|
Губы у девиц были раскрашены ярко, но уже не "бантиками", как требовала мода, а целыми бантами! Почти у каждой из плясуний алело под носом кровавое пятно помады размером с доброе куриное яйцо. А какие прически напридумывал им гример! И челки с напуском на выщипанные стрелками брови и стоящие торчком тюрбаны из волос. Были здесь и подобранные кверху, с затылка, вороньими гнездами целые копны волос и завитые щипцами пышные кудряшки, как у болонок.
Одна из плясуний в туфельках на босу ногу прицепила себе на прическу чучело зелененького попугая-неразлучника и перепоясалась наискосок двумя рыжими лисицами, связанными позади за хвосты.
Все кавалеры "чарльстонили" в узеньких и куцых брючках. Было боязно, как бы эти клетчатые и полосатые штанишки не разлезлись по швам.
Зрители быстро смекнули, кого изображал актер с пробором, расчесанным посреди седоватых и прилизанных волос. Его одели в кремовые брюки и серый пиджачок, а лицо покрыли густым слоем пудры для загара, перемешанной с тавотом. Лицо танцующего седого кавалера прямо лоснилось, смуглое, как у индейца, а на руке он небрежно держал самшитовую палку с монограммами.
Вне всякого сомнения, это была копия адвоката Мавродиади. Полугрек, полутурок, неизвестно какими ветрами прибитый к берегам Таврии, он появлялся в установленный час на шумном проспекте и не одну пару подметок стоптал на его асфальте. Зимой он сидел где-то в своей юридической консультации, копил деньги и давал советы частникам, как ускользнуть от больших налогов, высуживал наследство всяким тетушкам-салопницам, а с наступлением весны, как только в городе появлялись первые курортники, выползал на проспект. Он знакомился на проспекте с молоденькими приезжими девушками, гадал им по руке и на картах, ходил с ними на пляж и до сумерек лежал там у самой воды в красной феске с черненькой кисточкой. С наступлением вечера он, сделав несколько туров по проспекту, важно шел, постукивая палкой, в салон, целовал руку Рогаль-Пионтковской и танцевал до полуночи.
Но что было опаснее всего: этому стареющему пошляку нравилось быть в окружении молодежи.
Мы надеялись, что клиентура Мавродиади после этого вечера значительно уменьшится, ибо самый лучший способ разоблачить пошляка и жулика - это высмеять его публично.
Тут на сцену из-за кулис выскочила еще одна запоздавшая пара. Зал сразу захохотал: даму в тунике, в прическе, задранной от затылка вверх, вел в танце Зюзя Тритузный.
Брючки ему смастерили клетчатые, но до колен, наподобие футбольных трусов, на ноги напялили оранжевые бутсы, так что ни у кого не было сомнении в том, кто именно изображен на сцене. Скопировали все: и Зюзину любимую прическу "под бокс", обнажающую почти до макушки его красноватый затылок в складках, и бантик, зажатый крахмальным воротничком, и все ухватки - предупредительно-вежливые, с наклоном головы вперед, с умильным, приторным заглядываньем в глаза своей партнерше. Танцуя чарльстон, Паша из столярной, играющий Тритузного, нарочно изображал мелкую пасовку - "дриблинг" и выкрикивал то и дело басом излюбленные Зюзины иностранные словечки и футбольные термины: "аут", "силь ву пле", "ах, шарман!", "ожюрдюи", "апсайт"...
Должно быть, ни разу за всю свою футбольную практику Зюзя не чувствовал себя так глупо, как в этот вечер. На зеленом поле ему было куда вольготнее. Если и промазал у самых ворот и погнал мяч вместо сетки на угловой, то вскоре эта ошибка могла быть забыта. Внимание зрителей быстро переключалось на других игроков. Здесь же Зюзя маячил и вертелся в разных положениях перед зрителями довольно долго.
Сперва подлинный Тритузный, распознав себя в двойнике, фыркнул и, пренебрежительно пожав плечами, заговорил с Ликой. Но стоило столяру Паше, приблизившись к рампе, выкрикнуть любимые Зюзины словечки, как мастер "пушечного удара" сообразил, что над ним смеются довольно зло и обидно. Он стал медленно краснеть. Шея его побагровела, губы сжались. Он силился сидеть как ни в чем не бывало, но все больше и больше зрителей останавливало на нем свои внимательные взгляды. Вот и директор завода Иван Федорович обернулся в его сторону и тоже засмеялся. Зюзя уже не мог стерпеть! Круто повернувшись, он что-то прошептал на ухо своей соседке. Анжелика улыбнулась и покачала отрицательно головой. Зюзя схватил ее за руку, видно пытаясь увлечь из зрительного зала, но Анжелика удивительно спокойно отняла руку и опять покачала головой, продолжая со вниманием следить за тем, что происходило на сцене.
Зюзя оскорбленно пожал плечами и, хлопнув сиденьем, направился к выходу. Он шел по длинному проходу, поскрипывая длинноносыми туфлями, и головы зрителей оборачивались ему вслед. Одни подмигивали, другие шептали ему вдогонку ядовитые словечки, но пуще всех доконал Тритузного Паша из столярного цеха. Видя, что пижон, которого он играет, уходит, Паша выскочил со своей девушкой в тунике на авансцену и крикнул вдогонку Зюзе:
- Оревуар!
Тут, отталкивая Пашу, на сцену вырвалась сама Рогаль-Пионтковская. Она подбежала к рампе, заметая пыль подолом своего старомодного платья, сшитого из черного спецовочного материала. Разглядывая зрителей сквозь стекла костяного лорнета, Рогаль-Пионтковская принялась медленно танцевать.
И никто бы не поверил, что точная копия содержательницы танцкласса не актриса, а мой приятель Маремуха!
Петру навертели седые букли, нарумянили как следует его полные щеки. К мочкам ушей Петрусь канцелярскими зажимами прикрепил хрусталики от люстры. Получилась, ну ни дать ни взять, вылитая мадам! Обман обнаружился лишь тогда, когда Петро глуховатым мужским баском начал свой монолог.
Обращаясь к своим питомцам-танцорам и гладя их ладонями по плечам, Маремуха бормотал скороговоркой, изредка попадая в такт мелодии чарльстона:
- Ну что, мои букашечки? Что, таракашечки? Соскучились по вашей мамуленьке? Да? Не надо скучать... не надо горевать! Я быстро отучу вас думать... Зачем вам учиться, мечтать о будущем, читать книжки? Не надо! Это ужасно вредно! Танцуйте! Думайте ногами! Вот так, как я, глядите сюда. Вот так! Вот так! Раз-два! Раз-два-три! Маэстро, побыстрее!..
Приподняв немного длинную юбку, Петро стал выкаблучивать что-то немыслимое. Не то это была чечетка, не то украинский гопачок. Но разве дело было в этом?
Он приблизился к пианино и, отталкивая тапера в сторону, подбирая юбку, сел за клавиатуру сам. И едва он коснулся пальцами белых клавишей, как мелодию подхватил невидимый зрителям оркестр.
Хотя Петро раскачивался над клавиатурой и нажимал педали, изображая, что это именно он играет, - все понимали, что его игра - обман, и перестали понемногу обращать на него внимание.
Под музыку движения плясунов ускорились. Каждая пара танцевала по-своему, кто во что горазд. У Марлен подломился каблук. Она грохнулась, увлекая своего кавалера - долговязого верзилу с острыми усиками. Их падение было сыграно, как настоящее, и повлекло за собою "кучу-малу". У девицы в желтых лисицах сорвали в общей свалке с ее пышной прически попугая-неразлучника, и какой-то красивый франт пытался незаметно запрятать его в карман. Паша - Тритузный покинул свою даму в тунике и начал танцевать с другой девушкой. Его оскорбленная дама набросилась на соперницу с кулаками. Мадам Рогаль-Пионтковская кинулась их разнимать. Все мелкие, ничтожные страсти прорывались в танцорах во время этого замешательства. Из чопорных и надутых они делались суетливыми и сварливыми, толкали один другого, бранились. Адвокату Мавродиади наступили на ногу. Продолжая танцевать, он грозился обидчику палкой.
Одна за другой девицы на высоких каблуках стали все чаще и чаще поглядывать на ноги. Страдальческие гримасы появлялись на их лицах. Исподтишка, в танце, они прикасались руками к туфлям, стараясь хоть этим немного уменьшить боль в пальцах.
Тут чьи-то услужливые руки высунули из-за кулис на край авансцены деревцо и маленький кустик. На деревце были указатели: "Дорога на Лиски", "На Собачью балку", "В Матросскую слободку", "На Кобазову гору"... Плясуньи ринулись к заветной "рощице". И тут зрители увидели примерно то же самое, что и мы с Головацким видели, сидя на скамеечке городского парка, под кривой акацией. Девушки срывали узкие туфли, прыгали босиком вокруг деревца, изображая радость и облегчение, и с криками "Ах, как хорошо!" мчались по домам.
Несколько самых упрямых пар еще танцевало.
Тут осветитель повернул круг прожектора. Зеленовато-синий лунный свет залил сцену, и когда снова вернулось прежнее освещение, кавалеры оказались седобородыми. Они протанцевали уже всю жизнь. И дам подменили: из молодых и резвых они превратились в старух. Движения их были усталые и расслабленные. А Зюзя Тритузный оказался не только бородат, но и, в довершение всего, лыс.
ПРИМИРЕНИЕ
Несколько раз пришлось раздергивать занавес, чтобы показывать публике всех артистов, взявшихся за руки и выходивших на авансцену под громкий туш, с мадам Рогаль-Пионтковской посредине.
Но настоящий вечер начался лишь после этой вступительной пародии.
Как обычно, распространенная в те годы живая газета клуба "Синяя блуза" показала несколько своих номеров.
Вслед за тем струнный оркестр токарного цеха, почти сплошь собранный из молодежи, исполнил "Светит месяц" и "Сентиментальный вальс" Чайковского.
На сцене появился хор стариков завода. К великому моему удивлению, и Гладышев тоже был в их числе. Я привык видеть его в холщовой рубахе с отрезанными до локтей рукавами, и сейчас мне было трудно привыкнуть к новому обличью моего соседа по машинке. Он был в длинном черном сюртуке. Из-под сюртука выглядывал воротник красиво вышитой синей косоворотки. Оказалось, Гладышев поет басом.
Хор пропел "Замучен тяжелой неволей", потом - "По диким степям Забайкалья" и "Красное знамя". Старикам шумно аплодировали, кричали "бис". Они пошептались и спели казачью песню "По Дону гуляет казак молодой", потом - "Мы кузнецы, и дух наш молод". Но видно было - песни каторги были памятнее всего старикам-рабочим, потому что, когда их вызвали снова, они запели "Динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный". За сценой в это время позванивали цепями. И зрителям сразу представились дальний Сибирский тракт, партия революционеров, бредущая по этапу в кандалах, сквозь пургу и мороз, в снежную Сибирь...
Чтобы программа была разнообразнее. Головацкий вместе с директором клуба пригласили певцов из Водместрана Их было всего трое, и они вышли на сцену - из желания подчеркнуть свою близость к морю - в брезентовых робах и широкополых шкиперских зюдвестках. Я узнал среди них и крепыша Колю - матроса из ОСНАВа, который предлагал Лике спасательный круг, когда мы ехали с нею на лодке. Певцы откашлялись и под баян запели веселые "Таганрогские частушки". Изредка они притопывали ногами, обутыми в охотничьи бахилы выше колен. Я и не знал раньше, что азовские рыбаки такие мастера сочинять смешные песенки, подобные "Саратовским страданиям".
Потом они запели шуточные морские песенки, которые и доселе можно услышать по всему побережью Черного и Азовского морей, от Скадовска и до Ростова-на-Дону. Рожденные в первые годы после революции, песенки эти высмеивали интервентов, помогавших белякам воевать против молодой Советской республики. Певцы под бренчанье двух балалаек осмеивали черного барона Врангеля, лохматого Махно, английских коммодоров, которые вывозили из Крыма на своих миноносцах русских великих князей, получая от них вознаграждение за проезд фамильными бриллиантами.
Впервые на том молодежном вечере услышал я матросскую песню "Раскинулось море широко" в исполнении Аркадия Игнатьевича.
Выпустили заводских плясунов. Много их оказалось. Никто бы и не подумал раньше, что столько талантов скрыто среди рабочих одного нашего завода. Плясал иной раз человек на свадьбах, на крестинах, на обычных домашних вечеринках, плясал в компании друзей у Челидзе, в его "Родимой сторонке", но никто не придавал этому серьезного значения, и никому не приходило в голову пригласить такого способного танцора в клуб, вывести его на сцену, дать ему возможность показать свое искусство всему заводу сразу. И молодчина Головацкий, что затеял это!
Первым, нахлобучив барашковую папаху, в черкеске с газырями, танцевал слесарь Хименко. Он раскачивался, стоя на коленях и отбивая поклоны, потом пошел колесить по сцене. Круги, которые он выписывал, сужались, ноги, обутые в мягкие чувяки, скользили по доскам все быстрее, пока, наконец, он не закружился в стремительном, как вихрь, горном танце, размахивая кинжалом.
Черномазый беженец из Бессарабии Ступак изобразил на сцене, как у него на родине танцуют "жок". Позже этот танец, названный "молдованеска", стал широко известен в нашей стране, но в те времена он был в диковинку.
На сцену выскочил переодетый матросом Миша Осауленко из транспортного цеха. Он был в морской робе салатного цвета, с круглыми перламутровыми пуговицами, и лицо его сияло от удовольствия.
Осауленко то мелко семенил ногами, уходя вглубь сцены, то, цепляясь за воображаемые ванты, как обезьяна, взбирался на высокую мачту, то, полусогнувшись, перебирал канат, то, бросаемый вправо и влево сильнейшим океанским штормом, изображал матроса, работающего в страшную непогоду.
Я знал, что дальше Белореченской косы "бывший Эдуард" - Миша Осауленко в море не ходил, и удивлялся тому, насколько хорошо чувствует морскую стихию этот береговик.
В очередь с заводскими танцорами выпорхнула на сцену жена Аркадия Игнатьевича, Людмила. Была она в простеньком своем платьице с красными накладными кармашками. В каждом ударе маленькой ее ноги был заключен не только точный расчет, но и большая ловкость. По знаку Людмилы оркестр затихал, и тогда она добрые две минуты вела мелодию сама, выбивая на сцене дробь подметками.
Головацкий сперва не хотел выпускать на сцену нашего знакомого извозчика Володьку, под тем предлогом, что он-де кустарь, а не заводской. Но мы уговорили Толю изменить свое решение и даже показали ему партизанскую карточку Володьки. Не пришлось жалеть, что Володька появился на сцене. Он прекрасно жонглировал под звуки музыки большими никелированными шарами, сделал стойку на двух бутылках, поддерживая свое тело одной лишь здоровой рукой, а после этих фокусов сплясал не хуже Людмилы. Его "яблочко" вызвало шумные аплодисменты. А когда Володька протанцевал знаменитый приазовский "чебачок" и завершил свой выход шуточным танцем "тип-топ" с палочкой, успех его лихой пляски затмил всех остальных танцоров, выступавших до него.
В просторном фойе, куда повалили после концерта зрители, были заранее развешаны карикатуры на завсегдатаев салона Рогаль-Пионтковской.
Над шаржами, подле которых сразу же стали собираться зрители, через всю стену тянулись броские надписи: "Долой чарльстоны и фокстроты! Выгоним навсегда из нашего быта буржуазную культуру!", "За разумный и веселый отдых нашей заводской молодежи!"
Здесь же юнсекция клуба металлистов рассказывала гостям, в какие кружки они могут записаться. Был среди них и кружок сольного народного танца. Юнсекция извещала, что на-днях открывается школа для желающих обучиться бесплатно таким танцам, как вальс, краковяк, мазурка, венгерка и полька.
Педагоги из вечернего рабочего университета воспользовались нашим вечером и развесили в фойе условия приема. "Каждый рабочий может стать инженером!" - было написано на плакате.
Пока публика прогуливалась в фойе, я вышел на улицу, чтобы подышать свежим воздухом. И здесь, у входа в клуб, увидел Лику. Протягивая мне руку, она сказала:
- Здравствуйте, лейтенант! Спасибо за приглашение.
- Здравствуйте, - сказал я, делая вид, что не замечаю ее укола. - Вам понравилось?
- Необычно. И смешно. Такого до сих пор в клубе не было. Вы домой? - Она посмотрела на меня из-под своих густых ресниц, высокая, красивая, и, словно боясь, что я скажу "нет", добавила: - Проводите меня. Мой спутник обиделся и сбежал.
- Я видел.
- Злорадствуете? Жестоко немного. Думаете, он с большой охотой на Генуэзскую ходил? В клубе скучно, вот все туда и зачастили. Так вы меня проводите?
Глянул я на Анжелику, увидел в ее больших, чуть раскосых глазах просьбу, и жаль мне стало обидеть ее грубым словом. Я пошел вместе с нею.
- Что значит "скучно". Лика? Смешно это. Маленький ваш Зюзя, что ли? Няню ему надо, чтобы развлекала? Вы думаете, хотя бы одну книжку в год он прочитывает?..
- Не читает, - сказала Лика и рассмеялась. - Тут я пас! Я молчу.
- Вот видите! - бросил я раздраженно. - Чудаку, который не хочет думать и мозги свои переместил в ноги, всюду будет скучно.
- А скажите, Василь, почему вы меня пощадили в "Чарльстониаде"? Я все ждала, что увижу себя в этом паноптикуме пошляков.
- Мы хотели... мы думали... - пробубнил я, не зная, как мне отвертеться от прямого ответа, и, наконец, бухнул: - Мы хотели в первую очередь повлиять на заводских.
- Скажите проще - что меня уже нечего "воспитывать". Верно? - И Лика посмотрела на меня в упор так пристально, что я смутился.
- Я этого не сказал, - буркнул я и подумал про себя: "Опять она переводит разговор на личные темы".
...Мы шли пустынной улицей к морю, и я досадливо думал, что намеревался провести вечер совсем иначе. И хотя рядом со мною шагала девушка, которую по всем правилам приличия следовало развлекать, я упрямо молчал.
Думалось совсем о другом. Еще не остыл азарт тех дней, когда мы сообща, веселой молодежной артелью, с помощью заводских стариков, мастерили жатки для Никиты Коломейца и очистили площадь в цехе, где была обнаружена английская мина.
А сколько еще труда впереди! Флегонтов рассказывал, как участвует в борьбе за повышение производительности труда комсомолия Ленинграда. Хотелось и у себя применить ее опыт. Заведем для всего цеха щит "Потерянные минуты" и будем отмечать на нем каждую минуту вынужденного простоя, а Коля Закаблук станет подсчитывать, во что обходятся эти потери... Деревья между цехов посадим, клумбы разобьем... Много дела ждет нас!
Словно угадывая мои мысли, Анжелика сказала тихо:
- Я вам помешала?
- Нет, зачем... - очнулся я.
- Скажите, почему вы меня сторонитесь?
- Мы с вами разно смотрим на жизнь, - сказал я прямо.
- Я охотно это признаю, но признайте и вы, что нельзя рассматривать человека только в одном измерении.
- Как так?
- А вот так, как вы смотрите хотя бы на меня. Думаете небось: пустая, взбалмошная девчонка, которой очень хорошо живется под крылышком у своего папы! - В словах Анжелики послышалась горечь.
- А как же думать иначе, послушайте, Лика? Раз вы сами...
Но она не дала мне договорить.
- Видите, Василь, - сказала она горячо, - вы любите все осуждать бесповоротно и не хотите войти в положение человека, у которого, может быть, кошки скребут на душе. А так нельзя! Тогда, на лодке, стоило мне сказать: "Жду счастливого случая", как вы сразу напали на меня. Вы поленились даже поинтересоваться, как надо понимать эти слова. Я прекрасно знаю: вы меня зачислили в разряд безвольных барышень, которые все будущее свое видят в замужестве. Но поймите и поверьте, что такая жизнь меня не устраивает! Я не хочу быть только отражением чьей-то активной жизни. Я не хочу, с другой стороны, быть похожа на этих тучнеющих смолоду торговок, которые все удовольствие в жизни видят в том, чтобы покушать посытнее, нарядиться в свои тряпки и выйти в воскресенье с мужем под руку на проспект - себя показать да других осуждать...
Признаться, эти откровенные слова ошарашили меня. Сбитый с толку, я спросил:
- А что же вас устраивает?
Она встряхнула волосами и, думая о своем, сказала:
- Если бы вы только знали, как я ненавижу этот удушающий запах провинции!
- Вы опять говорите не то, Лика! - возразил я. - Вольно вам с обывателями дружить. Но есть же и хорошие люди в нашем городе. А вы их всех в одну кучу сваливаете. Возьмите, к примеру, завод. Сколько там доброго, интересного, умного люда есть. При чем здесь "провинция"?
Мы уселись на парапет набережной, вблизи того самого места, где я увидел Анжелику впервые.
Вдали, на рейде, поблескивал освещенными иллюминаторами английский грузовой пароход. К нему подвозили на больших барках-шаландах зерно; команда парохода сама перегружала его в трюмы с помощью лебедок. Вот и сейчас их треск доносился к нам издали, смешиваясь со звуками чужой, иностранной речи и топотом ног матросов, то и дело пробегающих освещенной палубой.
- Я знаю, Василь, что в нашем городе есть немало интересных людей, у которых при желании можно научиться и твердости воли и умению найти в жизни главную цель, - нарушая молчание, сказала Лика. - Но в данную минуту я говорю с вами о своем собственном окружении. Можно говорить с вами откровенно? - Голос у нее дрогнул.
- Рискните. Я больше всего в жизни люблю откровенных людей!
- И не будете шуметь по поводу моих слов? - Она посмотрела на меня как-то особенно, и я понял, что она хочет доверить мне какую-то тайну.
- Зачем же мне шуметь?
- Я вам верю. Слушайте, Василь... Папа и мама думают, что все это ненадолго... Ну, советская власть и все такое прочее.
- Ох, вы меня и удивили, Лика! Разве не мог я догадаться об этом и без ваших признаний, один лишь раз поговорив с вашим папашей?
- Догадались? Ну, видите! С вами он был очень откровенен. Во всяком случае, больше, чем с другими... Так вот, мои родители уверены, что это ненадолго, что это все надо переждать, как мелкий дождик. И люди, с которыми они общаются, думают так же. К маме приходят всякие кумушки и говорят: "Скоро, скоро... Еще немного терпеть осталось". То на Врангеля у них была надежда, то на Кутепова. Одно время прошел слух, что Махно соединился с Петлюрой и якобы сели они на корабли и прямиком едут из Варны сюда, в Таврию, спасать Россию от большевиков. Мама даже купоны царских государственных займов подсчитывать стала...
Я не выдержал и сказал хмуро:
- Не дождутся они этого! Облысеют совсем, как ваш Зюзя Тритузный в той живой картине. Вся их жизнь пройдет никчемно, а советская власть как стояла, так и будет стоять!
- Прежде всего, Василь, давайте договоримся: Зюзя такой же "мой", как и "ваш". - В голосе ее послышалась обида. - Дайте же мне досказать... - И она взглянула на меня пристально.
- Конечно, говорите! - буркнул я.
- Так вот, судачат эти кумушки целыми днями в нашем доме, вспоминают, какие тут свадьбы играли, как некто Эдвардс на Рогалихе женился, сколько у них хрусталя разбили пьяные гости, и вся жизнь их заключена в этих воспоминаниях. Слушаю я ежедневно одно и то же и думаю все чаще: "А мне-то до этого какое дело? Ведь у них нет ничего, кроме воспоминаний, а я-то жить хочу! И у меня может быть настоящее будущее".
Искренность последних слов Лики тронула меня, и я спросил мягко:
- Почему же вы мне возражали тогда?
- Ах, по глупости! Просто из чувства противоречия.
- С этим чувством далеко не уйдешь!
- А я, думаете, не знаю? - сказала она так же душевно. - Знаю! И оттого, раскаявшись, записку писала и сейчас подошла к вам. Этого раньше со мной никогда не бывало, чтобы я, упрямое создание, призналась в своей неправоте...
- Я, Лика, считал и считаю так: лучше сказать в глаза человеку всю правду, все, что про него думаешь, чем сюсюкать с ним, потакать его прихотям.
- Это верно. Скажите лучше, вы действительно уверены в моей безнадежности?
Хитро и ловко подвела она меня к этому вопросу. Сказала с усмешечкой, будто между прочим, а теперь глядела на меня своими внимательными и глубокими глазами.
- Никто этого не думает, но мне кажется...
- Да нечего мямлить! Говорите прямо, что вам кажется! - подзадорила меня Анжелика.
Я и отрезал:
- А вам не жаль будет оставить уют родительского дома, ваши ковры и фей? Мне кажется, что вы привыкли к ним очень!
Она сказала уверенно:
- Поверьте, если увижу проблеск впереди, нащупаю выход, то расстанусь со всем этим бесповоротно.
- Вы это твердо решили? - спросил я напористо и серьезно.
- Твердо! Ах, как мне все это надоело, если бы вы знали! Остепенилась, из сорванца барышней стала, а мать все еще отца Пимена нет-нет, да и пригласит домой, чтобы закону божию учил меня. Какой тут может быть закон божий, если миллионы людей давно по новым законам живут!
Трудно мне было скрыть свою радость, и я сказал облегченно:
- Значит, вы в божественное не верите?
Она звонко рассмеялась и весело похлопала меня по руке:
- Смешной, Василь, вы иной раз бываете. И наивный. Да неужели вы меня считаете такой безнадежной дурехой? Ну, конечно, не верю!
- Отчего же у вас над диваном лампадка горит?
Продолжая улыбаться, она ответила просто:
- Пока я живу в родительском доме, я не могу каждый день скандалы устраивать.
- А вы плюньте на них! Бросьте ко всем чертям эти лампадки, кумушек, фей разных и поступайте учиться. И лучше в другом городе. Вот послушайте, что я вам расскажу. Была у нас в фабзавуче одна девушка, Галя Кушнир. Училась с нами два года, ни в чем не отставала, хотя ей подчас и трудненько было зажимать болванки на токарном станке. Закончили мы фабзавуч, получили путевки, и она вместе с нами получила. А ведь у нее тоже, как и у всех, имелись и отец и мать, и никто бы не стал попрекать ее, если бы она при них осталась. Но Галя решила правильно. "Чем я хуже хлопцев?" - сказала она. Наша Галя гордая и смелая девушка! Она тоже уехала, в Одессу. Я вот письмо от нее получил. Устроилась. Рада. Сама себе хлеб зарабатывает и ни от кого не зависит...
Лика взглянула на меня вопросительно:
- Бросить, вы думаете? А не страшно?..
- Чего же страшиться? Ведь были же у нас в фабзавуче хлопцы - полные сироты: родителей у них петлюровцы поубивали. И вы что думаете - погибли хлопцы? Выучились! Мастерами стали! Конечно, жить на восемнадцать рублей стипендии трудно было, слов нет. На чечевице да на мамалыге неделями сидели. Выдержали все и в люди вышли. А разве вы не сможете жить самостоятельно, без папы с мамой? Я вам от души советую: бросайте всю эту музыку, идите учиться.
Она сидела молча, постукивая каблучками о стенку парапета. Взгляд ее был устремлен к маяку, который поглаживал море вокруг себя серебристым лучом света. Задумчивое ее лицо казалось особенно милым в эти решительные минуты.
- Да, Василь, решено! - сказала она, резко поворачиваясь ко мне. - Помяните мое слово. Но как раз музыку я бросать не собираюсь. Я хочу учиться в консерватории. Поеду в Ленинград, у меня там в Свечном переулке тетка живет. Приезжала однажды - звала к себе. Вот я и поеду к ней.
- Прекрасно! - сказал я, тронутый этими словами. - Да вы, оказывается, хорошая!
- Может быть, не знаю... - ответила она просто.
Я помог ей спрыгнуть с парапета, и мы быстро зашагали к клубу, откуда чуть слышно сюда, на море, доносилась музыка.
- Признайтесь, - сказала Лика, попадая в такт моим шагам, - на отца сильно вы обиделись за его иронический тон?
- Я больше обиделся на него за другое.
- Вы разве с ним еще встречались?
- Даже не раз. Мы с ним схватились однажды. И он мое изобретение забраковать хотел...
- Папа? - спросила Лика так, будто ее папаша был святым.
- Он самый! Я придумал одну штуку. Ну, по поводу обшего подогрева формовочных машинок... Провели мое предложение на цеховом производственном совещании: и партийная ячейка поддержала и старые рабочие. Послали предложение вашему папе как главному инженеру. Без него же все эти дела не решаются. А он знаете, что на предложении написал?
- Он меня в свои дела мало посвящает, - сказала Лика.
- Написал бы просто "нет" - и весь разговор. Я бы постучался в другие двери. А он ехидную такую резолюцию наложил: "Проект юного фантазера, который сам по себе горяч, и без подогрева". Как вам это нравится?
- Узнаю папин стиль, - сказала Лика и утешила меня: - А вы не огорчайтесь. Он весь в чудачествах. Даже яблоки, и те с червями ест и приговаривает: "Пока я имею возможность, я этого червяка съем, а то позже он меня слопает!"
- Но эта резолюция не чудачество, а издевательство!
- Я вам могу откровенно сказать: папа себялюб и большой эгоист. Очень часто ему даже приятно видеть чужие неудачи. Он приговаривает в таких случаях: "Чем хуже, тем лучше!" Хотите, я попытаюсь уговорить его, чтобы пересмотрел свое решение? - охотно предложила Лика, и я увидел сочувствие в ее глазах.
...
|
