Дудинцев Владимир Дмитриевич

   - Пищеварение у меня что-то разладилось. Плохо... Лежу вот... Таблетки принял, может, засну...
   - Мне Мадсен говорил, что ты утром на лыжах собираешься?
   
   Мы с детства привыкли разгадывать загадки. Это удивительное и увлекательное занятие, которое впоследствии даёт свои положительные результаты. Интересные загадки для детей, можно найти в интернете. И вместе с ребёнком постигнуть волшебный мир непостижимого.
   
   - До обеда собирался, верно. В лечебных целях. А теперь не знаю... Если живот пройдет, попробую. Если нет - буду лежать.
   - Ладно, лежи. Это даже хорошо. Завтра позвоню. Нам же вечером в ресторан...
   - Я сам позвоню, Петр Леонидович. Отрапортую...
   Федор Иванович положил трубку и долго не отрывал руки. Наплывала догадка. Варичев! Пожалуй, вот кто наблюдатель! То-то звонить стал. То он, то Раечка. Дал, наверно, гарантию генералу. Давай, наблюдай. Черта ты увидишь в такой снег...
   Когда все было зашито, он сложил "сэра Пэрси" подкладкой наружу и, как пыжом, запечатал все картошку в рюкзаке. Оставалось много места. Он взял в шкафу покинутого и грустного "мартина идена", сказал: "Не судьба расставаться" - и тоже поместил в рюкзак. Сверху затолкал сапоги, телогрейку и курчавую шапку. Прикрыл все большим конопляным мешком. Тут был свой план:
   нужные вещи должны лежать сверху. Почему нужные? Федор Иванович уже знал, почему: проворно складывая вещи в рюкзак, он не раз останавливался и замирал. Он видел в живой от опускающегося снега темноте мигание огоньков. Его ждала станция Усяты. Он степенно входил в зал ожидания, входил уже безликим, согнутым под тяжестью большого серого мешка человеком из пригорода, приземистым мужиком в широкой стеганой телогрейке, сапогах и в черной курчавой ушанке...
   Опять задребезжал телефон.
   "Сволочь, Варичев, теперь не отстанет, наверно, поручил кому-нибудь проверять", - подумал Федор Иванович, снимая трубку.
   - Да-да! - сказал он громко. Трубка молчала. Подержав у уха, он положил ее на аппарат.
   Был, наконец, туго затянут и завязан шнур рюкзака, застегнуты все малые ремешки на карманах. В комнате не осталось ничего нужного. Она сразу стала чужой. Только знаки, напоминающие икс или песочные часы, нацарапанные на стене и на столе, посматривали на Федора Ивановича как единомышленники. Он взвесил на руке свою поклажу. Получилось легче шести кирпичей. Поставил рюкзак на стол, глянул издали, форма была прежней, рюкзак не должен был вызвать подозрений.
   Шел уже пятый час. Не теряя времени, Федор Иванович натянул брюки и свитер, зашнуровал ботинки. Прежде чем навсегда покинуть эту комнату, где, как в скорлупе, созрела и вышла на свет его позиция по отношению к беспечно распоряжавшемуся в жизни злу, он, не гася света, осторожно вышел в коридор и чуть приоткрыл наружную дверь. На улице все так же отвесно опускался густой снег. Сверху из тьмы текли бесконечные занавесы, их было много, за самым ближним виднелись другие, слегка выделенные желтым светом окон, и по ним проходили волны. Стояла тишина.
   Федор Иванович приоткрыл дверь пошире, еще раз посмотрел по сторонам, потом вышел на крыльцо - и тут увидел, угадал неподалеку от крыльца, за светящимся третьим или четвертым занавесом снега темный столбик. Там неподвижно стоял человек.
   Сбежав по ступеням, Федор Иванович гневными шагами проследовал к человеку, который не двинулся с места. Крепко взял его за рукав. Это была Женя. Он молча потащил ее к себе, и она побежала, спотыкаясь, как провинившийся мальчишка. Сколько было счастья в этом ее барахтанье! Бежала, спотыкалась и при этом оправдывалась:
   - Я чувствовала, что вы уезжаете... Я должна была... Он втащил ее в свою комнату и щелкнул ключом.
   - Теперь вы останетесь здесь до утра, - сказал четко...
   - Я согласна... - она вызывающе посмотрела. Как будто зашипела ему в лицо.
   В это время грянул телефон.
   - Да-а! - заревел в трубку Федор Иванович. - Да-а! - бешено забился он. - Черт знает что... - бросил трубку на аппарат и обернулся к Жене - совсем другой, тихий и мягкий. - Что же вы без шапки... Надо отряхнуть волосы... Вот так... Снимайте, снимайте пальто. Вот сюда мы его, пусть сохнет. Да не бойтесь вы меня. Это я врал по телефону. Чтоб подумали, что я страшно злюсь. Звонят все время... И вам надо научиться врать... Если вы всерьез осуществили ваш поворот... В сторону настоящей науки...
   - Я уже давно... Это же я сама дала ребятам... ветку оторвать. Мы поспорили... Я уже чувствовала, что правы они, но поспорила. Не хотела сразу сдаваться, - и она хихикнула. - И вообще после этого столько было вранья... Я поклялась Богумиловне забыть свои заблуждения, забыть, что читала у Менделя. И опять высеяла пшеницу под зиму. Ту, что вы видели... В изоляторах...
   - Ну вот... Вот мы и вместе. В науке... А лишнего ничего нам нельзя.
   Она опустила голову. Отвернулась.
   - Тем более во сне. Это никак нельзя, то, что вы говорили. Видите, у меня уже рюкзак... Комната уже все пустая. Ухожу я, ухожу. Навсегда. Сам еще не знаю, куда. Такие тоже сны бывают. Через год вы опомнитесь... Чтобы оставаться тем, кем вы меня считаете, чтобы не оказаться другим... я должен вести себя только так, как веду. Или мне стать профессором Брузжаком? Или Красновым? Нельзя, Женя, не судьба.
   Они сидели друг против друга. Женя была умная девочка, все понимала. Повернулась к нему, тяжело взглянула в глаза.
   - А если случай особый? Если я все беру на свою ответственность? - тихо спросила она.
   - На эту ответственность у вас нет права.
   - Не понимаю...
   - Нет права. Нечем отвечать. У вас жизнь еще не пошла на второй круг. Вы первого круга еще не закончили.
   - Какой еще круг? Не знаю и не хочу...
   - И не надо знать. Знание появится само. Тут и начнется второй круг.
   Зазвонил телефон. Женя хотела поднять трубку. Он перехватил ее руку, и эта рука, растаяв, доверилась ему. Вместе со взором, с надеждой. Подержав ее на весу, Федор Иванович положил ее на стол и слегка пристукнул сверху осторожным кулаком.
   - Вот так. Пусть лежит.
   А телефон настойчиво разливался звоном. Федор Иванович снял трубку и, задыхаясь, простонал:
   - Ох, неужели нельзя... Неужели нельзя дать заснуть больному человеку? Отстаньте ради бога! - он захныкал. - Ну что же это за...
   Уронил трубку, поднял, охая и отдуваясь, не мог никак уложить ее на место. Наконец, попал, как надо...
   - Караулят... - сказал, глядя на аппарат. - Поняли теперь, что не судьба?
   - А почему же... Зачем тогда я вам... до утра?
   - Зачем? Сейчас скажу. Видите - рюкзак. Лыжи. Сейчас я выйду отсюда, и больше меня здесь не увидят. А вы тут останетесь сидеть. Где сидите.
   - А как же ваш иностранец? - шепнула она.
   - Потому меня и караулят, чтоб сидел на месте. Чтоб не сбежал. Этим иностранцем прикрывшись, чтоб не ушел. Сейчас вот уйду, а вы останетесь дежурить тут до утра. Если у вас нет возражений... И будете, как только зазвонит, снимать трубку. И на место класть. Как будто это я здесь сижу и снимаю. Свет не гасите. Это будет ваша мне помощь. До вашего. Женя, появления я ломал голову - как бы оторваться от этих... Не знаю, кто они. А теперь все будет в порядке. И вы можете твердо знать, что вы спасли меня. Освободили. Всю жизнь это буду знать. Не забуду. Сейчас дождемся, пусть позвонят еще...
   Они замолчали. Женя взяла его руку.
   - До звонка, - шепнула и, наклонившись, приложила щеку к его руке. Закачалась, вдавливаясь в эту руку. - Я вас люблю, Федор Иванович. Я серьезно... Но вам уже не опасно... Я опоздала, опоздала... Вижу все, вы уже давно летите куда-то. У вас глаза блестят. Ждете этого звонка, прислушиваетесь... А ведь если бы не было этого вейсманизма-морганизма... И академика Рядно, и всех этих... обстоятельств... Я могла бы и пропустить вас. И вы бы не летели куда-то, а тихонько преподавали бы что-нибудь. Что-нибудь спокойное. Биология ведь спокойная наука, правда же? А меня интересовал бы какой-нибудь лыжник со спортивным разрядом... Институтский чемпион...
   - Почему именно лыжник?
   - Это я так... Просто когда я ходила против вашего окна... Как сторож... - она шепнула это чуть слышно и покачала головой. - Да, как сторож, ходила... Они проехали два... а может, три раза. Наши, институтские.
   - Сколько их было?
   - Не знаю. Четыре или пять...
   - Н-да-а. Два или три раза... Это мои, Женя, лыжники. Боятся, что уйду. Понимаете, как важно, что вы здесь?
   - Все давно, давно поняла, Федор Иванович. Не мешайте мне. Я с вами прощаюсь. Ах, дорогой Федор Иванович... Я была бы такая верная у вас подруга... Не забывайте хоть меня. Все равно вы меня всегда будете помнить и, в конце концов, полюбите. На расстоянии. А на старости лет, - она усмехнулась, - когда у нас с вами пойдет второй круг, я вас найду. Говорят, что самая большая любовь приходит с сединами. Он молчал.
   - Вот и молчите. И ни слова. А я буду ждать старости. Вы не можете мне запретить мечтать. Я не сдамся, Федор Иванович. Я не могу нажать на своем теле кнопку и перестать мечтать... Стригалев так говорил...
   - Вы были там, год назад?
   - Я и Стригалева могла полюбить... - тихо сказала она. - Больше никого нет. Кроме одного, - она усмехнулась и шмыгнула носом.
   Тут, раня и трепля душой, отчаянно зазвонил телефон.
   - Не трогайте, рано, - сказал Федор Иванович. - Я сплю. Он должен меня разбудить.
   Потом он снял трубку и заметил при этом, что рука его мокрая. Как будто в ведро окунул. Взглянул осторожно на Женю. Она задумалась, смотрела вниз. Трубка загадочно молчала, Федор Иванович сказал: "Чш-шорт..." - и положил ее. Через несколько секунд телефон опять зазвонил.
   - Слушайте, молодые люди! - заревел Федор Иванович со стоном. - Я сейчас завалю телефон подушкой, и можете играть в вашу детскую игру хоть до утра. Спокойной ночи!
   Положив трубку, он осторожно отстранил Женю. Встал, натянул свою вязаную шапочку с пуговкой, надел рюкзак и взял лыжи.
   - Женя, теперь все - в ваших руках. Снимайте трубку не сразу и сейчас же кладите. Вся ваша работа. Прощайте. Ну, теперь я вас поцелую. Как маленькую - в головку. Господи, сколько краски... Это все для меня?
   Она кивнула несколько раз.
   - Для вас... Федор Иванович... Это не баловство. Это серьезно. Все для вас.
   И повисла на нем. Он поцеловал голову, душистые юные волосы. Усадил ее, вялую, догорающую, на стул и шагнул в коридор. Тихо прикрыл дверь.
   Он был осторожен и не сразу вышел на улицу. Затаившись у наружной двери, ждал минут двадцать. Вот в его комнате опять зазвонил телефон. Несколько раз подолгу заливался звонок, и затем его жестко обрезало - Женя сняла трубку. Выждала немного, громко дунула в микрофон - это было ее собственное изобретение - и со стуком бросила трубку на аппарат. "Молодчина, - подумал он. - Преданная подруга".
   Вышел на крыльцо, сбежал вниз. В самом темном месте под стеной встал на лыжи, застегнул крепления и тихонько тронулся, свернул за угол дома. Постоял, прислушиваясь.
   Было примерно часов семь вечера, но вокруг двигалась и качалась глубокая ночная мгла, и Федору Ивановичу показалось, что он слышит слабый звонкий фон падающего густого снега. Было приятно вслушиваться в этот звенящий шорох. В нем для Федора Ивановича сразу выделились две стороны. Прежде всего: музыка эта мягко гасила все остальные звуки. Природа была заодно с Федором Ивановичем. Потому что, тронувшись в свой тайный путь, он выполнял ее материнскую волю - уходил от гнавшегося за ним враждебного природе многоголового безумия. Что и надо делать всегда, если нет сил и средств излечить все эти головы, любящие чужую бессмысленную погибель. Он уходил и уносил от беды то, что составляло основу жизни другого, очень близкого человека, уносил главную его находку, увенчавшую многолетние поиски. И, наконец, он отправлялся искать еще двоих, родных, самых близких. Их скоро должно было стать двое.
   А вслед ему смотрели другие преданные глаза, о которых он уже не думал. Ему это легко удалось, потому что он был еще молод, еще не считал свои приобретения на этом пути, не помышлял обзавестись второй жертвой "про запас", как это делал один хорошо знакомый ему поэт.
   Ему удался его прыжок, основа которого была подготовлена бессознательно и потому безошибочно. И природа не только прикрывала его бегство, она пела, словно бы одобряя его шаг. Она пела! В эту вторую сторону тихого звукового фона Федор Иванович вник уже позднее, когда ровным ходом летел через черный безлюдный парк, когда спланировал на мутно-белое в ранней ночной тьме необъятное поле реки и летел над ним, не чувствуя лыж. Кругом не было ни души, даже бег грузовиков на шоссе приостановился. И, осторожно переключив регистр на более слышный, певучий шорох, природа щедро награждала им летевшего в ее пространствах человека, совсем не умеющего думать об опасностях, но способного слышать их издалека.
   Он пробежал под обоими мостами, стал подниматься на Большую Швейцарию, и вьюга, начинаясь, торопливо заметала за ним тонкий лыжный след. Сберегая силы, он иногда останавливался, чтобы успокоить дыхание, и слушал. Снег все так же валил, и вокруг стояла все та же тихая музыка. В занавесах снега появился розовый оттенок - их освещало невидимое зарево города. Складки на них уже бежали быстрее, все в одну сторону. Сквозь эти складки были видны стоящие по сторонам сумрачные тени стволов.
   Он перевалил через лысину Швейцарии, и его тихо понесло вперед по тормозящему мягкому снегу, к станции Усяты. Где-то на середине этого тихого спуска он остановился. Не для того, чтобы отдохнуть - он услышал что-то. Вроде как показалось. Да, далеко за его спиной пели чьи-то ходкие лыжи, повизгивали концы палок. В точности так, как это было, когда он в первый раз предпринял подъем на Большую Швейцарию. Сейчас это было не его живое воображение, он слышал настоящие звуки. И они быстро приближались. За ним летел легкий отряд молодых разгоряченных лыжников.
   Федор Иванович решительно взял влево, еще левее, ничего не видя под ногами. Могучая сила вдруг рванула его вниз, понесла. Присев, стараясь скользить наискось, поперек крутизны, он удачно пролетел половину склона. Потом сбегающее вниз твердое основание ушло из-под его ног, он ощутил две или три секунды полета в темноте, затем его подтолкнула под ноги опять возникшая крутая твердь, и сейчас же из тьмы выросло что-то черное. Удар в грудь остановил его полет. Голубое электрическое пламя вспыхнуло в сознании и погасло, и Федор Иванович, уронив обе палки, полуобняв корявый черный ствол, вяло соскользнул по нему, к его утонувшему в мягком снегу подножию.
   Потом он очнулся. Повернул голову, освобождаясь от тающего на лице снега.
   - Славка, Славка! - кричал кто-то наверху.
   - Чего остановились? - Федор Иванович узнал голос маленького тренера. - К станции он пошел, к станции! Давай, не стой, ребята! Пошли, пошли!..
   "Мальчики, мальчики с плаката, - подумал Федор Иванович, уютно лежа в снегу. - Детки того, который донес на своего товарища Толю. Играют..."
   Лыжные звуки наверху улетели к станции Усяты. Федор Иванович попробовал шевельнуться, и острая боль слева проколола грудь и бок. Сразу выступил пот - на лбу и спине.
   Удерживая стоны, оберегая ставший странно мягким левый бок, он выбрался из-за толстого ствола. В это время под ним, почти рядом медленно проползла цепь автомобильных фар. Одна за другой, с уступами шла колонна снегоочистительных машин. Три или четыре грузовика со скребками. Отстегнув лыжи, оставив их около ствола, Федор Иванович сполз к шоссе и здесь добрый час возился с рюкзаком. Изогнувшись, чтоб не тревожить левый бок, то и дело ложась отдохнуть, он снял ботинки и надел сапоги. Потом влез в телогрейку, нахлобучил курчавую шапку. Натянул на рюкзак просторный конопляный мешок и завязал его. Превратившись в деловитого, странно согнутого мужика из пригорода, с мешком у ног стал на краю шоссе, ожидая грузовика.
   Машины шли нечасто. Первая не остановилась, и Федор Иванович безнадежно посмотрел ей вслед, понимая, однако, что остановить грузовик на таком снегу - хлопотное дело. Вторая машина с тусклыми желтоватыми фарами, поравнявшись с человеком на обочине, начала осторожно тормозить. Скрипя снегом, грузовик прополз на неподвижных колесах метров двадцать и замер. Открылась дверца. Федор Иванович, волоча мешок, собрал всю свою волю, доковылял, морщась и чуть слышно охая, подал мешок шоферу и влез сам, устроил пахнущую мешковиной ношу на коленях. А правая рука тут же скользнула под телогрейку, туда где ныла ставшая мягкой грудь.
   - Ты что? - спросил молоденький шофер. Лицо его было освещено зеленым огоньком, теплившимся среди приборов.
   - Не обращай внимания. Поехали...
   - Тебе до Усят?
   - Ну, если едешь дальше... Мне бы лучше слезть в Прохорищах. Станция Прохорищи была через сорок километров после Усят. Шофер ничего не ответил. Осторожно тронул машину с места, начал медленный разгон. Заходили щетки, счищая снег со стекол. Завыл вентилятор печки. Впереди почти перед самым радиатором возник и повис сияющий круг, и из него под машину поползла белая дорога.
   Они ехали в молчании минут двадцать. Федор Иванович ежился в своей телогрейке. Он начал зябнуть. Горячий, почти как пламя, воздух, вылетавший из невидимого сопла и обдувавший его ноги, не согревал.
   - Ты что, заболел? - спросил шофер, посмотрев на его правую руку, которая все еще была под телогрейкой.
   - Немножко есть, - сказал Федор Иванович, и они опять замолчали.
   Из снежного круга выплыла, на миг ярко осветившись, белая доска с надписью "Усяты" и, померкнув, улетела за грузовик. Угадывались занесенные снегом дома, чувствовалась жизнь, ушедшая за теплые стены. На миг в круг света попал милиционер с пегой палкой. Нет, он не остановил машину. Потом дома кончились. Федор Иванович глубже осел, закрыл глаза.
   - До Прохорищ доедешь? - спросил шофер.
   Черная курчавая шапка пассажира кивнула в ответ, и больше они не обменивались словами. Горячая дрема сквозь ледяные ручьи озноба охватила Федора Ивановича. Боль в боку и груди успокоилась, и он заснул.
   - Прохорищи! - вдруг раздался около него громкий мальчишеский голос шофера.
   Федор Иванович очнулся. Машина медленно остановилась. По обе стороны шоссе опять угадывались дома, светились мирные окна. Под пристальным взглядом шофера Федор Иванович вытащил руку из-под телогрейки. Кряхтя от боли, открыл дверцу и вывалился наружу, вместе с мешком. Шофер высунулся, чтоб закрыть дверцу. Задержал взгляд на мужике в телогрейке, будто запоминая. Хлопнул дверцей, включил передачу, и машина медленно тронулась.
   А Федор Иванович присел, подставил спину мешку и, извернувшись, выпрямился. С мешком на спине, тихо постанывая, побрел куда-то. Встречная женщина показала ему направление к станции.
   Поезд пришел в Москву рано утром. Медленно втянулся под сводчатую вокзальную крышу. Плотная масса пассажиров вывалилась на платформу, густо потекла к выходу, под большие часы, показывавшие шесть тридцать семь. Там ждали носильщики в фартуках и с бляхами и несколько встречающих, пристально вглядывавшихся в толпу. Может быть, кто-нибудь встречал и Федора Ивановича - это обстоятельство осталось неясным, потому что он покинул вокзал другим путем. Два человека в белых халатах, надетых поверх пальто, и еще один в сером стеганом ватнике, держа над головами свернутые брезентовые носилки, протолкались навстречу общему потоку почти в самый хвост поезда. Подошли к двенадцатому вагону. "Сюда, сюда", - сказала проводница, и трое, прервав на время движение выходящих пассажиров, осадив их в тамбур, проворно поднялись в вагон, продавились в коридор, в опустевший его конец. Там, на второй полке, лежал без сознания мужик в большой стеганой телогрейке и кирзовых сапогах. Русая, потная голова его лежала на сером конопляном мешке, крупные костлявые руки вцепились в мешковину.
   - Этот? - сказал человек в белом. - Давай станови носилки.
   - Горячий какой... - сказал второй. - Видишь, как его... В дороге прихватило...
   - Давай, давай... Бери под коленки, О-оп! Больного уложили на носилки. Не открывая глаз, он стал шарить вокруг себя.
   - Да вот она, твоя шапка! На голову тебе надеваю...
   - Мешок он ищет, - сказал тот, что был в ватнике.
   - Вот он, твоя драгоценность! В ногах... Давай, заноси! Выбрались с носилками из вагона и быстро, почти бегом понесли их куда-то в обратную сторону. По ступенькам сошли с платформы, перешагнули рельсы, пронесли носилки в калитку. Там, во дворе, стояла белая машина с красным крестом. Носилки с больным вкатили на роликах в кузов, человек в ватнике сел за баранку, завел мотор. Врач сел рядом с ним.
   Пока ехали привокзальными переулками, больной, не открывая глаз, опять принялся шарить вокруг себя и время от времени пытался даже привстать и негромко, тяжело стонал. Второй человек в белом, ехавший с ним в кузове, понял, в чем дело.
   - Да здесь же, здесь твой бесценный клад!
   Поставил мешок у изголовья больного и положил его руку на мешковину. Крепкие темные пальцы мужика, ощупав грубую конопляную ткань, успокоились.
   А врач, что сидел рядом с шофером, наблюдал все это через овальное окошко.
   - Тронь, тронь, - он показал пальцем на мешок. - Потяни... Второй взялся за конопляную толстую ткань, легонько шевельнул ее. Темные пальцы, лежавшие на мешке, тут же вцепились в мешковину намертво. Даже складки собрались.
   - Как интере-есно! - изумился врач. - Без сознания ведь мужик! Не поверят, если рассказать...
   
   ЭПИЛОГ
   В июле 1953 года в Москву приехал по каким-то личным делам Борис Николаевич Порай, мой приятель. Мой - значит, автора этой книги. Он жил в другом городе, приезжал в Москву нечасто, и на этот раз, как и всегда, он выкроил из своего отпуска три дня, и мы отправились на рыбалку. Эти наши рыболовные поездки всегда оказывались исполненными особого и неожиданного смысла - об этом специально заботился Борис Николаевич. Как было у нас заведено, поехали мы на новую реку. Задачу подыскать интересное место для рыбалки брал на себя опять-таки мой приятель. Место он выбирал со значением.
   Это было первое лето после смерти Сталина. Хотелось поговорить...
   Мы сложили в мою "Победу" нужные вещи и припасы и отправились в сторону Калужской области, за город Юхнов. На заднем сиденье расположился наш всегдашний спутник - племянник Бориса Николаевича Павлик - худощавый насмешник с усиками и золотым зубом. Он был слесарем высокой квалификации, и, кроме того, специалистом по изготовлению особенно уловистых блесен. Когда-то Борис Николаевич проговорился, и я таким образом узнал, что Павел по его чертежам изготовил однажды машину, которую установили на некоей калитке вместо ручки, и она пробила руку чрезвычайно опасному негодяю, когда тот сунулся, чтобы украсть плод многолетних трудов ученого.
   В дороге от нечего делать Павлик иногда окликал с заднего сиденья: "Дядя Борик!". Борис Николаевич, хорошо знавший племянника, все же оборачивался, и тогда Павлик заключал: "Хреновый ты рыбачишка!"
   Через два часа мы вкатились в Юхнов, проехали по его главной улице, где на пепелищах уже строились новые, послевоенные дома, миновали этот город и, свернув на боковую дорогу, углубились в пышную темную зелень калужских лесов. Зеленый занавес раскрылся и закрылся за ними, отсекая нас от мест, населенных людьми. Мы замолчали. Даже Павлик отстал от своего дяди. Целый час, пробиваясь к реке, мы петляли по лесным, размытым дождями и изуродованным войной дорогам. Несколько раз занавес леса раскрывался, и мы въезжали на широкие поляны, где стоял одичалый бурьян в человеческий рост и из него поднимались обгорелые кирпичные трубы стертых с лица земли деревень, когда-то украшавших здешние места. Зайцы выскакивали из-за этих труб и бросались наутек.
   - Дудик, - говорил Борис Николаевич (так он называл меня)... - Вот еще деревня, вот формы, которые примет жизнь после гибели человечества...
   За все время, что мы колесили по этим местам, ища безопасного проезда к реке, мы не встретили ни одного человека. Ни одной живой человеческой тени... Так, пришельцами с другой планеты, в своем неземном бензиновом аппарате мы и вырвались наконец на яркий отлогий берег неширокой, но быстрой веселой реки. Дядик Борик, выйдя размяться, исчез куда-то. Потом я увидел его вдали, у самой воды. Его длинная фигура была напряжена, по ней проходили волны изумления. Застыв перед каким-то чудом, он звал нас высоко поднятой рукой, которая рисовала в воздухе нервные, повелевающие крючки.
   Я подбежал первым и увидел крупного, чуть короче моей руки, головля, который, лежа на боку, на песке, в мелких волнах речного прибоя, тянул в себя большим ртом пену. Волны, откатываясь, утаскивали его, и тогда, махнув красными плавниками, частью в воде, частью в воздухе, он опять ложился на бок, подгонял себя хвостом, голову его окатывало волной, и сейчас же в пене возникала большая засасывающая воронка.
   - Сюда, сюда! - кряхтящим криком звал меня Борис Николаевич уже с другого места, из густого низкого ивняка. - Скорей иди сюда!
   Под ивняком, склонившимся над рекой, сквозь чистую воду, как через большую приближающую линзу, виднелось дно, все вымощенное белым камнем. На этом ярко-белом фоне, колеблющемся от быстрого течения, то тут, то там сверкали словно бы зеркала, ловили вечереющее солнце. И вдруг поперек всей этой Яркой белизны и сверкания прошла темная тень: большой лещ, слегка повалившись на бок, сверкнув на миг, отразив солнце, развернулся и, вздрагивая плавниками, пошел к противоположному берегу, погруженному в глубокую тень.
   - Дядик Борик! - уже кричал от машины Павлик. - Куда ты положил червей?
   - Не скажу, - ответил задумчиво Борис Николаевич. - Успеем со своей цивилизацией. Давай сначала посмотрим на природу. Как она вздохнула без человека. И без его страстей...
   Перед нами китайской стеной высился ржаво-глинистый противоположный берег реки, весь погруженный в тень. Он обрывался к воде почти отвесно, обнажая слоистые, чуть ступенчатые тайны здешних недр. Закинув головы, мы долго смотрели на эту стену снизу вверх.
   Еще через час мы уже сидели вокруг скатерти с закусками, расстеленной на сухом холме. Были как перовские охотники на привале. Откупоривая бутылку и разливая водку по стопкам, дядик Борик, ставший строгим, то и дело посматривал туда, на тот берег. Мощь высокой стены притягивала нас. Солнце было еще высоко, но уже касалось деревьев, росших там, наверху, над обрывом. Пригубив, мы принялись за бутерброды с крупно нарезанной колбасой. Все так же осторожно, как бы с опаской, посматривали на тот берег.
   - Кто из вас, друзья, мне объяснит, - начал дядик Борик рыбацкую беседу. - Почему тот берег такой высокий, а этот, где мы сидим, такой низкий и ровный. Что за явление?
   - Проще простого, здесь же пойма, - сказал Павлик.
   - Пойми, Паша, это не причина, а следствие. Ладно, вы не занимались этим вопросом. Тот берег высокий - потому что он правый. Земля вращается с запада на восток, понял? Берег постоянно надвигается на реку, вода по инерции ударяет в него и подмывает. Бэра закон слышали? Закон Бэра. А с нашего берега река постоянно отступает, берег из-под нее уходит на восток. Оседает ил, песок. Поэтому здесь остается низина. Образуется пойма. Такое же явление, как в маятнике Фуко.
   - Чей маятник? - спросил Павлик.
   - Ешь и помалкивай.
   - А все-таки... Дядик Борик...
   - Ну что тебе?
   - Хреновский ты рыбачишка?
   Борис Николаевич, морщась, с сожалением на него посмотрел.
   - Не, я серьезно, рыбачишка ты Хреновский. У тебя нет реакции. Видишь такую рыбу...
   - Ты лучше посиди, посмотри вокруг себя и подумай.
   В этот вечер из уважения к природе Борис Николаевич не разрешил разводить костер. Мы легли спать в машине, сдвинув к рулю переднее сиденье и опустив его спинку.
   Проснулись мы с Павликом хоть и рано, но Бориса Николаевича все же упустили - в машине его не было. Мы быстро разыскали ящичек с червями и убежали к реке. Нетерпеливо размотав удочки, закинули их там, где был ивняк. Минут через сорок у меня мелко запрыгал, задробил поплавок, и я вытащил растопыренного леща...
   Тут меня за плечо тронул неслышно подошедший Борис Николаевич.
   - Дудик, - осторожным, выразительным шепотом позвал он. И пальцем поманил. - Успеете на рыбу насмотреться. Окунь, он везде полосатый. Надо на природу смотреть. Она, правда, тоже везде присутствует...
   Мы уже шли куда-то, от реки.
   -...Присутствует везде. А проявления у нее индивидуальные. Сейчас увидите кое-что. А мальчишка пусть ловит. Ему еще только тридцать лет...
   Приказав Павлику развести костер и сварить уху, он поманил меня дальше властным пальцем. И подтвердил свою волю строгим взглядом. Не проронив ни слова, мы ушли от реки, углубились в плотный яркий кустарник, который рос здесь линией, повторявшей линию берега, и, миновав эти кусты, оказались на ровном, открытом месте с ямами и канавами, поросшими мохом и пучками травы.
   - Окопы, - шепнул мой торжественно притихший приятель и присел перед небольшой кочкой, приподнявшей мох. Бережно снял с нее зеленый лоскут. Там оказался почерневший, раздавленный временем человеческий череп.
   - Видишь, молодой был человек. Зубы все на месте. Ни одной пломбы. А вот его подсумок. Кожа, видишь, цела. И патроны... Вон как их, позеленели... Кружка вот его. И в кружку попало...
   Дядик Борик поднял синюю эмалированную кружку, пробитую насквозь пулей. Подержал и положил на место. А я, осмотревшись, нашел то, что осталось от сапог солдата - юфтовые головки. Увидев их, Борис Николаевич помял кожу.
   - Видишь, кирза истлела, а головки как новые. Деготь консервирует...
   Дядик Борик закрыл череп тем же моховым лоскутом и поднялся, держа серую челюсть, усаженную светлыми крепкими зубами. Мы огляделись. Вокруг, там и сям виднелись такие же моховые кочки. Приподняв мох на одной из них, Борис Николаевич тут же опустил его, еще больше помрачнел.
   - Тоже самое...
   Некоторое время мы постояли среди этих кочек. Потом я услышал новый, несмелый голос Бориса Николаевича:
   - Дудик...
   Он все еще держал в пальцах серую челюсть. Я молчал - знал, что главное сообщение мой давний и глубокий собеседник еще не сделал. Хотя приготовил его уже давно и давно уже ведет меня к чему-то главному.
   - Дядик Борик просит у вас извинения за то, что не сказал вам сразу о цели этой поездки. Я считаю, что мысли надо осваивать, непосредственно наблюдая объект. Я уже был здесь однажды.
   И он слабо улыбнулся, показав беззубые десны. После этого он повернулся лицом к реке. Вернее, к торжественной ржаво-красной стене противоположного берега, слоистые выступы которой были ярко выделены утренним солнцем.
   - Они все были там, на высоком берегу. Выгодная позиция. Всегда стараются захватить высоту. Спокойно, с высоты постреливали в наших. А наши ребятки, Дудик, лежали на равнине. Как на ладони лежали. Хоть и зарылись в землю. Выбирай и бей. Спрашивается, почему же не наши отступили, а немцы? Почему вот этот солдатик, спрашивается... Почему не убежал? - дядик Борик с уважением и страхом посмотрел на челюсть, которую все еще держал перед собой. - Ведь видел - гибнут кругом ребята. И лес же рядом! Почему не спасти жизнь? Вот у нас в цехе из-за премиальных, из-за десятки черт знает на что способны... А тут жизнь... Ну, конечно, дезертира могут поймать, есть трибунал, расстреляют... Но все равно - три, пять дней поживешь. Пять дней! А могут и не расстрелять. Даже не поймать могут. А тут через час... А может, даже через минуту... Ведь он не убежал! Вот он, Дудик... Остался здесь. И другие... А те - прекрасно вооруженные, занимавшие господствующую над плацдармом высоту... вдруг сами снялись... И не побежали, нет, а организованно, осторожно исчезли. Утром глядь, а тот берег уже оставлен врагом. Смылись, понимаешь...
   Дядик Борик уже загорелся своей идеей.
   - Умные люди могут сказать: враг отступил, потому что сложилась невыгодная для него ситуация. Хорошо, хорошо, понимаю. Да, да, так оно и было. А из чего эта ситуация складывалась? Ведь до Берлина много рек приходилось переходить, и у многих речек, если и был высокий берег - то с той стороны, с западной. А с нашей - низина. Закон Бэра помогал не нам. А все равно ситуация для них складывалась так, что надо уходить. Погоди, я знаю, что скажешь. Полководцы. Да, да, да. Полководцы сделали свое дело. А кроме? Почему этот солдат не убежал, а послушался полководца и лег здесь, свою молодую жизнь положил?..
   И мы умолкли, глядя на красно-коричневую стену высокого берега, которую все ярче разжигало утреннее солнце.
   - Я тебе скажу, Дудик, - Борис Николаевич взял меня под руку. - Это явление не простое. Хотя и не везде так ярко увидишь... Это не просто частность войны. Наоборот, это закономерность... Которая лишь в частности... частным образом проявилась и на войне. А может проявляться и в других обстоятельствах... человеческой жизни. В критических ситуациях. Вот такое я разглядел. Например, возьмите инквизицию... - тут взгляд Бориса Николаевича как бы остановился - Дядик Борик переходил к своим выношенным выводам, к железному завершению своей мысли. - Инквизиция всегда била своих врагов и весь простой народ с высокого берега. С высочайшего берега она их клевала, как хотела. Христос, дева Мария, христианство - это ли не позиция! Это ли не высокий берег! Чтобы старуха добровольно несла охапку хвороста к костру, на котором сжигают Яна Гуса, ее ого-го как надо распропагандировать. А что получилось в итоге? Что получилось? Никто же инквизиторов не бил, не преследовал. Ручку им целовали! А все-таки сами, сами вдруг слезли со своего высокого берега и ушли. Вроде как и не было...
...

---