|
...Нашлись люди, которые дали ход моему предложению. Резолюция Андрыхевича, в которой я был назван "молодым фантазером", отпугнула мастера Федорко, но не повлияла на красного директора завода. Ведь и самого Ивана Федоровича кое-кто пытался в Укрсельмаштресте назвать "рискованным человеком" за то, что он задумал, не останавливая производства, поднимать крышу над литейной и достроить мартеновскую печь для выплавки стали.
Директор вызвал меня к себе и сказал: "Молодец, Манджура! Действуй и дальше так напористо. Работать - работай, норму выполняй, а мозгами шевели получше, живи с размахом!.. Не будешь возражать, если мы приставим к тебе инженера-конструктора на недельку? Не для соавторства, конечно, а для технического оформления проекта?"
Я, конечно, охотно согласился.
Вскоре около проходной появился плакат: "Молодежь завода, равняйся на молодых литейщиков! Рационализаторское предложение Василия Манджуры сберегает заводу ежедневно 660 рабочих часов. Его предложение об уничтожении камельков и переходе на центральный подогрев охраняет рабочих от простуды и других заболеваний!"
Плакат этот, как выяснилось позже, сделали по совету Головацкого те же самые художники из юнсекции клуба металлистов, которые рисовали карикатуры на посетителей салона Рогаль-Пионтковской.
Приказом по заводу директор Руденко объявил мне благодарность и выдал премию - пятьсот рублей.
Уже "тропическая мебель" не угрожала больше мне и хлопцам. В ту ночь, когда, беседуя с Юзиком, я ехал на пароходе, лежа на его узенькой койке, мои приятели отсыпались дома на вполне удобных кроватях с пружинными матрацами. И моя кровать стояла там, в мезонине, застланная пушистым зеленым одеялом.
На эти неожиданные деньги мы выписали "Рабочий университет на дому", журналы "Огонек", "Прожектор", "Красная панорама" и "Смена" с приложениями, а также газету "Комсомольская правда".
С помощью Головацкого я выбрал себе в Церабкоопе отличную "тройку" из коричневого шевиота и ботинки "Скороход".
И все-таки у меня осталось девяносто пять рублей, которые я отнес в сберегательную кассу. Правда, ни хлопцам дома, ни тем более Юзику я не сказал, для чего нужны мне были сбережения. Тут скрывалась тайна: я решил сохранить эти деньги на тот случай, если они понадобятся Анжелике в Ленинграде. Независимо от того, захотела бы она прибегнуть к моей помощи или нет, я считал себя обязанным поддержать ее в самом начале ее самостоятельной жизни.
- Ну, сейчас я понимаю, почему тебя избрали делегатом конференции! - сказал Юзик, выслушав меня. - А какие твои планы на будущее?
- Уже решено, Юзик! - ответил я с гордостью. - Вместе с хлопцами в рабочем университете буду учиться. Днем на заводе, вечером - за партами. Не оглянешься, как и зима пройдет. А ты где зимой будешь, как море замерзнет?
- На Черное море подамся. Одесса - Сухуми. А может быть, на ледокол устроюсь. Рыбаков в путину выручать на Азовском море.
- Маленький, наверно, ледоколик?
- Да уж не велик. Моряки смеются: "Пять котлов - шесть узлов. Волна бьет - два дает". А мне что? Пока молод - штурманское дело можно и в каботаже изучать, была бы охота. А потом, глядишь, и океанские пароходы сюда подбросят. Далеко ходить станем. Возможно, и в Арктику отсюда заползем. Я, видишь, вон на досуге лоции Баренцева да Карского морей изучаю! - И Стародомскин кивнул головой в сторону этажерки.
- Значит, ты тоже доволен, Юзик?
- Я? Вопрос! Когда я вижу перед собою картушку компаса, у меня душа ликует. Море плещется за бортом, посапывает внизу машина, а я не сплю и знаю, что мне одному поручена судьба пассажиров. Они все спокойно отдыхают в каютах, веря мне целиком, и я обязан провести судно верными фарватерами!.. А морей на мой век хватит. И звезд, по которым можно без сложных приборов определяться... Ну, а теперь давай поспим, Василь! Мне с четырех на вахту заступать. - И Стародомский потушил свет.
Волны то подбрасывали пароход на своих крутых гребнях, то опускали его с размаху в морскую ухабистую пучину. Поскрипывая, пароход переваливался через их быстрые гребни и лопотал колесами, укрощая новые водяные валы, бегущие ему навстречу. Далеко внизу равномерно стучала машина, как объяснил мне Юзик, такой силы, что способна была бы дать свет не только одному нашему городу, но еще и соседним приазовским селам.
Пароход шел к заданному курсу, я прислушивался к мерным вздохам его машины и думал о том, как славно, что и мы с хлопцами не ошиблись в выборе нашего пути. Хорошо написал мне об этом из Черкасс отец в своем последнем письме. Он рассказывал, как пришлось ему некогда отговаривать тетушку Марью Афанасьевну от вздорного помысла взять меня с собой в Черкассы. "А я считал, Василь, - с опозданием признавался отец, - что правильнее будет оставить тебя в фабзавуче. У тебя сейчас крепкое ремесло в руках, и хотя пришел ты к нему через трудности, но это лучше, чем за тетушкину юбку держаться. Верю, что, став на правильную самостоятельную дорогу, ты уже не сойдешь с нее. Так же одобряю твое решение идти учиться в вечерний рабочий университет. Молодец, сынок! Советская власть дает сейчас молодежи все, о чем мы, люди старшего поколения, и мечтать не смели. И грешно было бы вам не воспользоваться этими завоеваниями революции. Учись, дорогой, не растрачивай своей молодости по пустякам, помни, что коммунистическое общество могут построить только грамотные люди с твердым характером, ясно понимающие, к чему они стремятся".
Мариуполь открылся на заре, весь белый и удивительно чистый в лучах утреннего солнца.
Едва уловил я сонными глазами розовый отблеск зари в иллюминаторе - мигом вскочил на обе ноги. Диванчик Юзика был пуст, постель убрана. Стародомский ушел на вахту неслышно, так и не разбудив меня.
На палубе шуршали швабры и шипела вода, вырываясь из шлангов. Босоногие мускулистые матросы в подвернутых штанах скатывали полубак.
Я быстро ополоснул лицо водой из умывальника и, посвежевший, выскочил из каюты.
Палуба под моими ногами блестела от воды. Чистые ее доски пахли свежестью. Развевался на мачте проворный вымпел.
Солнце, встающее по ветру, румянило белые барашки, бегущие с оста. Куда им было до вчерашних гороподобных волн с длинными ломающимися гребнями! Вышло так, как и предсказывал Куница: ветер, задувший от Ростова, не только укротил штормовую волну, но и нагнал в море немало пресной донской воды. Море пожелтело еще больше и кой-где сливалось по цвету с песчаными берегами Таврии.
Мариуполь, идущий на нас, открывался все больше. За ним дымили трубы большого завода. Огненные клубки пламени вырывались из черных пузатых доменных печей. "Значит, там Сартана!" - сразу догадался я.
За городом, у железнодорожной станции Сартана, раскинулись заводы имени Ильича. До революции они принадлежали компании "Провиданс". Больше всего, наверно, будет делегатов на конференции с этих заводов. Ведь это самые крупные предприятия на всем азовском побережье! В одном цехе у них комсомольцев больше, чем у нас в целом 03К.
И как только я подумал о предстоящей комсомольской конференции, сразу забеспокоился: "А что я скажу на конференции?"
Накануне отъезда, передавая мне мандат, Головацкий посоветовал: "Ты, Манджура, обязательно выступи! Поделись своим опытом. Только не волнуйся! По дороге обдумай свое выступление".
Вот и обдумал!..
- Василь! Проснулся? Сюда иди! - позвал меня Стародомский.
Он стоял на капитанском мостике, в куртке с узенькими золотыми шевронами на рукавах, в форменной фуражке, с биноклем, болтавшимся на ремешке.
- Ну, как спалось? Добре? - спросил Юзик.
- Мне-то добре, а вот тебе маловато.
- Нам не привыкать. Служба такая: один глаз спит, а другой смотрит.
- Погодка-то славная, - сказал я, - ты верно предсказывал.
- Но, видишь, на востоке уже заволакивает! - сказал Куница, кивая на облачко, появившееся справа над горизонтом. - К вечеру опять заштормит. Но мы к тому времени уже в гирле Дона будем... Каков курс, Ваня?
- Норд-ост-норд! - крикнул рулевой.
Все было ново для меня в этом продолговатом коридорчике, облицованном под мореный дуб: рычаги машинного телеграфа со стрелками и надписями на белом циферблате "Полный вперед", "Стоп", "Самый полный"; надраенные до блеска переговорные рупоры, уходящие вниз, в машину; картушка чуткого компаса, плавающая, как огромное глазное яблоко, в спирту под стеклом.
Стародомский показывал мне свое хозяйство, то и дело подходя к рулевому. Он сверял курс на компасе с линией на карте и поглядывал в стороны, где нет-нет да и возникали на гребнях желтых волн качающиеся вешки. Вешки показывали линию морского канала и, кланяясь нам, словно желая "доброго утра", исчезали за кормой.
Слушал я друга, видел сквозь прозрачные, чистые стекла мостика город, возникающий над морем, и думал:
"А что, если начать свое выступление на конференции с рассказа о судьбе трех побратимов, которые приехали сюда, к Азовскому морю, из далекой Подолии и сделались активистами приазовского комсомола?
Расскажу, как мы с детских лет ненавидели петлюровцев и прочую нечисть, мешающую расти и развиваться Советской Украине... Расскажу о Петрусе Маремухе, о Кунице, о клятве, которую мы дали под зеленым бастионом Старой крепости... Может, припомнить, как мы учились, как выучились, рассказать, к чему мы стремились в жизни?.. Ведь наши три маленькие жизни очень показательны: что испытали мы, то же самое пришлось пережить всей трудовой украинской молодежи. Поклясться и впредь быть верным заветам Ильича. Сказать, что всем, что имеем и чего достигли, мы обязаны партии и комсомолу. Я дам делегатам торжественное обещание, что мы - побратимы - и впредь будем драться у себя в коллективе за каждого молодого хлопца, отвоевывая его у старого мира и воспитывая для служения народу, для тех высоких, благородных целей, которые указывает нам Коммунистическая партия!"
...Над морем все выше поднималось ослепительное солнце. Оно ярко золотило гребни волн, и белый город, овеваемый крепким и соленым восточным ветром, раскрывался в легкой дымке июльского утра.
ЭПИЛОГ
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Двадцать лет прошло с того солнечного утра, как пароход "Феликс Дзержинский" огласил дрожащим гудком устье реки Кальмиус, входя по каналу в порт Мариуполя.
Засуетились матросы у брашпиля, готовясь к тому, чтобы опустить якорь, вышли из своих кают пассажиры, а мы, собравшись на верхней палубе, громко запели:
Низвергнута ночь. Подымается солнце...
Славная песня! Запечатлелась она навсегда в моей памяти!
Вот и сейчас, двадцать лет спустя, сижу я в небольшой комнатке, листаю старые газеты, слушаю, как хлещет по стеклам дождь, а в ушах звенит знакомый мотив этой песни.
Сквозь окно видны намокшие каштаны. Они нахохлились и опустили вниз большие лапчатые листья. Частый дождь сбил с них последний цвет, оголил маленькие колючие шишечки.
Я приехал сюда ночью из Ленинграда. Укладываясь спать, я мечтал спозаранку побежать в город и посетить Старую крепость.
Хозяйка квартиры, Елена Лукьяновна, - врач-невропатолог. Она потеряла в Ленинграде в первую же блокадную зиму всех своих близких и после демобилизации приехала на работу в мои родные края. В вагоне мы разговорились. Уже одно то, что нам довелось примерно в одно время прожить больше десяти лет в Ленинграде, сразу же сблизило меня с этой задумчивой, рано поседевшей женщиной в зеленоватой гимнастерке со следами от недавних погон на плечах. Ведь так же, как и ее родные, погиб у меня на руках, от голода, в декабре 1941 года мой отец, который приехал незадолго перед войной ко мне в Ленинград и работал на Печатном дворе.
- Боюсь, что жилья вам не достать, - сказала Елена Лукьяновна, когда поезд подходил к городу. - В Старом городе сплошные руины... Если хотите, можете остановиться у меня.
Никого из родственников в городе у меня уже не было, и я охотно воспользовался предложением попутчицы.
А ночью пошел дождь. Льет он и сейчас не переставая, хоть уже четвертый час дня и давно бы пора выбраться в город, которого я не видел больше двадцати лет.
Когда Елена Лукьяновна собиралась в больницу, я спросил, нет ли у нее чего-нибудь почитать.
- Все медицинское, - сказала Елена Лукьяновна. - Моя библиотека еще не прибыла... Хотя, впрочем, на чердаке сложены какие-то книги и журналы. Еще со времени оккупации. Посмотрите, что там такое, - может, сжечь это все надо?
И вот второй час я листаю размалеванные страницы "Ди вохе", "Сигнала" и других фашистских журналов. Отовсюду с их страниц глядит на меня исступленное лицо Гитлера: он встречает Муссолини, принимает испанского посла, любуется разрушенной немецкими бомбами Варшавой. И повсюду застывшие в оцепенении гитлеровцы, кладбищенская пустота площадей, полотнища знамен со свастикой над разрушенным городом...
Но что это?...
Я вытаскиваю со дна корзины тяжелую подшивку газет. Ее название, "Подолянин", поворачивает мысли вспять, уже к далекому детству. Так называлась русская газета, выходившая еще при царе в нашем губернском городе. Но почему она на украинском языке?
Смотрю дату: 1942 год. Я листаю страницы фашистского "Подолянина", и чудится мне, что передо мной шиворот-навыворот крутят военную хронику захватчиков. Я вижу гитлеровцев, въезжающих на пустынные улицы Киева, читаю крикливые заголовки о неизбежном падении Ленинграда и Москвы и другие фашистские сообщения. Они читаются теперь с усмешкой, как дурной сон.
И вдруг в глаза вонзается знакомая фамилия: "Григоренко". Поспешно читаю: "12-го сего месяца, приказом окружного комиссара барона фон-Райндль, в городе создан Украинский комитет в составе: Евген Викул, Цер (переводчик), Юрий Ксежонок (председатель комитета), Кость Григоренко. Комитет проверяет налоговые дела, помогает немецким властям собирать контингенты. Комитет является органом окружного комиссара и действует по его указаниям".
Григоренко! Петлюровский бойскаут, сын доктора, служившего Петлюре, вот, оказывается, когда он снова вынырнул на поверхность!
- Я вижу, вы нашли интересное занятие? - говорит, входя в комнату, Елена Лукьяновна.
- Я нашел следы старых знакомых, Елена Лукьяновна, и жалею о том, что в юности не смог передать кой-кого из них в руки правосудия.
- Сегодня я тоже встречала старых знакомых, - не вникая в смысл моей фразы, сказала Елена Лукьяновна. - Среди них есть мальчик из Сибири, Дима. Его ранили в бою при освобождении нашего города. Очень трудный больной. Второй год не может сказать ни одного слова.
- А что с ним?
- Надо решить - оперировать его или не оперировать, - словно думая вслух, говорила Елена Лукьяновна, снимая халат, который был надет под шинелью. - Сегодня я послала вызов во Львов с просьбой прислать консультанта. Там работает тоже мой знакомый - профессор-невропатолог из Ленинграда...
- Для вас, Елена Лукьяновна, сейчас это звучит очень просто: "Послала вызов во Львов, профессору"! - сказал я. - Но если бы вы знали, как много значит эта фраза для меня, уроженца здешнего города! В ней скрыт огромный смысл изменений, которые произошли на Украине. Двадцать лет назад Львов был очень недоступен для нас, как Париж, Лондон или Мадрид, хотя вашему профессору из Львова лететь сюда не больше двух часов.
- Не больше, - согласилась Елена Лукьяновна.
Наступило второе утро в родном городе. Открываю глаза. О радость! Синеет небо в окошечке, и сбрызнутые последними каплями ночного дождя каштаны подымают навстречу солнечным лучам свои темнозеленые листья.
Быстро одеваюсь и бегу в город.
Буйная поросль пробивается отовсюду из каменных стен: желтые одуванчики, медуница, дикий виноград. Козы блаженствуют в этом обилии зелени, позванивая колокольчиками, сделанными из консервных банок. Все это с детства знакомое, виденное!
Непонятно лишь, почему мостовая, спускающаяся к Новому мосту, поросла подорожником. Неужели по этим булыжникам уже никто не ездит? А ведь тут была главная проезжая магистраль из новой части города через центр к Днестру!
Печальная картина открылась моему взору, едва я подошел к обрыву. От красавца Нового моста остались лишь высокие каменные быки над пропастью, на дне которой поблескивает Смотрич. Через них переброшена узенькая кладочка, доски которой скрипят и гнутся под ногами.
Никто не шел сейчас мне навстречу из старого города, выросшего на высокой скале, огибаемой Смотричем. Почти все здания там превращены в руины.
С большим трудом, по обломкам стен, я догадываюсь, в какой части города нахожусь. Это, кажется, Почтовка? Здесь на углу мы, фабзавучники, покупали в дни стипендии колбасные обрезки...
А вон там, подальше, стоял исчезнувший сейчас ресторан "Венеция", в котором справил шумные поминки по умершей бабушке Монус Гузарчик...
Где-то он сейчас, наша "беспартийная прослойка", сборщик двигателей, шумный Моня? Последнее письмо от него я получил в 1940 году в Ленинграде. Гузарчик писал мне, что работает старшим мастером на Харьковском паровозостроительном заводе, и даже книжечку мне прислал о своем методе перехода на поточный способ производства...
Словно ураганом снесены маленькие домики возле огромной семиэтажной башни Стефана Батория с воротами, называемыми Ветряной брамой. Когда-то башню эту выстроили здесь по приказу короля-венгра, чужака на польском престоле, стремившегося к завоеванию украинских земель Подолии. А совсем недавно, в 1943 году (это рассказала мне Елена Лукьяновна), около Ветряной брамы гитлеровцы расстреляли более семи тысяч выдающихся людей Венгрии, не желавших помогать фашистским оккупантам. Гестапо боялось уничтожить их в Будапеште и отправило на смерть в украинский городок.
Неподалеку я увидел развалины дома, в нижнем этаже которого, за широкими бемскими витринами, помещалась кондитерская.
Помню, в эту соблазнительную кондитерскую пригласил я Галю Кушнир. Сидим мы с Галей, важно разговариваем, попиваем за мраморным столиком кофе, словно взрослые, а отец, возвращаясь из типографии, взглянул на окно и увидел нас. То-то неприятностей после было!..
Где-то сейчас Галя Кушнир, с которой разлучила нас война? Весной 1941 года я получил от нее последнее письмо из Одессы. Писала, что успешно защитила диссертацию, получила звание кандидата исторических наук, продолжает и дальше изучать вопрос о Черноморских проливах в свете международных отношений. Удалось ли ей уехать из Одессы? И встречу ли я ее когда-нибудь еще, первую мою любовь, единственную девушку нашего фабзавуча, ставшую потом историком.
Как и встарь, у каменных перил при въезде на крепостной мост женщины продавали цветы: розовые, белые и желтые пионы, букеты полевых васильков, яркокрасных маков с черными мохнатыми сердцевинками, кремовых, сиреневых и оранжевых ирисов - "петушков" и последних уже в эту пору тюльпанов с пунцовыми, розовыми и бледножелтыми чашечками...
Цветы покупал стоявший ко мне спиной плотный, широкоплечий подполковник. Он забрал у женщины букеты в охапку и отнес их на сиденье открытого вездехода. По количеству канистр для бензина я догадался, что подполковник со своим водителем едет издалека и такой же залетный гость в этом городе, как и я.
"Куда же ему цветов столько?" - подумал я и, привлеченный видом Старой крепости, открывшейся моему взору, сразу же забыл об этих проезжих военных.
Крепость возвышалась над скалами, как в годы моего детства, и, как и сотни лет назад, замыкала собою въезд в город с юга, запада и востока. Ее плотные каменные стены старинной кладки, такие же прочные и нерушимые, как и те выщербленные серые скалы, на которых ее построили, не раз спасали жителей нашего города от врага.
Попрежнему высились над зигзагообразными крепостными стенами первого пояса укреплений то четырехгранные, то круглые сторожевые башни с узкими амбразурами, увенчанные зелеными от мха остроконечными крышами. Вспыхивали зеленые кроны деревьев на крепостных валах. Над обрывами выросли большие кусты жимолости и розового вереска. Колючий язвень свисал над пропастью, пробравшись своими корнями глубоко в каменную кладку, от которой турецкие ядра отскакивали, как орешки.
У распахнутых настежь ворот алела, видно совсем еще недавно прибитая здесь, вывеска: "Исторический музей-заповедник".
С чувством глубокого волнения вошел я под арку крепостных ворот.
"Милая, славная наша старушка! - думал я, оглядывая крепость. - Не тронули тебя ни время, ни турки, ни гитлеровские бомбы. Как стояла ты столетия нерушимой твердыней на юго-западе Подольской земли, так и стоишь поныне на радость народу, на страх врагам, навсегда изгнанным с исконной украинской земли!"
Стоило мне, однако, войти во двор, густо заросший муравой, покрывающей даже мостовую, как я понял, что и нашей старушке досталось порядком в недавних боях.
Сторожевые башни, обращенные амбразурами на все четыре стороны света, были исковерканы пробоинами от снарядов. Крыша над башней Ружанка исчезла вовсе. От Комендантской остались одни развалины. Но дом во дворе крепости, в котором, повидимому, теперь размещался музей, был восстановлен. Новые оконные рамы и свежая штукатурка подсказывали мне, что здание это поднялось из руин совсем недавно.
Шум автомашины заставил меня обернуться. Показался все тот же вездеход, обвешанный канистрами с бензином. Повидимому, любитель цветов - подполковник захотел по пути осмотреть заповедник.
Скрипнули тормоза, машина остановилась подле кордегардии, а я узенькой тропкой пошел дальше, к зеленому бастиону, который подымался за Черной башней.
Четверть века тому назад под этим самым бастионом петлюровцы расстреляли большевика - донецкого шахтера Тимофея Сергушина. Мы - маленькие тогда хлопчики с Заречья, Юзик Стародомский и я, - забравшись ранним утром в крепость за черешнями, подсмотрели случайно расстрел дорогого нам человека.
Сергушин стоял вон там, внизу, полуодетый, желтый от болезни. Под дулами направленных на него винтовок он крикнул в лицо палачам-петлюровцам: "Да здравствует Советская Украина!"
Мы и плиту ему после тайком положили на могилу. А когда пришли советские войска, здесь был установлен обелиск из серого мрамора с надписью:
Борцу за Советскую Украину.
первому председателю
Военно-революционного трибунала
Тимофею Сергушину,
погибшему
от руки петлюровских бандитов
Напрасно я искал теперь этот серый мраморный обелиск на крепостном дворе.
Его здесь не было.
Враги и предатели, охваченные ненавистью к советской власти, постарались уничтожить память об этом славном человеке, первом коммунисте, пришедшем в нашу хатенку на Заречье четверть века назад.
Лишь под самой Черной башней я нашел в густой траве кусок мрамора с последним словом надгробной надписи.
Основание обелиска - простой каменный квадратик - сохранилось, могильная насыпь тоже. Зеленый барвинок густо рос на бугорке, под которым покоились останки Сергушина.
Остановился я над этим бугорком, и память вновь перенесла меня в то далекое время, когда только-только установилась на Подолии советская власть.
Помню, вечером после расстрела Сергушина мы пришли сюда, прихватив с собой дружка Маремуху. Куница, по запорожскому обычаю, расстелил на могильном холмике красную китайку, а мы засыпали бугорок пахучей сиренью. Над могилой убитого клялись мы в тот вечер стоять один за другого, как побратимы, и отомстить врагам Советской Украины за смерть ее лучшего сына.
Задумчивый, стоял я теперь, склонив голову над заросшим могильным холмиком, и живо вспоминал слова самой любимой песни Сергушина:
Я песню пою - от души она льется,
Хочу я в ней выплакать думы свои...
Как птица в неволе, во тьме она бьется
И тонет под сводом земли...
И скоро она, не допетая мною,
Умолкнет с закатом осеннего дня.
И новый товарищ, шагая к забою,
Ее допоет за меня...
Погруженный в свои мысли, я не услышал, как подошел другой человек, и обнаружил его присутствие лишь в ту минуту, когда пунцовые пионы посыпались в густую траву.
Плотный, широкоплечий подполковник посыпал могилу Сергушина цветами, не обращая на меня никакого внимания. Глянул я на него еще пристальней - и вдруг под щетиной, проступившей на его загорелых щеках, увидел знакомые черты Петра Маремухи...
- Послушайте, товарищ!.. - сказал я взволнованно. Оборотившись на звук моего голоса, подполковник-танкист сперва посмотрел на меня очень строго, я бы даже сказал - недовольно, но потом, внезапно меняясь в лице, вскрикнул:
- Василь! Дружище!..
А спустя полчаса мы уже сидели на росистой еще траве под башней Кармелюка, забыв в нашей оживленной беседе обо всем на свете.
Водитель Маремухи, румяный ефрейтор-танкист, расстелил на траве брезентовую плащ-палатку и разложил на ней всякую снедь.
- Так погоди, Вася, - прервал меня Маремуха, - но почему же ты не ответил мне из Ленинграда? Я прямо штурмовал тебя письмами на завод! Даже в отдел кадров того авиационного завода писал: где, мол, у вас инженер Василь Манджура? А они мне ответили один раз, что "откомандирован", и замолкли. Куда ты исчез оттуда?
- На завод "Большевик" меня послали...
В эту минуту позади раздался старческий голос:
- Товарищи военные! Ну как вам не стыдно! Здесь же заповедник, а вы шелуху сеете!
Мы обернулись на этот голос так быстро, будто школьники, застигнутые здесь сторожем.
На соседнем бугорке стоял седенький старичок в полотняной старомодной толстовке, с черным галстуком "бабочкой", в золоченом пенсне. Он появился неслышно, как в сновидении из далекого детства, и одно его появление помолодило нас на добрых четверть века.
Не будь на переносице у старичка такого знакомого пенсне, мы, возможно, и не признали бы в нем Валериана Дмитриевича Лазарева. Но это был он - наш любимый историк и первый директор трудовой школы имени Тараса Шевченко! Вскочив поспешно с земли, Петро приложил руку к козырьку:
- Приносим вам глубокое извинение, Валериан Дмитриевич! Мы были в расстроенных чувствах и позабыли, где находимся. Сию минуту эта скорлупа будет подобрана.
- Позвольте! Но откуда вы знаете, как меня зовут? - заметно опешил Лазарев, сходя с бугорка.
Где ему было узнать в седоватом офицере с орденами того самого коротышку, который, сверкая босыми пятками, бежал однажды вдогонку за другими хлопчиками с фонарем "летучая мышь", охваченный желанием поскорее спуститься в заманчивый подземный ход!
Тысячи подобных школяров промелькнули перед глазами Лазарева за многие годы педагогической деятельности - всех разве упомнишь!
- Откуда вы знаете мое имя? - повторил Лазарев, подходя к Маремухе вплотную.
Теперь уже вмешался я:
- Когда же мы с вами снова в подземный ход пойдем, товарищ Лазарев?
- Погодите!.. Что за наваждение? - Старичок снял пенсне и протер его стекла платочком. - Вы, товарищ, не из облнаробраза?
- Я, дорогой Валериан Дмитриевич, из трудовой школы имени Тараса Григорьевича Шевченко. И подполковник - тоже. Мы оба - ваши ученики выпуска тысяча девятьсот двадцать третьего года. Неужели вы нас забыли?
С этими словами я крепко обнял нашего старого директора.
О многом уже было переговорено между нами...
- Вы хотите узнать обо всем, что случилось здесь? - спросил Лазарев, вставая с плащ-палатки. - Давайте тогда продолжим урок наглядной истории. Последний раз я рассказывал вам о повстанце Устине Кармелюке?
- Совершенно верно, Валериан Дмитриевич! - отчеканил Петро. - Мы еще с вами, помните, кандалы кого-то из друзей Кармелюка или Гонты нашли...
- Кандалы эти у меня в музее по сей день хранятся, - сказал Лазарев. - А сегодня я вам расскажу о других героях борьбы против угнетателей украинского народа... Но прежде всего скажите, подполковник, - Лазарев лукаво глянул из-под пенсне на Маремуху: - известна ли вам общая военная обстановка, которая сложилась здесь в первые месяцы прошлого года?
Маремуха ответил уклончиво:
- Примерно.
- В таком случае, помогайте мне, коль я ошибусь. И он начал рассказывать:
- После того как в марте тысяча девятьсот сорок четвертого года советские войска отбили Волочиск, фашисты потеряли прямую железную дорогу на запад. Тогда все их части, оставшиеся в подольском мешке, бросились сюда. Таким образом, наступающие советские войска должны были закрыть гитлеровцам пути бегства в Буковину и Западную Украину через наш город.
В начале марта советская артиллерия прорвала немецкую оборону под Шепетовкой.
В этот прорыв хлынули танковые войска генералов Лелюшенко, Рыбалко и Катукова. Они повели наступление на юг, к Днестру... Отчего вы улыбаетесь, Маремуха? Я сказал не то?
- Я улыбаюсь потому, что и сам имел некоторое отношение к упомянутому наступлению, - тихо сказал Петро. - Я у Лелюшенко служил.
- Ах, лиходей вы этакий! - засуетился Лазарев. - Да вы, наверное, сами здесь орудовали? Признавайтесь!
-Здесь - нет, там - да! - Маремуха показал на северо-запад. - Мы Скалат брали.
...
|
