Мережковский Дмитрий Сергеевич

Мережковский Дмитрий Сергеевич
   
   14 ДЕКАБРЯ
   
   КНИГА ПЕРВАЯ
   
   14 ДЕКАБРЯ
   
   РОМАН
   
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   
   — Любить землю — грех, надо любить небесное. А я не могу, больше всего на свете люблю Черемушки. Пока в них жила, и не знала, что так люблю. А вот уехала — и залюбила, затосковала до смерти.
   — Вы землю вашу, как живую, любите, Марья Павловна?
   
   Свадьба, это не просто торжество или шоу. В первую очередь, это слияние двух судеб и сердец в новый жизненный путь, по которому пойдут молодые. И каждой молодой паре хочется запечатлеть этот момент своей жизни на долгие годы. Фотограф на свадьбе является неотъемлемым участником праздника. И, чтобы фотографии получились интересными и не забываемыми, свадебному фотографу нужно немало потрудиться. Качественную работу может сделать только профессиональный фотограф, каких сейчас не так много.
   
   — Ну, конечно, живая! Выбегу, бывало, в рощу — молодые березки — тоненькие, как восковые свечечки, кожица у них такая мягкая, теплая, солнцем нагретая, совсем как живая. Обниму, прижмусь щекою и ласкаюсь, целую: миленькая, родненькая, сестричка моя!
   В голубоватом свете зимних сумерек, едва пробивавшемся сквозь обледенелое оконце кибитки, князь Валериан Михайлович Голицын, вглядываясь в милое лицо девушки, думал: "Сама как та березка весенняя".
   Марья Павловна Толычева с виду была обыкновенная уездная барышня из тех, о которых сказано:
   
   Разделены ее досуги
   Между роялем и канвой
   
   Одета по модной картинке из Телеграфа: меховой палантин добротного бабушкина гродетура темно-зеленого, клетчатый капор с розовыми лентами, густая черная коса заплетена в виде корзиночки, с висячими вдоль щек легкими гроздьями локонов; старинные гранатовые серьги в ушах, верно, тоже подарок бабушкин. Хорошо воспитана, говорит по-французски. А у самой лицо как у деревенской девушки, которая сидит на завалинке, в желтом с красными горошинами платочке, смеется с парнями и грызет семечки
   Может быть, никого еще не любит, но благоуханьем любви окружена, как цветущая сирень свежестью росною. И все это чувствуют: станционные смотрители, шлагбаумные инвалиды, распаренные чаем купцы толстобрюхие, ямщики краснорожие. — все, глядя на Марью Павловну, думают "Ах, хороша девка!"
   По дороге из Василькова в Петербург Голицын остановился в Москве, чтобы повидаться с членом Тайного общества Иваном Ивановичем Пущиным. Пущин, служивший в Уголовном департаменте Московского надворного суда, жил у тетки, старосветской барыни, в захолустном особняке, в приходе Пятницы Божедомской, на Старой Конюшенной. Здесь, тоже проездом в Петербург, остановилась дальняя родственница Пущиных, серпуховская помещица Нина Львовна Толычева, с девятнадцатилетнею дочкою, Марьей Павловной Голицын согласился сопровождать их по просьбе Пущина.
   Тогда только что начал ходить из Москвы в Петербург почтовый дилижанс — низкий, длинный возок, обтянутый кожей, с двумя оконцами, сзади и спереди. Лежать в нем было невозможно: четыре человека, разделенные перегородкой, сидели друг к другу спиной и смотрели — двое вперед, двое назад — по дороге; а так как прежняя зимняя кибитка означала лежанье, то ямщики прозвали это новое изобретение нележанцами. Голицын с обоими дамами и состоявшей при них горничной девкою, Палашкою, отправился в таком нележанце.
   Госпожа Толычева, родом из семьи зажиточной, привыкла ездить не иначе как по дворянскому обычаю, на своих, на долгих, с молельнею, кухнею, с обозом домашней клади и дворовой челяди Почтовых дилижансов боялась как неслыханного новшества и рада была надежному спутнику.
   Тотчас рассказала ему всю свою историю. Воспитывалась в Смольном. Почти прямо из института вышла замуж и без малого двадцать пять лет прожила с мужем, как у печки погрелась. Павел Павлович Толычев служил в армии, за Итальянский поход произведен Суворовым в подпоручики; в двенадцатом году ранен, вышел в отставку с чином подполковника. Был большого ума человек и даже сочинитель — в "Сионском вестнике" статья его напечатана; с господином Лабзиным был в дружбе, а когда его за вольные мысли сослали, едва не добрались и до Павла Павловича. Терпел гонения, потому что любил правду, злых людей обличал, лихоимцев чиновников и тиранов помещиков. Самому архиерею доказывал, что не должно быть крепостного состояния — ни господ, ни рабов. Собственных крестьян своих пожелал отпустить на волю, но начальство не позволило. Фармазоном объявили, безбожником и возмутителем. Губернатор хотел в острог посадить. От многих огорчений Павел Павлович заболел и скоропостижно умер. Нина Львовна осталась одна-одинешенька с малолетнею дочкою. Трех детей при муже схоронила; Маринька — последняя. Дела по именью расстроились; видя доброту покойного барина и не понимая благородных чувств, мужики — отродье хамово — избаловались так, что никакого с ними сладу нет; половина — в бегах, половина — пьяницы; ни оброка, ни подушных не платят. Сама ничего в хозяйстве не смыслит; знакомые дамы прозвали ее белоручкою за то, что не бивала людей: боится-де замарать свою ладонь о холопьи щеки. А управляющий — плут. Имение в опекунском совете заложено — долг 25 000, а процентов нечем платить, — продадут с молотка, и ступай по миру.
   Но сам Господь над ними, сиротами, сжалился — послал доброго человека. Приехал к родным из Петербурга в Серпухов статский советник Порфирий Никодимыч Аквилонов — в департаменте внешней торговли служит, — на балу в уездном клубе увидел Мариньку и так пленился, что через несколько дней предложение сделал. Человек немолодой, лет за пятьдесят, но почтенный, благонамеренный, на прекрасном счету у начальства и большой капитал, говорят, имеет. А в Мариньке души не чает. "Если, — говорит, — согласьем осчастливите, ничего не пожалею для счастья вашей дочери: выйду в отставку, хозяйством займусь в Черемушках и дела ваши поправлю". Маринька не отказала, но просила подумать. И Нина Львовна не неволит дочери: сама понимает, дело молодое — любви хочется, союза сердечного. А Порфирий Никодимыч ей не пара, — в отцы годится. Так-то год прошел, все думала, и наконец письмо получили от господина Аквилонова: почтительнейше просит участь его решить и, ежели есть надежда, хоть малая, в Петербург пожаловать для свидания личного;
   да и самой Нине Львовне должно прибыть без отлагательства по делам имения, так как уплата взносов просрочена, могут наложить запрещение и объявить торги.
   Есть у них еще надежда на троюродную бабушку, Наталью Кирилловну Ржевскую. Старуха богата, да скупа и привередлива: как заладила, чтоб имение продали и к ней на житье в Петербург переехали, — так и стоит на своем. "А то, — говорит, — ломаного гроша от меня не получите". А Маринька об этом слышать не хочет. "Лучше, — говорит, — выйду за Аквилонова, а не уеду из Черемушек. Здесь родилась, здесь и умру".
   Кончив рассказ, Нина Львовна заплакала: как ни хвалила жениха, а жаль было дочери.
   Голицын сидел в своем отделении ночью с Палашкою, а днем с Ниной Львовной. Но на второй день разболелась у нее голова, и, чтобы ей отдохнуть полулежа, Палашку усадили к ямщику на козлы, а Марья Павловна пересела к Голицыну.
   Нележанец полз черепахою. Санный путь еще не стал как следует; снегу было мало, полозья визжали по голым камням; возок встряхивало. За перегородкой слышно было сонное дыхание Нины Львовны. Колокольчик звенел усыпительно. В замерзшем оконце густел голубоватый свет вечерних сумерек, похожий на свет, который бывает во сне. И обоим казалось, что снится им сон незапамятно давний, много раз виденный.
   — А мне все кажется, Марья Павловна, что мы уже с вами когда-то виделись. Только вот не могу вспомнить когда, — сказал Голицын, продолжая вглядываться в милое лицо девушки.
   — А ведь и мне... — начала она и не кончила.
   — Ну что?
   — Нет, ничего. Глупости, — отвернулась, покраснела. Вообще легко краснела, внезапно и густо, во всю щеку, как маленькая девочка, и тогда становилась еще милее. Наклонившись к оконцу, провела по ледяным узорам тоненьким розовым пальчиком.
   Вглядывалась в Голицына украдкою, пристально, и лицо его странно менялось в глазах ее, как будто двоилось: то сухое, жесткое, желчное, с недоброй морщинкой около губ, вечно насмешливой, с пронзительно умным и тяжелым взором из-под слепо поблескивавших стекол очков — она их вообще не любила: только старики да ученые немцы, казалось ей, носят очки, — чуждое, почти страшное; а то вдруг — простое, детское, милое и такое жалкое, что сердце у нее сжималось, как будто чуяло, что этому человеку грозит беда, опасность смертельная Но все это темно и смутно, как сквозь вещий сон
   — Я ведь вас боюсь немножко, — проговорила, все так же вглядываясь в него украдкой, пристально — Кто вас знает, может быть, и вы такой же насмешник, как Иван Иванович
   — Пущин предобрый, его бояться нечего. Да и меня тоже.
   — Вы тоже добрый? *
   — А вы как думаете, Маринька. Марья Павловна?
   — Ничего. Меня все зовут Маринькой. Я сама не люблю Марьи Павловны, — заглянула ему прямо в глаза и улыбнулась; он — тоже Смотрели друг на друга, улыбаясь молча, и оба чувствовали, что эта улыбка сближает их неудержимо растущею близостью, жуткой и радостной, как будто после долгой-долгой разлуки вспоминали, узнавали друг друга.
   Вдруг опять отвернулась, покраснела, потупилась Но сквозь длинные ресницы опущенных глаз он успел поймать стыдливо блеснувшую ласку, — может быть, не к нему, а все равно к кому, — ко всем: так солнечный луч равно ласкает все, на что ни упадет.
   — Уж вы меня извините, князь, — проговорила, все еще не подымая глаз. — Я ужасно дикая. Все одна да одна в своих Черемушках, вот и одичала. С людьми говорить разучилась. Всего боюсь.
   — Не стоит людей бояться, Маринька: бояться людей — значит их баловать.
   — Да я не людей боюсь, а сама не знаю чего. В Черемушках я не боялась, всегда был храбрая, а как оттуда уехала, такое вдруг все чужое, страшное. Когда была маленькой, няня, бывало, уложит, перекрестит, задернет на кроватке занавеску и говорит: "Спи, — говорит, — дитятко, спи с Богом! У кота ли воркота колыбелька хороша Да глазок не открывай, из-под занавески не выглядывай, а то возьмет Хо — вон оно под кроваткой лежит" А потом я часто думала, что не только под кроваткой, а везде — Хо Вся жизнь — Хо...
   — А вы от него отчурайтесь, оно вас и не тронет.
   — Да как отчураться?
   — Будто не знаете?
   — Не знаю... Нет, право, не знаю, — медленно, как бы в раздумье покачала она головой, и длинные локоны вдоль щек, как легкие гроздья, тоже качнулись. Возок на замерзшем ухабе подпрыгнул, лица их нечаянно сблизились, и нежный локон коснулся щеки его, как будто обжег поцелуем.
   — А вы знаете? Ну так скажите
   — Нельзя сказать.
   — Почему нельзя?
   — Потому что каждый сам должен знать. И вы когда-нибудь узнаете.
   — Когда же?
   — Когда полюбите.
   — Ах, вот что, любовь! — опять покачала головой сомнительно — А как же говорят, нынче и любви-то настоящей нет, а одна измена да коварство?
   — Кто говорит?
   — Все.
   Le plus charmant amour Est celui commence et fmit en un Jour *
   Это мне Пущин намедни сказал. И тетенька тоже:
   "Ах, — говорит, — Маринька, ты еще не знаешь, какая это птица любовь: как прилетит, так и улетит" И бабенька.
   — Сколько их у вас, тетенек да бабенек!
   — Ох, много, страсть!
   — И вы им всем верите?
   — Ну, конечно!
   У нее была привычка повторять эти два слова: "ну, конечной — и она делала это так мило, что он ждал, когда она их скажет
   — Как же не верить? Надо верить старшим. Сама-то ведь глупенькая, так вот умным людям и верю Я вся из чужих слов, как одеяльце из лоскутков пестреньких.
   — А под одеяльцем кто-то прячется? — улыбнулся он
   — А вот узнайте кто, — прищурилась она, глядя на него исподлобья и тоже улыбаясь лукаво-дразнящей улыбкой. И опять блеснул тот солнечный луч, который ласкает все, на что ни упадет
   Помолчала, вздохнула, и лицо омрачилось мыслью недетскою
   — Так-то, князь. Любовь улетает, а Хо остается: оно ведь без крыльев, как червяк, ползучее или вот как большой, большой паук, ужасный, отвратительный...
   Оба замолчали и опять почувствовали, что молчание сближает их неудержимо растущею близостью.
   — Ну, хорошо, — сказал Голицын, — пусть бабеньки да тетеньки, как им угодно. А вы-то сами хотите, чтоб любовь улетела?
   — Ну, конечно, нет! Я люблю любить крепко — не умею любить немножко. Надо, чтоб епанча не спадала с одного плеча, а держалась на обоих твердо.
   — Так, Маринька, так! — посмотрел на нее Голицын, как будто наконец вспомнил, узнал: "Так вот ты кто!"
   — Какая вы хорошая! — проговорил уже другим, тихим голосом.
   — Ну, вот, нашли хорошую! Вы меня еще не знаете. Спросите-ка маменьку: она вам скажет, какая несносная девчонка, злая, упрямая.
   — Послушайте, Маринька, можно с вами говорить просто?
   — Ну, конечно. Я сама люблю — просто. Этих церемоний терпеть не могу!
   — Так вот что, Марья Павловна, — начал он и вдруг остановился; так же, как давеча Маринька, отвернулся, покраснел и потупился. Она посмотрела на него с любопытством.
   — Не выходите замуж за господина Аквилонова, — проговорил он с внезапною решимостью.
   — Это еще что? Почему?
   — Потому что вы его не любите.
   — Как не люблю? Жених — значит, люблю.
   — Нет, не любите. Он для вас — Хо.
   — Какие глупости! Человек прекрасный, почтенный, благонамеренный. Может составить счастье всякой девушки. Это все говорят — и маменька, и тетенька, и бабенька...
   — А все-таки не выходите.
   — Да вам-то что? Какой чудак! И как вы смеете? Мне бы рассердиться надо, а я не умею, дура...
   — Ну, простите. Не буду. Не сердитесь, хорошая моя, милая, милая девушка...
   
    * Самая приятная любовь — это любовь, которая начинается и заканчивается в один день (фр.)
   
   Он вдруг замолчал. Взглянул на нее украдкою. Опять, как давеча, наклонилась к замерзшему оконцу
   и дышала на него, приложив ладони ко рту; потом начала что-то выводить пальчиком на кружке оттаявшем.
   — В. Видите? В. Ведь имя вашей невесты с В?
   — Какой невесты?
   — Вот тебе на! Хорош жених — невесту забыл! Ай-ай-ай, разве так можно? И чего вы от меня таитесь? Я же знаю, мне Пущин сказывал: у вас в Петербурге — невеста красавица: имя-с В... Василиса, что ли? Валериан да Василиса. Вот как ладно, — с одной буквы оба имени! — рассмеялась она звонко, как будто весело, а глаза были грустные.
   "Почему с В? Ах да, "Вольность", — догадался Голицын и вспомнил:
   
   Мы ждем, в томленьи упованья,
   Минуты вольности святой,
   Как ждет любовник молодой
   Минуты сладкого свиданья.
   
   — А знаете, князь, ведь это, может быть, и не так? — вдруг перестала смеяться и посмотрела на него строго, почти сурово.
   — Что не так?
   — Да вот насчет любви. Но любовь спасет от Хо.
   — А что?
   — Не знаю, не умею сказать. Есть такие стишки — покойный папенька их очень любил:
   В смиреньи сердца надо верить. И терпеливо ждать конца, — сказала тихо, но в этой тишине была такая сила, что Голицын посмотрел на нее с удивлением: только что была дитя, и вот — женщина.
   В эту минуту возок, съезжая с косогора, наклонился набок и едва не опрокинулся. Маринька в испуге вскрикнула и, схватившись за ручку сиденья, положила нечаянно руку на руку Голицына. Он крепко сжал ее и наклонился близко к самому лицу ее. Она чуть-чуть откинулась, хотела отнять руку, но он не пустил.
   — Marie, — послышался невнятный голос Нины Львовны за перегородкою.
   Маринька прислушалась, но не ответила. И оба притаились в темноте, как дети, которые шалят.
   — А у вас над бровью мушка, — прошептал он смеющимся шепотом.
   — Не мушка, а родинка, — ответила она таким же веселым шепотом. — Когда я была маленькой, дети дразнили меня: "У Мариньки родинка — Маринька уродинка!"
   Он склонился к ней еще ближе, и она еще дальше откинулась.
   — Родная, родная, милая! — прошептал он так тихо, что она могла бы не слышать, если б не хотела.
   — Marie, ой es tu done, mon enfant? * — позвала Нина Львовна уже внятным, проснувшимся голосом.
   — Здесь, маменька! Я сейчас... А вот и станция! Возок остановился. Красные огни и черные тени в оконце забегали. Маринька встала.
   — Не уходите, — шепнул Голицын.
   — Нельзя. Маменька будет сердиться.
   Он все еще держал ее за руку. Вдруг поднес руку к губам и поцеловал, куда никто не целует, — в ладонь, теплую, свежую, нежную, как чашечка цветка, солнцем нагретая.
   На ночь пересела к нему, по обыкновению, Палашка, а днем — Маринька.
   
    * Мария, где же ты, мое дитя? (фр.)
   
   Госпожа Толычева перестала церемониться и позволяла дочери сидеть с ним сколько угодно.
   Но потому ли, что Нина Львовна не спала и могла их слышать, или потому, что Маринька сама вдруг замкнулась, насторожилась после вчерашнего, — разговор был неловок и незначителен. Она рассказывала о своем житье в Черемушках. В рассказе все было просто и буднично, но стариной незапамятной веяло от него, как милою сказкою.
   В конце липовой аллеи с грачиными гнездами, на самом обрыве, над тихою речкою Каширкою — дедушкина беседка с полустертою на фронтоне надписью: "Найтить здесь спокойство". В этой беседке Маринька читала "Удольфские Таинства" госпожи Радклиф и "Страданья Ортенберговой фамилии" господина Коцебу. Вообще любила читать "ужасное и чувствительное". А зимою, в сумерки, когда в полутемной гостиной голубой свет луны сквозь обледенелые окна смешивался с красным светом лампадки из маменькиной спальни, кузина Адель пела под клавикорды старинные песенки, такие глупые, такие нежные:
   
   Звук унылый фортепьяно,
   Выражай тоску мою.
   
   Или еще:
   
   Уж пробил час, и нам расстаться,
   Быть может, должно навсегда!
   Ах, льзя ль не плакать, не терзаться?
   Бог весть, увидимся ль когда
   
   И Маринька, слушая, плакала.
   Верила в гаданья, приметы вещие, которым научила ее старая няня Петровна: если увидит нитку на полу или круг на песке от лейки — ни за что не переступит. Знала, что, когда топится печка и летят искры, — будут гости; а когда петух поет в необычное время, — надобно снять его с насеста и пощупать ноги: теплые — к вестям, холодные — к покойнику.
   Была хозяйка куда лучше маменьки. У них, в Серпухове, дешево все: мясо — пять копеек фунт, пара цыплят — пятьдесят, огурцы — сорок за четверик. Умела их солить, как никто во всем уезде. И рукодельница была искусная. Раз начесали шерсти из овечиих душек — что у овец на груди и под шеей, — вымыли и привезли. А Пелагея у них славно прядет, — вышла мягкая, чудесная шерсть, но белая вся, а узор без теней вышивать нельзя. Что ж бы вы думали? Сама выкрасила, и очень недурно; прекрасный коврик вышила.
   — Вы это нарочно, Маринька? — рассмеялся наконец Голицын, не выдержал.
   — Что нарочно?
   — Я вам о любви, а вы об огурцах соленых и о душках!
   Ничего не ответила, только закусила губку, приложила к ней пальчик и кивнула головой в сторону маменьки, как будто у них была уже общая тайна.
   И о чем бы ни говорили, в каждом слове было иное значение, тайное, важное. Иногда вдруг умолкали, улыбаясь друг другу с удивлением радостным, как будто после долгой разлуки наступило свидание блаженное. И оба чувствовали опять, как вчера, что хотят не хотят, а сближаются неудержимо растущею близостью. Все еще боялась его, не верила, но, когда сквозь длинные ресницы опущенных глаз ловил он стыдливо блеснувшую ласку, ему казалось, что ласка эта уже не для всех, как вчера, а для него одного.
   "Что я делаю? Зачем смущаю бедную девушку?" — иногда опоминался он, а потом опять все забывал, опьяненный благоуханием любви, которым окружена была милая девушка, как цветущая сирень свежестью росною.
   "Вот бы вам, Голицын, жениться на Мариньке", — вспоминал слова Пущина; принял их тогда за шутку. "Мы голову несем на плаху, а вы о женитьбе, Пущин!" — "Ну, что ж, и на плаху идти веселее женатому: все-таки поплачет кто-нибудь. Нет, право, женились бы, избавили бы девушку от старого плута и выжиги, господина Аквилонова".
   Самому ему противно было думать, что Маринька выйдет замуж за Аквилонова. Когда в паутине бьется мотылек, хочется спасти его от паука. Но как это сделать? В Петербурге будет ему не до Мариньки: там заговор, восстание, низвержение тирана, освобождение отечества. А может быть, судьбы царств и народов не более весят на весах Божьих, чем судьба одной души человеческой?
   Что же такое встреча их — случай или судьба? Если только случай, то почему это узнаванье, вспоминанье вещее, как в сновидении незапамятном? А если судьба, то почему он так уверен или хочет быть уверен, что мог бы полюбить ее, но никогда не полюбит, что в этом сне любви несбыточном, последней радости жизни, он с жизнью навеки прощается? Как тот путешественник, который, спасаясь в пустыне от зверя, кинулся в колодец, повис на суку, рвет ягоды с куста малины и ест, забыв о гибели.
   Глядя на лицо ее, такое живое, вспоминал другое лицо, мертвое, в темном свете дневных свечей, в подвенечном белом платье, в гробу, вся тонкая, острая, стройная, стремительная, как стрела летящая, — шестнадцатилетняя девочка, Софья Нарышкина.
   
   Не узнавай, куда я путь склонила,
   В какой предел из мира перешла.
   О друг, я все земное совершила:
   Я на земле любила и жила.
   Нашла ли их, сбылись ли ожиданья?
   Без страха верь: обмана сердцу нет;
   Сбылося все: я в стороне свиданья
   И знаю здесь, сколь ваш прекрасен свет.
   Друг! На земле великое не тщетно:
   Будь тверд, а здесь тебе не изменят...
   
   Не изменит она — не изменит и он. Та первая любовь — последняя. И если бы даже полюбил он Мариньку, — не изменил бы Софье. Обе — вместе, земная и небесная. Как в последнем пределе земля и небо — одно, так Софья с Маринькой.
   На третьи сутки утром возок подъезжал к Петербургу. Когда миновали последнюю станцию Пулково, потянуло со взморья теплом, замерзшее оконце оттаяло, заплакало, и сквозь слезы забелела равнина, унылая, снежная, с болотными кочками, как будто могилами исполинского кладбища. А на самом краю белой равнины черные точки — дома Петербурга.
   — Ну, прощайте, князь, — сказала Маринька — Сейчас приедем. Я к жениху, а вы к невесте. Вспоминать обо мне будете?
   Он молча поцеловал руку ее, опять, как давеча, в ладонь, теплую, свежую, нежную, как чашечка цветка, солнцем нагретая.
   — Придете к нам в Петербурге? — спросила она шепотом.
   — Приду.
   — А если невеста не пустит?
   — Никакой у меня невесты нет.
   — Правда?
   — Правда.
   — Честное слово?
   — Честное слово. А у вас, Маринька, нет жениха?
   — Не знаю Может быть, и нет.
   И опять улыбнулись друг другу, молча, — узнали, вспомнили. "Я мог бы тебя полюбить", — сказал глубокий взор его "И я могла бы", — ответила она таким же взором.
   — Marie, что же ты? Собираться пора Палашка, где подорожная? Куда опять запропастила? Ах, девка несносная! — послышался ворчливый голос маменьки.
   Потянулись длинные заборы, огороды, лачуги, лавки, постоялые дворы. Наконец возок остановился у низенького домика с желтыми стенами, забрызганными еще летнею грязью, с полосатыми будками по обоим концам шлагбаума.
   Дверца возка открылась, и заглянуло в нее усатое лицо инвалида Караульный офицер прописал подорожные, скомандовал часовому. "Подвысь *" Шлагбаум поднялся, и нележанец въехал в Петербург.
   
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   
   С 27 ноября, когда узнали о кончине императора Александра I, в Петербурге наступила тишина необычайная. Все умолкло и замерло, как бы затаило дыхание. Театры были закрыты: музыке запрещено играть на разводах; дамы оделись в траур; в церквах служили панихиды, трезвон колоколов унылый с утра до вечера носился над городом.
   Россия присягнула Константину I. Указы подписывались именем его; на Монетном дворе чеканили рубли с его изображением; в церквах возглашалось ему многолетие. Со дня на день ждали его самого, но он не приезжал, и по городу ходили слухи. Одни говорили, что отрекся от престола, другие — что согласился, а правда была неизвестна.
   Для успокоения столицы объявили, что государыня мать получила письмо, в коем его величество обещал вскоре прибыть; потом, что великий князь Михаил Павлович к нему навстречу выехал. Но оба известия оказались ложными.
   Курьеры скакали из Петербурга в Варшаву, из Варшавы в Петербург; братья обменивались письмами, но толку не было.
   — Пора бы кончать эти любезности, — ворчали сановники
   — Когда же наконец мы узнаем, кто у нас государь? — выходила из терпения императрица Мария Федоровна.
   — На троне лежит у нас гроб, — шептались верноподданные в тихом ужасе.
   На другой день, после присяги, в окнах магазинов на Невском выставлены были портреты нового императора. Прохожие толпились перед окнами. На портрете он был дурень, а в действительности — еще хуже Курнос, как Павел I; большие мутно-голубые глаза навыкате; насупленные брови, торчащие густыми пучками белобрысых волос; такие же волосы на переносице; в минуты гнева вздымались они, щетинились; руки длинные, ниже колен, как обезьяньи лапы казалось, мог ходить на четвереньках. И весь был похож на обезьяну, огромную человекоподобную. Вспоминали, как жаловалась бабушка, императрица Екатерина Великая, на бесчинное и бесчестное поведение внучка: "Везде, даже и по улицам, обращается с такой непристойностью, что я того и смотрю, что его где ни есть прибьют. Не понимаю, откудова в нем вселился такой подлый санкюлотизм, пред всеми унижающий".
   Письма свои к учителю, французу Лагарну, подписывал — "L'ane Constantm". Но был не глуп, а только нарочно валял дурака, чтоб оставили его в покое, не лезли с короною. "Деспотический вихрь", — называли его приближенные. Однажды на смотру лошадь его испугалась, шарахнулась. Выхватив палаш, он избил ее так, что она едва не издохла Лошадью будет Россия, а Константин — бешеным всадником. Надеялись, впрочем, что не захочет царствовать, "по отвращению природному".
   — Меня задушат, как задушили отца, — говаривал — Знаю вас, канальи, знаю — злобно усмехался — Теперь кричите "ура", а если потащат меня на лобное место и спросят: "Любо ли?" — вы так же закричите "Любо! Любо!"
   Рассказывали, что, когда прочел манифест о вступлении своем на престол, с ним сделалось дурно, велел пустить себе кровь.
   — Что они, дурачье, вербовать, что ли, вздумали в цари! — кричал в бешенстве. — Не пойду! Сами кашу заварили, сами и расхлебывайте!
   Когда в Петербурге узнали об этом, все возмутились
   — Нельзя играть законным наследием престола, как частною собственностью, — говорили одни.
   — Почему нельзя? — возражали другие — В России все можно Мы трусы Погрози нам только гауптвахтою — и смиримся
   — Кому бараны достанутся? — держали заклад шутники.
   — Какие бараны?
   — Мы. Разве нас не гонят от родной присяги к другой, как стадо баранов?
   Решали, кто лучше — Константин или Николай? Император Павел I назначил пятимесячного младенца Николая шефом лейб-гвардии Конного полка в чин генерал-лейтенанта. Мальчик, прежде чем научился ходить, бил в барабан и махал игрушечной сабелькой когда подрос, вскакивал с постели по ночам, чтобы по стоять с ружьем. Никогда ничего не хотел знать, кроме солдатиков Воспитатель великих князей, дядька Ламсдорф, бил мальчиков по голове ружейным шомполом так, что они почти лишались чувств. "Бог ему судья за бедное образование, нами полученное", — говаривал впоследствии сам Николай.
   Никогда не готовился быть наследником; лет до двадцати не имел никаких служебных занятий, и все его знакомство с светом было в дворцовых передних и в секретарской комнате "Бешен, как Павел, и злопамятен, как Александр". Правда, умен; но ума-то его и боялись пуще всего: чем умнее, тем злее.
   В совершенстве усвоил прусский военный устав и вообще был немец. Предсказывали, что со вступлением его на престол немцы наводнят Россию, которая и без того уже кажется "почти завоеванной".
   Константин-зверь, а Николай — машина. Что лучше, машина или зверь?
   
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   
   В зале Государственного совета, в Зимнем дворце, между генерал-адъютантскою комнатою и временными покоями великого князя Николая Павловича, в восемь часов утра все еще было темно, как ночью. Высокие окна, выходящие на двор, зияли чернотой непроницаемой Черно-желтый туман, казалось, проникал, как дым удушливо-едкий, сквозь окна и стены. Восковые свечи в тяжелых канделябрах, на длинном, крытом зеленым сукном столе, тускло горевшие, освещали только середину залы, а углы тонули во мраке; и там два больших портрета, висевших друг против друга, Екатерины II и Александра I, выступали таинственно-призрачно, как будто Внучек и Бабушка переглядывались и перемигивались с одной и той же улыбкой лукаво-насмешливой.
   Старые сановники, в пудре, в шелковых чулках и башмаках, в мундирах, шитых золотом, блуждали, как дряхлые тени, сходились, шептались, шушукались. А в самом темном углу сидели молча, не двигаясь, как три изваяния безжизненные, три вставшие из гроба покойника, — семидесятилетний министр внутренних дел Ланской, восьмидесятилетний министр просвещения Шишков и генерал Аракчеев, казавшийся вечным, без возраста. После убийства Настасьи Минкиной в первый раз появился он во дворце.
   "Смерть девки отняла у него способность заниматься делами, а кончина государя возвратила ему оную", — говорили о нем.
   Все уже знали, что из Варшавы прибыл курьер окончательный с отказом цесаревича и сегодня должен быть подписан манифест о восшествии на престол императора Николая I. С минуты на минуту ждали князя Александра Николаевича Голицына с манифестом, переписанным набело. Когда открывалась дверь, оглядывались:
   не он ли?
   Высокого роста, благообразный, милый и важный старик с, полуседыми волосами, зачесанными наверх плешивой голова, с продолговатым, тонким и бледным лицом, с двумя болезненными морщинами около рта — в них меланхолия и чувствительность, — весь тихий, тишайший, осенний, вечерний, — Николай Михайлович Карамзин, стоя у камина, грелся. Все эти дни был болен "Нервы мои в сильном трепетании. Слабею, как младенец, от всего", — жаловался. Поражен был смертью государя, как смертью друга, брата любимого, и еще больше — равнодушием всех к этой смерти "Все думают только о себе, а о России — никто". Все оскорбляло его, мучило, ранило, хотелось плакать без всякой причины. Чувствовал себя старою Бедною Лизою.
   Николай поручил ему составить манифест о своем восшествии на престол. Составил, но не угодил. "Да благоденствует Россия мирною свободою гражданскою и спокойствием сердец невинных" — эти слова не понравились, велели переделать. Переделал — опять не понравилось Манифест поручили Сперанскому.
   Карамзин огорчился, но продолжал бывать во дворце, говорил о причинах общего неудовольствия и о меpax, какие надо принять для блага отечества.
   Никто не слушал его, и он замолчал, отошел "Кончена, кончена жизнь! Умирать пора", — плакал и смеялся над старою Бедною Лизою.
   Стоя теперь у камина, поглядывал издали на все с грустью задумчивой "Гляжу на все, как на бегущую тень", — говаривал.
   Рядом шептались два старичка сановника.
   — Надеюсь, мы вас не лишимся? — спрашивал один
   — Бог знает, что с нами будет! — пожимал плечами другой — Намедни, за ужином, Петр Петрович шампанским угащивал. "Выпьем, — говорит, — неизвестно, будем ли завтра живы".
   — Все грустить изволите, ваше превосходительство? — сказал, подойдя к Карамзину, обер-камергер Алексей Львович Нарышкин, весь залитый золотом и бриллиантами, с лицом величаво-приветливым и незначительным, с жеманно-любезной улыбкой старых вельмож екатерининских. Весельчак, забавник, шутивший даже тогда, когда другим было не до шуток.
   — Не я один, а вся Россия... — начал было Карамзин.
   — Ну, Россию лучше оставим, — усмехнулся Нарышкин тонкою усмешкою. — Давеча, во время панихиды, на Дворцовой площади расшалились извозчики. Послали унять — стыдно-де смеяться, когда все плачут о покойнике. "А чего, — говорят, — о нем плакать? Пора и честь знать, вишь сколько процарствовал!" Вот вам и Россия!
   Бледное лицо Карамзина вспыхнуло:
   — Смею думать, ваше превосходительство, что в России найдутся люди, которые заплатят долг благодарности...
   — Ну, полно, мой милый, кто нынче долги платит? Что до меня, я только на одре смерти скажу: C'est la premiere dette, que je paye a la nature *, — рассмеялся Нарышкин.
   — Разве так дела делают? Все бумаги перепутали! У вас, сударь, нет царя в голове! — кричал злой карлик с калмыцкой рожицей, министр юстиции Лобанов-Ростовский, на исполняющего должность государственного секретаря, старую седую крысу, Оленина.
   — Что это он говорит: нет царя? — не понял князь Лопухин, председатель Государственного совета и Комитета министров, кавалер Большого Мальтийского Креста, старик высокий, стройный и представительный, набеленный, нарумяненный, с вставною челюстью и улыбкой сатира Он страдал глухотой, а в последние дни от расстройства мыслей глухота усилилась.
...

---