|
- А что у вас с рукой, что? - спросил торопливо Бобырь, разглядывая лежащие на Володиных коленях загорелые и на первый взгляд здоровые руки.
- Да глупая в общем история приключилась, - сказал Володя. - Земляки, они ее знают (он кивнул в сторону Луки и Гладышева), и вам, новичкам, узнать полезно. Вроде как бы инструктаж получите.
Тут, когда Махно в двадцать втором до Румынии подался, в городе у нас немало его подручных осталось. Не знаю, сами ли они побоялись в чужие края за своим батьком лохматым удирать, или он их здесь, в Таврии, на рассаду оставил, - только факт, что кишело ими. А особенно много их шлялось на колонии, за вокзалом. Там раньше что ни усадьба была, то кулацкая. Хозяева жили в колонии крепкие: дома каменные, виноградники большие, на причалах около моря баркасы собственные, а по берегу от маяка до Матросской слободки волокуши расстелены. Виноград уродится квелый - из моря деньги вытянут. Ну, а как голод случился, дружинники-рабочие давай у тех колонистов погреба осматривать - нет ли где хлеба зарытого. Да и в самом деле: в городе голод, дети распухли, на улицах всю крапиву да на кладбище лебеду для пропитания выщипали, а перешел пути - иной мир. Всего вдоволь в колонии: под праздники даже окорока коптят и самогон варят. Идешь по улице голодный, еле ноги волочишь, а тут как шибанет тебе в нос от ихней праздничной трапезы, - разорвал бы их всех, паразитов, живьем! Народ повальное бедствие терпит, а эти веселятся - "тустеп" да "ойру" под граммофоны пляшут.
Понятное дело, колонистам не понравилось, что мы их обысками донимаем, к добру ихнему прикасаемся. Постреливать они стали в дружинников. А тут, на заводе, еще англичане оставались. Джон Кейворт с чадами своими - тот сразу в Англию махнул, а своих надсмотрщиков помельче оставил. Эти его доверенные оружие где-то добывали и колонистам потихоньку ночами подбрасывали.
И вот однажды заходим мы в светлицу к одному купцу здешнему, Бучило его фамилия. Не успели еще дверь за собой прикрыть, слышим - шаги! Входят следом за нами двое соседей Бучилы, тоже из местных кулаков-колонистов, братья Варфоломеевы. В кожаных куртках оба, в кубанках, штаны из малинового бархата, и руки в карманах держат. "Ну, думаю, горячо нам сейчас придется!" Знал почти наверняка, что оба брательника у батьки Махно служили. С ними третий вошел, как бы холуй ихний, Кашкет по прозвищу, он же Ентута...
- Погоди, Володя, - перебил я извозчика, - он в литейном цехе работает? Красной косынкой голову повязывает?
- Он, он самый! - охотно подтвердил извозчик. - Ну, так вот... Оглянулся я - вижу, сам купец стоит у кровати, ухмыляется. Никакой, видать, ему обыск не страшен, раз подмога пришла. А соседи его, Варфоломеевы, поставили у двери Кашкета - и ко мне. А я, можно сказать, один был. Помощник мой, Коля Сморгунов, - хлопчик ловкий, карабином владел, но от голодухи ослаб совсем. Не совладать бы ему даже с младшим Варфоломеевым. И получилось так, что приходится мне как бы одному на себя удар принимать.
Старший Варфоломеев подходит ко мне и говорит:
"Ну что, Володя, грязная душа, пришел в гости к соседу - садись".
"Ничего, спасибо, сяду", - говорю. И присаживаюсь на уголке стула.
"Давай, - говорит старший Варфоломеев, - хозяин, угощай желанных гостей!"
Вижу - приносит Бучило, улыбаясь, стаканы, штоф самогону, сало вареное. А под стеной его дочки, как на выданье, сидят. Обе невесты Варфоломеевы. Побледнели, чуют - не к добру такое угощение.
Смотрю я Варфоломееву прямо в лицо. Страшно мне, но не робею, советскую власть за плечами чую. И прислушиваюсь, о чем его младший братан с хозяином перешептывается.
Люська Варфоломеев наливает мне тем временем стакан самогонки и говорит:
"Пей, милый!"
"Зачем, говорю, я первый? Может, она отравленная! Выпей сам".
"Ты что же, - шипит Люська, - боишься? И еще хозяина оскорбляешь! Тебе, голодранцу, уважение делают, а ты..." И раз - ножик выхватил.
Вижу я такое дело, мигнул Коле Сморгунову. А тот, вместо того чтобы на мушку их взять, из последних сил как трахнет карабином по лампе! Так мне горячее стекло на голову и посыпалось. Что делать? Раз такой оборот - повалил я на стол старшего Варфоломеева. Слышу - посуда загремела, барышни визжат, темнота кромешная. "Лишь бы, думаю, своих побыстрее дождаться!" И браунинг вытаскиваю, чтобы в окно пальнуть. Но тут как раз возле уха табуретка пролетела. "Ага, думаю, тяжелая артиллерия в ход пошла!" И ползу к выходу. Слышу - сопит кто-то рядом и хромом пахнет. Значит, куртка кожаная рядом. "Ну, думаю, получай!" И рукояткой браунинга как дам! Попал прямо по затылку. Простонал кто-то из Варфоломеевых и кричит: "Держи дверь, Кашкет, мы ему покажем!" - и как бахнет в потолок. Тут и я стесняться перестал: застрочил в угол, откуда стреляли, из браунинга... Визг, огонь, керосином пахнет, а Сморгунов у двери голос подает: "Давай, говорит, Володя обезоруживай бандитов! Я их не выпущу отсюда!" Хорошо ему говорить: "обезоруживай"! Их с хозяином четверо, не считая невест, а я - один! И пробиваюсь себе ползком к двери. Вдруг слышу - кто-то будто замахнулся на меня и самогоном пахнуло близко. Я присел и рукой голову заслоняю. А тут - бжи-и-и-ик! По руке моей!
Я сперва, знаете, не почувствовал боли. Даром что жилы мне ножом перерезало да еще череп задело! Отдернул я руку - и в карман за платком. Но чую - дело плохо: пальцы не работают. Прижал пораненную руку другой рукой, жарко мне стало, даже пот на лбу выступил и усталость одолевает.
Едва собрал силы крикнуть Коле Сморгунову: "Бей их, кулацких паразитов, бо я раненый!" А в эту минуту Кашкет, адъютант ихний, вазоны с окошка посбрасывал, головой стекло высадил и хотел туда, на снег, рыбкой! Тут Коля Сморгунов в него на прощанье из карабина бабахнул. Наши дружинники выстрелы услышали, обоих Варфоломеевых и хозяина взяли. А я вот... покалеченный остался. Даже стакан с водой трудно поднять. Питание плохое в те годы было, срослось все кое-как, а рука до сих пор словно парализованная...
- Послушай, Володя, - спросил Гладышев, - а почему Кашкет хвастается, что это его на фронте ранили, когда он от белых Екатеринослав защищал?
- На фронте? - Володя засмеялся. - А ты не купался с ним никогда? Жаль! Искупайся при случае. Посмотришь, куда пуля входила, откуда шла. На фронте, брат, таких ранений не бывает; разве что у дезертиров, кто под шумок пятки салом смазывает...
Мимо нашей скамейки, широко выбрасывая ноги, прошел знакомый франт из отдела рабочей силы в длинных, остроносых ботинках.
- А, вот и Зюзя! - громко сказал извозчик.
- Привет! Привет! - отозвался тот, оборачиваясь на его голос, и, помахав рукой, пошел дальше.
- Вот этот Зюзя нас на завод не хотел принять! - мрачно заметил Маремуха.
- Да что ты говоришь! - удивился Володя.
- Правда, правда, - сказал я, поддерживая Петруся.
- Странно! - сказал Гладышев. - Неужто забурел? А мне говорили, что Зюзя хорошо к рабочему классу относится.
- Ничего себе "хорошо"! - возмутился Бобырь. - Да если бы не директор завода... Вот, послушайте... - И он рассказал, как встретил нас Зюзя в своей канцелярии.
- Самый настоящий бюрократ. Чернильная крыса! - поддакнул я.
- А я хотел было к нему идти, в транспортный цех со своим Султаном наниматься, - сказал Володя.
- Да хоть бы объяснил, посоветовал, а то просто: "Аут! - говорит. - И езжайте в Харьков", - с возмущением добавил Бобырь. - То ли дело директор... Все по-человечески расспросил, проверил, что мы знаем...
- Ты директору нашему не удивляйся, - сказал Лука. - Таких директоров от Севастополя до Ростова и по всему побережью не скоро сыщешь! Его уж и на завод "Ильича" звали и в трест украинский - не пошел. "Дайте мне, говорит, завод поднять, технику труда наладить, английское наследство ликвидировать". Это он затеял поднять крышу литейной. "Пусть, говорит, в самом вредном цехе самый чистый воздух будет". А ты не видел, какую чугуночистку при нем выстроили? Загляденье! Раньше, при Кейворте, в той чугуночистке люди от чахотки гибли сотнями. В сараюшках литье чистили, вся пыль на легкие садилась. А сейчас любо глянуть: чистота, света много, пыль отсасывают трубы... А какой он в прошлом году приезжим троцкистам бой дал, Иван Федорович! Перья с них летели! Ты Ивана Федоровича с Зюзей не равняй.
- Он что, выдвиженец? - спросил Бобырь.
- Иван Федорович?
- Да нет, Зюзя!
- Футболист, - сказал Лука спокойно.
- При чем же здесь футбол? - удивился Маремуха.
- А при том, - пояснил Лука, - что Зюзя был самый лучший центр-форвард на все Запорожье, но там, на заводе "Коммунар", с ним мало считались: работал у них в кочегарке, что ли. Ну, а наш главный инженер Андрыхевич - болельщик старый. Поехал он однажды в Запорожье, посмотрел игру Зюзи, видит - парень ходовой, ну и переманил его сюда. Тут ему, ясно, раз-раз - и выдвижение: заместителем начальника отдела рабочей силы. Жалованье приличное, есть на что харчиться, чтобы за мячом бегать...
- Главный инженер - это седой такой? - осторожно спросил я, припоминая слова Анжелики об ее отце.
- Он самый, - подсказал Володя, - ваш сосед. Со странностями человек, но футбол уважает...
- Дочка у него занятная, - не без удовольствия ввернул Маремуха. - Василь с ней уже познакомился. Лапки жал на пляже...
- Да что ты? - Володя удивился и поглядел на меня с уважением. - Ты, оказывается, парень-хват, не теряешься! Но смотри: Зюзя узнает, мигом тебе ноги перебьет. У него, брат ты мой, удар пушечный. Штангу мячом ломает...
Неподалеку от нас, в порту, раздался прерывистый гудок. Потом другой, третий...
- "Дзержинский" в Ялту уходит, - сказал Лука.
Никогда в жизни мы не видели настоящих пароходов, только на картинках. Мне очень хотелось побежать в порт, поглядеть отход парохода, но, как назло, Маремуха продолжал разыгрывать меня и, подталкивая Бобыря, спросил у Володи:
- А что, разве Зюзя - приятель инженеровой дочки?
- Как же! На велосипеде ее катает часто и в гости к ним захаживает. Свой человек, словом.
- Я думаю, они его как футболиста уважают, - заметил Лука.
- Неужели дочка инженера - футболистка? - бухнул Петро.
- Болельщица! Пойдешь игру смотреть - не садись впереди нее, - предупредил Лука, - всю спину тебе ногами исколотит. Помешалась на почве футбола, как и ее папаша.
- Ну, это ты зря так... - заступился за мою знакомую молчавший доселе Гладышев. - Скажет тоже; "помешалась"! Барышня самостоятельная, умная, много книжек читает. А что болеет футболом, так что из того? Кто у нас не болеет, скажи? Одни голубями, другие футболом увлекаются. Главный врач курорта Марк Захарович Дроль болеет? Болеет! Начальник порта капитан Сабадаш? Ясное дело! Зубодер мадам Козуля? Еще как! Эта, из танцевального заведения... как ее, мадам Рогаль-Пионтковская? Безумно! Даже Лисовский, поп, как игра - церковь на замок и на поле со своей матушкой... Такой уж город у нас шальной!
В словах Гладышева промелькнула фамилия, которая сразу возвратила меня к пережитому в родном нашем городе, в далекой Подолии. И я спросил:
- А эта Рогаль-Пионтковская, что вы назвали, не графиня, случайно?
- Леший ее ведает, графиня она или нет, а вот то, что эта мадам просто чудо-юдо на всю округу, - факт... - сказал Гладышев.
- Самый главный профессор по танцулькам, - добавил Лука.
- Чего же мы сидим здесь, друзья, да сухой беседой пробавляемся? - встрепенулся Володя. - Может, пойдем до Челидзе и по кружке пивка выпьем, а?
- Надо пойти, правда, а, Василь? - шепнул мне Бобырь. - Не пойдем - обидятся!
"Ходить в пивную комсомольцам? - подумал я. - Хорошо ли? С другой стороны, и впрямь новые наши знакомые могут подумать, что мы белоручки какие, чуждаемся их компании, либо просто скареды. И, наконец, разве это большой грех - выпить кружку пива?"
Однако усталость одолевала, и, помня, что завтра поутру надо на работу, я сказал:
- Да мы не знаем... Ведь нам завтра...
- Оставь ты их, Володя, - вмешался неожиданно Лука. - Хлопцы молодые, в работу еще как следует не втянулись и еще в самом деле проспят. Нехай майнают домой! А ты, друг, - обращаясь уже ко мне одному, очень сердечно сказал Лука, - напарника своего особенно не бойся. Он ворчит, покрикивает, но в общем-то справедливый старик и гоняет тебя не зря. Все к лучшему... Злее будешь! Ну, до завтра!..
Мы расстались, и Володя, первый выйдя из палисадника на мостовую, запел:
На заводе том Сеню встретила,
Где кирпич образует проход...
Вот за эти-то за кирпичики
Полюбила я этот завод...
Шагах в тридцати от людного проспекта было пустынно и тихо, как в деревне глубокой ночью. Сладко потянуло метеолой, и в кустах одного из садиков, у самой дороги, зачастил перепел.
-- А твоя симпатия, Василь, знает, что ты у нас в фабзавуче в футбольной команде играл? - спросил не без ехидства Петро.
- О ком ты говоришь?
- Притворяйся! - И Маремуха весело хмыкнул. - Будто не знаешь, о ком?
- Как ее зовут, а, Василь? - спросил Саша.
- Я забыл.
- Он уже забыл, ты слышишь, Петрусь? - издевался Бобырь. - Тогда я тебе напомню, раз ты такой забудька: Ан-же-ли-ка! Запиши, пожалуйста, на память.
- Что это за имя такое: Ан-же-ли-ка? - наслаждаясь моим смущением, протянул по складам Маремуха. - Первый раз слышу. Очень странное имя? Наверное, заграничное.
- Деникинское имя, - поддакнул Бобырь. - Ты думаешь, случайно она нам "мерси" сказала?
- Так все буржуи говорят: "мерси" и "пардон", - согласился Маремуха.
А я шел опять молча, терпеливо выслушивая, как ребята прокатываются по моему адресу...
Далеко в море колыхались, огибая волнорез, зеленый и красный бортовые огни уходящего парохода "Феликс Дзержинский". Если бы я знал в ту ночь, кого он повез на своем борту в Ялту в кромешной тьме Азовского моря!.. Если бы я знал, то примчался бы заранее в порт и не стал тратить времени на пустые разговоры...
В ГОСТЯХ У ТУРУНДЫ
По мере того как я втягивался в заводскую жизнь, слово "подладитесь" страшило меня все меньше. Дни пролетали быстро, и всякий новый день приносил новости.
Сегодня, за несколько минут до обеденного перерыва, к моей машинке подошел Головацкий. Странно было видеть его среди пыли и шума литейной в хорошо сшитом костюме, да еще при галстуке. На месте секретаря заводского комсомола я бы постеснялся показываться в цехе в подобном наряде. Люди работают физически, а он прогуливается таким чистехой! Но Головацкий вел себя как ни в чем не бывало, поздоровался за руку с Науменко, а Луке с Гладышевым поклонился.
- Своего подшефного проведать зашел, Толя? - спросил Лука.
- Как он - прижился у вас? Не теряется? - вопросом на вопрос ответил Головацкий и посмотрел на меня внимательно серыми глазами.
- Торопыга. Скоро дядю Васю обгонит! - бросил Лука и, схватив набитую опоку, помчался накрывать ею нижнюю половинку.
Обращаясь к Гладышеву и Науменко, Головацкий сказал:
- Я ему говорил: "Подладишься", а он было приуныл, как узнал про машинную формовку. - И, еще раз поглядев на меня, сказал доверительно: - Ты зайди ко мне, Манджура, в обед...
- Вы, я вижу, хорошо с Головацким знакомы? - спросил я Луку, как только секретарь скрылся за окопами.
- Это же наш воспитанник! Выходец из литейной. Мы его здесь и в партию принимали, как ленинский набор был, - сказал Лука, и я понял, что мой сосед - коммунист.
- Значит, Головацкий в литейной работал?
- Ну да! А чему удивляешься? На томильных печах!* - бросил Турунда. - Он молодец, хорошие порядки там завел. До его прихода чумазей томильщиков на целом заводе никого не было. От той руды, которой они литье отжигают, ржавчина не только к робе, но и к волосам приставала. За версту можно было узнать, что парни из томилки идут. А сейчас - глянь: выходят после шабаша чистыми, как люди. А почему? Собрал Головацкий, по поручению парткома, комсомольцев на субботник, заложили сообща змеевики в тех печах, провели души с горячей водой да устроили каждому рабочему шкафчики для грязной и чистой одежды. Сейчас, когда пошабашат, - сразу под душ. Помоются горячей водицей, переоденутся во все чистое - и по домам, что интеллигенты какие. Любо-дорого! И не узнаешь, что они в тех печах литье разгружали...
* Томильные печи - печи, в которых чугун после продолжительного нагревания делается более мягким, ковкам.
Эти слова, услышанные от соседей, запали мне в душу. Я шел теперь к Головацкому в ОЗК с добрым чувством и никак не ожидал, что он встретит меня упреком.
- То, что ты подладился быстро и освоил тонкости машинной формовки, - хорошо и похвально, Манджура, но почему ты держишься особняком ото всей молодежи?
- Как "особняком"? - переспросил я, усаживаясь на скрипучий стул.
- Да очень просто! Половина ребят тебя попросту еще не знает: кто ты, что ты, чем дышишь. О беспартийных я уже не говорю. Даже комсомольцы и то не подозревают, что у тебя комсомольский билет в кармане. В прошлый раз ты мне здесь полных три короба наговорил о своей общественной работе в фабзавуче. Я было возрадовался: "Вот, думаю, огонь-парень на подмогу к нам пришел..."
- Но мне же надо было освоиться, - виновато сказал я, сознавая, что секретарь ОЗК во многом прав.
- Но сейчас ты уже, надеюсь, освоился?
- Сейчас освоился...
- Тогда добро, - уже мягче сказал Головацкий. - И советую тебе поскорее узнать всю молодежь литейной: кто чем живет, кого что интересует. Ведь что получается: литейная - единственный цех на заводе, который, в зависимости от заливки, часто кончает работу задолго до общего шабаша. Что это значит? Это значит, что больше всего свободного времени у молодежи литейной. А много ты найдешь литейщиков по вечерам в юнсекции клуба металлистов? Очень мало! Стыд и срам, но это, к сожалению так. А вот на танцульках у мадам Рогаль-Пионтковской их полным-полно...
Второй раз за последние дни я услышал знакомую фамилию. И трудно было удержаться, чтобы не перебить секретаря ОЗК:
- А кто же эта мадам?
- Осколок разбитого навсегда, - сказал Головацкий, постукивая длинными пальцами по фанерному столу. - Еще несколько лет назад ей принадлежали ресторан "Родимая сторонка" и кондитерская при нем. А потом, когда мадам устала от налогов, она открыла свой собственный танцкласс. Дочь этой мадам еще при белых вышла замуж за англичанина - начальника цеха - и с ним укатила в Лондон. Ну, а мамаша осталась и обволакивает сейчас своим влиянием молодежь.
Напрягая память, я спросил:
- Рогаль-Пионтковская тут давно живет?
- Как революция началась. Она сюда приехала вместе с дочерью. Откуда-то из-под Умани.
- Замужем?
- Мужа ее никто не видел. Либо схоронила его там, в Умани, либо в бегах находится...
- И ребята из литейной ее посещают?
- Если бы только из литейной! Из других цехов - тоже. Не сумела комсомольская ячейка организовать досуг молодежи - мадам этим пользуется. И возьми себе на заметочку, Манджура: в твоем цехе есть еще совсем малограмотные ребята. Нечего коллектива чуждаться! Пора с хорошими ребятами подружиться, в одну упряжку стать, Гриша Канюк, к примеру, или Коля Закаблук...
- Все сделаю, Толя, - пообещал я Головацкому.
- Надо сделать все, а потом еще повторить! - пошутил Головацкий и, пожимая мне руку, сказал: - Ну, беги, а то до гудка три минуты осталось...
Еще в годы царского режима, когда мы жили в Заречье, под Старой крепостью, неподалеку от Успенского спуска, усадьба графини Рогаль-Пионтковской занимала целый квартал на городской окраине. Желтый барский особняк с колоннами у подъезда терялся в зелени тенистого сада, и к нему от железных ворот, украшенных коваными железными лепестками, вела усыпанная гравием дорога. Ее окаймляли грядки с белыми лилиями и пионами. Высокие ажурные ворота почти никогда не открывались, и на них висел тяжелый ржавый замок.
Но однажды ворота усадьбы распахнулись настежь по доброму согласию ее владелицы. Случилось это весной 1919 года, когда наш город захватил со своими бандами атаман Петлюра. Остатки его банд жались к железной дороге. В руках неудачливого атамана находилось несколько маленьких городков и местечек Подолии и Волыни. Но, несмотря на то, что петлюровский фронт трещал по всем швам, атаман торжественно объявил наш город временной столицей "Петлюрии", а для своей резиденции выбрал наполовину пустующий особняк графини Рогаль-Пионтковской.
Автомобиль, на котором подъехал Петлюра, встречала у распахнутых ворот сама графиня, сухопарая дама в черном платье с воланами, с лорнетом, прижатым к глазам. Мы, мальчишки, видели с погоста соседней Успенской церкви, как, выйдя из машины, одетый во все синее Петлюра поцеловал худую, украшенную перстнями руку графини и вместе с хозяйкой последовал к желтому дому. Сюда к нему приезжали для переговоров галицийские "сичовые стрельцы" из корпуса Коновальца, деникинские офицеры.
Несколько позже на постой к графине прибыли английская и французская военные миссии. Офицеры Антанты, помогавшей Петлюре, разгуливали в своей невиданной нами форме по тенистым аллеям графского сада, но рассмотреть их поближе нам никак не удавалось. Прохожих сгоняли с тротуара гайдуки из "куреня смерти", охранявшие Петлюру и его свиту.
Лишь один раз вместе с приятелями мы взобрались на гранитный фундамент изгороди и попробовали разглядеть сквозь гущу зелени, что же творится возле дома с колоннами. В ту минуту, когда мы стояли босиком на шершавых и теплых от весеннего солнца плитах, прильнув к железной ограде, из сада выскочил высокий худощавый мужчина в длинном сером пиджаке и замахнулся на меня черной тростью в серебряных монограммах.
Как вспугнутые воробьи, пустились мы наутек кто куда, боясь, как бы длинноногий не кликнул на расправу с нами петлюровцев из наружной охраны. А у них были припасены для нас угощения похлестче трости: длинные нагайки с оловянными "пятаками", заплетенными в кожу.
Лицо незнакомца - хищное, злое, дряблое, все в желтоватых морщинах - я хорошо запомнил.
Говорили, что это родной брат графини, убежавший к ней откуда-то из-под Киева, от большевиков. Недаром впоследствии, когда Петлюру прогнали, сухопарую графиню арестовала Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией. Что потом с ней стало, я не знал. А может, братец графини и был тем самым находящимся в бегах мужем здешней Рогаль-Пионтковской, которая, по словам Головацкого, "обволакивала молодежь" своими танцами?..
Зной еще не развеялся, но на проспекте уже было людно. Вялые и разморенные, брели с пляжа курортники в тюбетейках, в широкополых соломенных шляпах, а то и просто повязав головы мокрыми платочками. Курортники тащили в руках коврики, полотенца, мокрые простыни, купальники. Иные из них задерживались у киосков, где продавались студеная белая "буза", лимонное ситро, "нарзан" и "боржом" со льда. Другие приезжие, главным образом мужчины, забегали в угловой кооператив виноградарей. Утомленные жарой и морем, они опрокидывали там стаканчики, наполненные прозрачной "березкой", янтарным "вяленым", "выморозками", "изабеллой", густым и темным "мускатом" и другими винами Приазовья.
То заглядывая внутрь магазинов, то задерживаясь у нарядных витрин, я шел, впечатывая каблуки в мягкий асфальт. Еще до окончания работы Гладышев сказал мне, что салон Рогаль-Пионтковской помещается в доме № 25 по Генуэзской улице.
Внезапно все прохожие перестали меня интересовать, кроме одного, что появился, откуда ни возьмись, передо мною. Спина его и походка - твердая, уверенная, строевая походка военного - показались мне удивительно знакомыми. Если бы не его летний штатский костюм из чесучи да не мягкая, из той же материи панама с широкой голубой лентой, я бы сразу бросился к прохожему, как к дорогому земляку.
"Но этот не виданный никогда раньше штатский костюм?.. А походка та же, и рост, и высоко поднятая голова с загорелой шеей!.. Да он, верно, на курорт сюда приехал! Ну, как я не догадался!"
Быстро обогнав прохожего в костюме из чесучи, заглядываю ему в лицо. Он в это время смотрит в окно аптеки, где виднеются целые батареи банок с латинскими надписями.
"Ну да, это он!"
Я подхожу к прохожему вплотную и, чуть дотронувшись до его полусогнутого локтя, говорю:
- Здравствуйте, товарищ Вукович! Как вы сюда...
Человек с лицом Вуковича удивительно хладнокровно, будто ждал, что я его затрону, оборачивается и говорит:
- Вы обознались, молодой человек... - и слегка насмешливо смотрит мне в глаза, как бы жалея, что я так глупо ошибся.
Что я буркнул ему в ответ, не помню. Это не были слова извинения. Скорее всего я произнес что-то похожее на "ух, ты!" и, смешавшись окончательно, быстро зашагал прочь, чтобы зеваки не обратили на меня внимания. А сам думал: "Ну, бывает же такое сходство! Удивительно, как похож этот человек на Вуковича..." Если бы то был Вукович, он обязательно узнал бы меня и поздоровался. Особенно после того продолжительного разговора в его кабинете, когда мы посетили его вместе с Коломейцем.
Придя в себя после досадного конфуза и освобождаясь от охватившего меня смущения, я решил ни в коем случае не говорить хлопцам, как я обознался...
Дом № 25 на Генуэзской оказался ничем не примечательным с виду одноэтажным особняком. От кассирши в платье из клетчатой шотландки, которая раскладывала на столике у входа книжки с билетами, я узнал, что танцы начинаются через час. Не крутиться же мне под высокими окнами танцкласса столько времени, чтобы поглядеть на здешнее чудо-юдо! Я медленно побрел Генуэзской улицей, подальше от центра города.
Генуэзская привела меня в предместье Лиски с его маленькими домиками. Почти вся земля здесь была занята огородами. Я пошел на край поселка, к самому морю.
Вблизи берега покачивались на якорях просмоленные рыбачьи баркасы со свернутыми парусами. На песке, забросанном водорослями, сохли неводы-волокуши. В лицо ударил воздух морского раздолья, смешанный с запахами копченой рыбы, водорослей, иода, смолы.
Пустынный песчаный берег тянулся к Ногайску. Из оврага, спускавшегося к морю, выглядывала какая-то двухэтажная вилла под красной черепицей. Закат бросал багровые блики на ее окна, обращенные к Лискам.
Стекла будто пламенели под лучами солнца, медленно падающего в море. Казалось, вилла горела, подожженная изнутри. Я вспомнил рассказы литейщиков о бывшем владельце завода Кейворте, который улепетнул в Англию, и решил, что не иначе, как это его вилла виднеется вдали. Достаточно лишь было сравнить ее с маленькими белыми мазанками, разбросанными по берегу моря, чтобы понять: там жил богач.
По мягкому песку я подошел к тихому морю и, зачерпнув руками чистой воды, умыл вспотевшее лицо и смочил волосы.
- Эй, молодой, иди сюда! - послышалось издалека.
"Не меня, наверное, - подумал я, не оборачиваясь. - Кто меня может знать тут?" И шагнул по направлению к Генуэзской. Но вдогонку понеслось:
- Василий Степанович! Товарищ Манджура! От маленького домика ко мне быстро шел мой сосед по машинкам Лука Турунда. Он уже успел переодеться в светлоголубую, выжженную солнцем робу, простеганную белыми нитками.
- Загордился, право! - сказал Лука, подбегая. - Кричу, кричу, он хоть бы хны! Я увидел тебя еще, как ты к морю шел. Никак, думаю, топиться парень идет от притеснений Науменко.
- Здравствуйте! Отчего ж мне топиться?
- Давай зайдем до меня в хату! - предложил Турунда.
Я ответил неуверенно:
- Мне в город нужно. Может, в другой раз?
- А я тебя не на свадьбу зову. Посидим маленько и тронемся вместе.
...
|
