу, не спеша поднялся на трибуну, почти налег на нее локтями, стал смотреть куда-то в потолок, ожидая тишины.
- Да, было, было два журнала. Два, - заговорил он тихим, как бы недовольным голосом и еще сильнее налег на трибуну, все так же глядя вверх. - В общем, что получается... Свобода не для всякого слова - часто я такое слышу. Враг тоже хотел бы протащить свою пропаганду, поэтому не подпускать его к трибуне. Что - не так? А я - враг. С точки зрения советской науки, стоящей на правильных позициях. Это сегодня каждому ясно. Кому даем трибуну? Кому даем средства, зеленый свет? Мичуринской науке в лице академиков Лысенко и Рядно. Конечно, не в лице Мичурина. Еще не известно, что бы старик Мичурин сказал. А кто, скажите мне, - тут он в первый раз пристально посмотрел в зал. - Кто определит, на правильных ли позициях стоят наши академики? Да сам же Кассиан Дамианович и скажет. А враг, то есть я, говорит, что он неправ, что, если по академику Рядно все делать, отстанем на полвека. И начнем голодать. А коллектив - объективный критерий - кричит на это: предупреждаю в последний раз! Делай так, как требует академик Рядно. Я обращаюсь к начальству. А оно ничего не понимает и враждебно. Его тоже наши академики ведут по обе ручки, с бережением. А в конечном итоге ответственность за науку и, стало быть, практику, лежит на ком? На начальстве? Как бы не так - начальство скажет: меня обманули. Слишком часто говорили эти слова: "диалектически", "скачкообразно" - и я поверил. Поскольку специального образования не имею. И не на коллективе ответственность будет лежать. Он скажет: я заблуждался, меня обкурили этим... веселящим газом. Ответственность будет на том, кто все понимает, на кого газ не действует, на ком противогаз. На мне, на мне лежит ответственность. И меня надо будет судить, если я поддамся и не сумею ничего... Для чего тогда меня учили в советской школе? В таких условиях и приходится...
- И все же вы заблуждаетесь, - округлив глаза, перебил его из президиума ректор.
- Я не могу нажать на своем теле кнопку и перестать заблуждаться.
- Мы ее нажмем! - крикнул кто-то в зале.
- Вы отрицаете внешнюю среду, - мягко, отечески сказал Ва-ричев.
- Никакой настоящий ученый не станет отрицать или утверждать то, что ему не известно с достоверностью. Мне достоверно известно...
- Вы все время смотрите куда-то в потолок, - так же мягко, с улыбкой перебил его ректор. - Вы кому говорите?
- Богу, богу... - с такой же улыбкой, показав стальные зубы, ответил Стригалев. И Федор Иванович заметил - в аудитории сразу потеплело. Но не надолго.
- Так я говорю: мне достоверно известно первое - чуть больше чем полупроцентный раствор колхицина дает удвоение числа хромосом у картофельного растения. Сам сотни раз удваивал. И знаю, как это делается и почему. Видел в микроскоп и держал в руках. Второе: это удвоение дает организмы, во многом отличающиеся от исходных. Третье: эти новые растения, если они до эксперимента были привезенными из Мексики дикарями, теперь, приобретя новые качества, вступают в скрещивание с "Солянум туберозум", с картошкой! То есть открываются новые пути для селекции. Так что же - мне отказаться от этого?
- Вы уродуете природу! - отчаянно закричал кто-то в зале. Стригалев посмотрел в сторону крикуна и грустно покачал головой.
- Голос невежды. Дело в том, что все наши эксперименты это лишь повторение того, что в природе происходит миллионы лет. А вот ваше "не ждать милости, взять" - вот оно больше похоже на насилие. Только природу силой не больно возьмешь. Вот и я. Уступить силе мог бы. Но не уступлю. А убедиться - это не в моих силах. И вам пока не удается убедить...
- Почему? - сказал Варичев. - Среди нас есть товарищи, которых мы убедили... Они нашли в себе мужество...
- Ну, такого мужества я в себе не нахожу. Стригалев помолчал немного, как бы ожидая новых вопросов.
- Крестьянина, крестьянина вы забыли! - закричал кто-то в дальнем углу зала. - Что он скажет о вашем колхицине?
- Крестьянин это не ученый, а практик, - тихо сказал Стригалев. - Практика это память о привычной последовательности явлении. Посадил зерно - должно прорасти. И действительно, растет. Это не наука, а память о причинных связях. Ученого характеризует знание основ процесса. Два года назад товарищ Ходеряхин во время отпуска где-то на своей родине в поле нашел колосья голозерного ячменя. Привез, высеял на делянке, получил урожай и говорит: я вывел новый сорт! Даже академик его поздравил. А это оказался всего-навсего широко распространенный китайский ячмень. "Целесте". Он даже этого не знал! Товарищ Ходеряхин был здесь типичным практиком-крестьянином, но не ученым. Крестьянин может вырастить хороший урожай, но это не дает ему права называться ученым.
- А по-вашему, плохой урожай - это наука? - закричали из зала. - А хороший - значит, практика?
- Я высказал вам свою точку зрения, - сказал Стригалев, не замечая криков. - Никем серьезно не опровергнутую точку зрения.
Еще постоял на трибуне, поглядел в зал, оглянулся на президиум и не спеша сошел вниз.
Зал ровно шумел. В разных его концах шли дискуссии. В президиуме Цвях, поворачивая голову то в одну сторону, то а другую, пристально слушал и время от времени ставил перед собой вертикально свой карандаш. Посошков - опытный председатель - не звонил в свой графин, давал всем выговориться. Потом поднес палец с золотым кольцом к графину. И тут впереди Федора Ивановича у самой сцены раздался дребезжащий голос профессора Хейфеца:
- Прошу слова для заявления!
- Неужели каяться пойдет? - сказал кто-то сзади.
- Думаете, осознал? - спросил басистый старик.
- Не знаю... Но вид у него решительный. Хейфец уже стоял на трибуне, торжественный, откинувшийся назад.
- Я хочу сделать следующее заявление, - задребезжал его голос в странной тишине. - Я не выступил с ним раньше из ложной сентиментальности - не поворачивался язык. Я не допускал мысли, что такие методы возможны... Слушая ваш, Петр Леонидович, доклад я ожидал: вот-вот он назовет фамилию Ивана Ильича Стригалева. Вы не назвали, и я подумал: ну, великодушен наш... Я проникся уважением! И решил в свою очередь промолчать о том, что знал. А теперь я заявляю, что я согласен с вами:
нам действительно не по пути! Вчера, товарищи, двое из сидящих здесь в зале слышали и записали следующую беседу товарищей Варичева и Побияхо с Анжелой Шамковой. Они зашли в эту комнату... ну, эту, где фанерка. Чего не натворишь второпях. А за фанеркой, в моем кабинете - пока в моем, - эти два товарища нечаянно оказались. И вот что они услышали и записали. Слушайте! Варичев: товарищ Шамкова, ты знаешь, что твой руководитель формальный генетик? Она: нет. Он: а мы знаем. Придется тебе выступить на собрании. Она: с какой это стати? Он: а с такой: мы все знаем, вас во время ревизии Дежкин Федор Иванович уличил. Так что ты не запирайся, нам все известно. Не выступишь, так вылетишь из аспирантуры. Руководителя снимем, теперь это ясно, вылетишь и ты. А выступишь - получишь новую тему и нового руководителя. Замечаете, каков стиль? "Ты" - как с карманником в отделении милиции! Ну и после этого Шамкова, подумав, рассказала им все, что вы слышали. Потом Петр Леонидович вышел, и Побияхо одна домолачивала Шамкову. Тут уж товарищи и меня позвали послушать. Вы, Анна Богумиловна, сказали: "Милочка, ух, как я быстро сделаю тебя кандидатом!"
- Товарищ Хейфец, не сгущайте краски! - загремел из президиума Варичев. - Такой разговор был, но совсем в другой тональности.
- Хорошо! Не время доказывать. Но вы сделали вид, что ничего не знаете! Должны были сразу честно сказать, внести в доклад! А то как новость сенсационную подали! Накаляете страсти.
- Мы молчали, чтоб дать возможность самому Ивану Ильичу...
- Вот, вот! Значит, вы его, как волка, в засаде подстерегали! Организованно!
- А ваша маскировка - это не прием? - закричал кто-то из зала.
- Мы в обороне. Это тактика.
- А мы - в наступлении! - сказал Варичев, поднимаясь. - Вы прислушайтесь к залу, товарищ Хейфец! Прислушайтесь! Коллектив не на вашей стороне.
- Как же я могу прислушиваться к коллективу, когда он весь обкурен парами догмы и, надышавшись, бредет, как во тьме, не видя пропастей и давя ногами невиновных!.. Когда он отдышится от этого газа...
- Товарищ Хейфец! Товарищ Хейфец!.. - это председатель, звеня графином, подал голос.
-...Когда он опомнится, тогда я отдамся на его суд. А сегодня лучшим коллективным деянием, деянием ради общества, ради всех, будет отделение от такого коллектива...
- Товарищ Хейфец! Я принимаю ваше устное заявление, - ледяным голосом протрубил Варичев. - И налагаю устную же резолюцию. Вы больше не член нашего коллектива. Можете...
- Мне здесь и делать нечего! - Хейфец отмахнулся рукой, спускаясь в зал. - Сделали из биологии философию! Сплошные обскуранты!
- Позор! - отчаянно закричал кто-то в зале.
- Ничего, буду сам ковыряться! - выкрикивал Хейфец, идя по проходу. - Заведу огород под кроватью! Хватитесь еще, хватитесь! Хлопнула тяжелая дверь...
В глубоких сумерках Федор Иванович и его "главный" возвращались к себе в комнату для приезжающих. Федор Иванович молча углубленно курил, как-то внезапно ослабев. Во-первых, потрясло то, что у Стригалева, кроме стальных зубов, лагерного прошлого и какого-то общего сходства с никелевым геологом, оказались еще два журнала, двойная бухгалтерия. И он, Федор Иванович, опять приложил руку к тому, чтобы отравить жизнь такому человеку. И он уже чувствовал, что человек этот прав.
А во-вторых, он только что видел: Елена Владимировна и Стригалев быстро прошли, почти пробежали мимо и скрылись в потемневшем парке. Елена Владимировна держала его под руку, заглядывала ему в лицо. "Да, - думал Федор Иванович, - Он, конечно, лучше меня, если честно признаться. Что - я? Опять "нечаянно" человеку ножищу подставил! И с какой это стати, какое я имею право, приехав со стороны, вмешиваться в их давно сложившиеся устойчивые отношения, судя по всему, очень серьезные".
Цвях размяк по-своему. Глядя себе под ноги, размышляя вслух:
- Всегда, Федя, я не перестаю удивляться, наблюдая движение стай. Например, рыбьих мальков. Это же черт те что! Вот идут все параллельным курсом. Потом вдруг хлоп! - как по команде, все направо. Или налево... Так, вместе, маневрируя, и подрастают, потом вместе попадают в одну сеть, а там и в одну бочку... Что за закон?
"Неужели и здесь я, верный своей планиде, сунусь и разрушу - теперь целых две судьбы?" - думал Федор Иванович.
- Да, Федя, - Цвях вздохнул. - По-моему, мы с тобой гнали сегодня еще одну собачечку. А? Такое не забудешь...
"Нет, нет, ни в коем случае не сунусь! Бежать надо, бежать! Хватит с меня разрушенных судеб", - думал Федор Иванович, в то же время кивая Цвяху.
- Когда я был маленьким, - Цвях заулыбался. - Мать, бывало, пироги печет, и у нее остается: или тесто или начинка. Если тесто - булочку испечет, накрутничек. Если начинка - котлетку. Я так думаю, Федя, Вонлярлярский - как такая вот булочка.
- Без начинки, - согласился Федор Иванович. - Но сколько их в булочной...
- Но добровольцы-то каковы! Как рванулись топтать! А глаза видел? Загадка века.
- Загадка веков, - сказал Федор Иванович. - Загадка всей человеческой популяции.
- Все же мир до конца не познаваем, - вдруг сказал Цвях. - Знаешь, я сейчас беседовал с одним из этих добровольцев. Молодой. Пока о вейсманизме шло - таращился. Потом я спрашиваю: "У вас, наверно, есть мама?" - "А как же!" - и уже мягкий. "И вы ее любите?" - "Кто же не любит свою мать?" - "Как тебя зовут, сынок?" - "Слава", - и вытер лоб, смотрит на меня ясными, добрыми такими глазами. Совсем другая система! Правда, в его взгляде проглядывался такой жучок... Он почувствовал, что я неспроста интересуюсь. В общем, загадочка!
Они помолчали некоторое время.
- И я спрашиваю себя, - продолжал Цвях. - В джунглях Амазонки висит на лиане вниз головой такое странное существо с зеленой шерстью, с круглыми глазами. О чем оно думает? Как? О чем думает собака? О чем и как думал головастый дурачок Гоша у нас в деревне? О чем думает этот доброволец? О чем в действительности, для себя, думает Варичев? Наверняка же не о том, что говорит! Нет, никогда не узнать. Башка раскалывается! Вот я - кто я такой? Наверно, прав Стригалев - обыкновенный я крестьянин. Причинные связи, последовательность фактов запомнил и делаю все, как эта связь велит. Посадил зерно - смотрю, растет. Лезет, понимаешь... Но они - если знают столько, сколько я, куда они суются? Почему так орут? Я, например, очень серьезно слушал этих... Хорошо ведь аргументируют. А те не понимают! А, Федя? Я тебе честно признаюсь, хочешь? Я до этого дня никогда не слышал ихних аргументов. Только наши... Думаю послезавтра удрать отсюда к чертям. Вернусь к своим яблоням, это дело мне знакомое, простое, проще ихних вопросов. Дело свое мы тут сделали, а наблюдать со связанными руками всю их заваруху нет сил. Прав, прав ты был, тогда у Тумановой... Добро - это страдание. Сидел я в этом президиуме и чувствовал: становлюсь все добрее. Еще немного, и заеду кому-нибудь по роже. Давай, Федя, послезавтра утречком на поезд, а?
"Вот! - подумал Федор Иванович. - Это и есть выход. Уеду!"
С грустью, но решительно он простился со своей мечтой. И даже замедлил шаг от внезапной слабости. Глубоко вздохнул.
- Ты что, Федя? Чего охаешь?
- Да так...
- Не переживай. Я сам тогда чуть не подпрыгнул, когда ты... От восхищения. Это же само собой получается - радость по поводу своей проницательности. На научный восторг похоже, когда откроешь явление. Тут человек делается как полоумный. Ты же себя сам и остановил. Я все видел - ты опомнился. Вот только чуть поздновато. Не нами сказано: слово не воробей...
Федор Иванович молчал. Усиленно дымил папиросой.
- С этой биологической наукой сегодня все стали следователями, - ворчал Цвях. - Смотрят друг на друга, норовят с хвоста зайти. Конечно, в таких условиях держи ухо востро. Брякнешь что не так - и нет человека.
Сами того не замечая, они постепенно нагоняли шеренгу студенток. Девушки спорили о чем-то, то и дело останавливались, бросали растопыренные пальцы одна другой в лицо. Когда Федор Иванович и Цвях подошли к ним вплотную, студентки опять остановились. "Гнать, гнать его надо из комсомола!" - услышал Федор Иванович одно и то же, несколько раз повторяемое на разные голоса. С клюющими движениями головой.
- Кого это вы так, девушки? - Цвях, широко улыбнулся, остановился перед ними.
88
- Вы были на собрании? - спросила одна, и из мрака выступила ее юная красота, одухотворенная спором.
- Оттуда идем...
- Значит, слышали все! - наперебой сердито защебетали они. - А как же! Он же вейсманист-морганист! Вчера мы с ним поспорили...
- Это что, ваш товарищ?
- Сашка Жуков? Какой он товарищ! Товарищ!.. У Стригалева днем и ночью торчал. Все знал и молчал...
- А-а... - вдруг прокаркал в темноте некий узенький человечек, подошедший сзади. - Тогда правильно! Мало ему, дрянь такая! Исключить его! Посадить! Расстрелять! - удаляясь, каркал он с тончайшей издевкой.
- Вот видите! - сказал Цвях, постепенно переходя к нотации. - Вот так необдуманно покричите на улице и получится как донос. Глядишь, и из института человека исключат...
- И правильно сделают! - крикнула красивая и поджала губы. - Мы с ним не разговариваем!
Почти бегом Федор Иванович и Цвях бросились от них наутек.
- Ну цыплятки! - крякал и качал головой Цвях. - Совсем как у тети Поли! Клюют...
- Я их не могу осуждать, - негромко сказал Федор Иванович. - Сам в детстве клевал...
- Да, ты прав, прав. Юность - страшная вещь. Даже когда за правое дело бросается в огонь, она и тут бывает страшна, потому как не понимает же, не понимает ни черта! А рука уже тяжелая, как у большого. Я-то был тогда совсем ведь молодым, когда на крест веревку...
Они надолго замолчали. Потом Цвях развел руками, словно обнимал надвигающуюся ночь, и глубоко втянул в себя воздух.
- Прямо на глазах потемнело. А чувствуешь, Федя, какой воздух? Ночь любви! Погуляем напоследок?
Федор Иванович послушно подчинился, и они свернули в парк.
- Брось курить в такой вечер, - сказал Цвях и, выхватив у него изо рта папиросу, бросил. - Дыши и мечтай. Знаешь, о чем? О прекрасной женщине.
Они брели между деревьями, почти впотьмах. Иногда мимо них в теплом мраке скользили, неслышно уклонялись в сторону темные человеческие фигуры, сгустки тайны, все по двое - одна тень высокая, другая пониже. И Федор Иванович каждый раз угрюмо всматривался в них, прислушивался к тихим голосам.
Утром в субботу они, разбросав на койках свои вещи, складывали их в чемоданы.
- Никак вчерашний денек из головы не идет, - говорил Василий Степанович. - Я так думаю, Федя, у всех, кто там был вчера, проснулось это самое... Помнишь, говорил я тебе про спящую почку. Про героев и подлецов. По-моему, у всех.
- И в вас?
- Шевелится, Федя. Так что едем в самое время. Подальше от соблазна,
Федор Иванович вспомнил о своем неоконченном эксперименте. Пробирка с десятью мушками и мутно-розовым киселем на дне по-прежнему стояла на подоконнике в стакане, спрятанная от постороннего глаза. У мушек кипела жизнь. На границе с киселем у самого дна уже были приклеены к стеклу словно бы комочки манной крупы - яйца мушек.
- Выпустить надо их... - проговорил задумчиво Федор Иванович.
- Зачем было тогда огород городить? - сказал Цвях сзади него. - Ты сам говорил - ясность надо вносить. Возьмем с собой в Москву. Если тебе не интересно - я возьму.
После завтрака, выйдя из столовой, они разошлись. Цвях отправился в ректорат - отмечать командировочные удостоверения, а Федор Иванович, полный надежд, как охотник, углубился в парк, прошелся к учхозу. Но того, о ком он думал, встретить в парке на пути к корпусам не удалось. И в учхозе в этот день не было практикумов. В институте шли занятия, понятное дело, все были там, в аудиториях.
В два часа дня они, пообедав, завалились на койки. Федор Иванович лег, чтобы наедине с самим собой потосковать, но замечательно заснул и проспал часов до пяти. Проснувшись и сев на койке, он покачал головой, удивляясь самому себе. Потом вскочил и отправился к Борису Николаевичу Пораю - попрощаться. Дорога к дядику Борику шла сначала парком, потом полем, затем, перейдя по мосту через ручей, он оказался на знакомой улице, дошел до первой площади и некоторое время постоял под аркой большого дома - как раз под балконом поэта Кондакова, под его спасательным кругом. Он внимательно осмотрел знакомое семиэтажное здание, но окон Елены Владимировны так и не нашел.
Дядик Борик жил в стороне от новой, застроенной серыми кирпичными домами улицы. В его переулочке были сплошь деревянные оштукатуренные домики с мезонинчиками - сплошная старина, царские времена. Федор Иванович прошел через двор, взошел по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж и позвонил у высокой старинной двери. Открыла маленькая желтолицая жена Порая. Она сразу узнала Федора Ивановича и пропела:
- Давненько, давненько! А у нашего дядика Борика сегодня опять день механизатора. Борис! - с досадой крикнула в глубь квартиры. - Ничего не слышит. Проснись, к тебе гости! Учитель пришел!
- Я попрощаться... - сказал Федор Иванович, проходя в большую комнату с двумя сосновыми стойками в центре, подпирающими потолок. По сторонам громоздилась всевозможная старинная мебель, а между стойками во главе длинного стола в старинном кресле с "ушами" восседал дядик Борик - поставив локти на стол, подперев обеими руками голову, запустив два пальца в рот
?0
и закусив их деснами - в позе глубочайшего раздумья. Тяжелые веки были опущены на глаза, жирные нечесаные пряди свалились на лоб. Перед ним стояла сковорода, на ней было несколько котлет и вилка с надетым куском. На две трети отпитая бутылка водки и граненый стакан с остатками на дне выдавали весь смысл "дня механизатора", и без того давно знакомый Федору Ивановичу.
...
| Страницы: |
[0] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7]
|
