Гончаров Иван Александрович

   Гости часов в семь разъехались. Бабушка с матерью жениха зарылись совсем в приданое и веди нескончаемый разговор в кабинете Татьяны Марковны.
   
   Всем известно, что книга самый бесценный подарок. И, конечно же, такой подарок нужно преподнести самому дорогому человеку, любимой женщине. Прекрасным подарком женщине на 8 марта или юбилей, будет интересная книга. В книжных магазинах можно найти интересующую Вас книгу в твердом переплёте и совершенно очаровательном оформлении.
   
   А жених с невестой, обежав раз пять сад и рощу, ушли в деревню. Викентьев нес за Марфенькой целый узел, который, пока они шли по полю, он кидал вверх и ловил на лету.
   Марфенька обошла каждую избу, прощалась с бабами, ласкала ребятишек, двум из них вымыла рожицы, некоторым матерям дала ситцу на рубашонки детям да двум девочкам постарше на платья и две пары башмаков, сказав, чтоб не смели ходить босоногие по лужам.
   Полоумной Агашке дала какую-то изношенную душегрейку, которую выпросила в дворне у Улиты, обещаясь по возвращении сделать ей новую, настрого приказав Агашке не ходить в одном платье по осеннему холоду, и сказала, что пришлет "коты" носить в слякоть.
   Безногому старику Силычу оставила рубль медными деньгами, которые тот жадно подобрал, когда Викентьев, с грохотом и хохотом, выворачивая карманы, выбросил их на лавку.
   Силыч, дрожащими от жадности руками, начал завертывать их в какие-то хлопки и тряпки, прятал в карманы, даже взял один пятак в рот.
   Но Марфенька погрозила, что отнимет деньги и никогда не придет больше, если он станет прятать их, а сам выпрашивать луковицу на обед и просить на паперти милостыню.
   - Красавица ты наша, божий ангел, награди тебя господь! - провожали ее бабы с каждого двора, когда она прощалась с ними недели на две.
   А мужики ласково и лукаво улыбались молча: "Балует барышня, - как будто думали они, - с ребятишками да с бабами возится! ишь какой пустяк носит им! Почто это нашим бабам и ребятишкам?"
   И небрежно рассматривали ситцевую рубашонку, какой-нибудь поясок или маленькие башмаки.
   XI
   Вечером новый дом сиял огнями. Бабушка не знала, как угостить свою гостью и будущую родню.
   Она воздвигла ей парадную постель в гостиной, чуть не до потолка, походившую на катафалк. Марфенька, в своих двух комнатах, целый вечер играла, пела с Викентьевым - наконец они затихли за чтением какой-то новой повести, беспрестанно прерываемым замечаниями Викентьева, его шалостями и резвостью.
   Только окна Райского не были освещены. Он ушел тотчас после обеда и не возвращался к чаю.
   Луна освещала новый дом, а старый прятался в тени. На дворе, в кухне, в людских долее обыкновенного не ложились спать люди, у которых в гостях были приехавшие с барыней Викентьевой из-за Волги кучер и лакей.
   На кухне долго не гасили огня, готовили ужин и отчасти завтрашний обед.
   Вера с семи часов вечера сидела в бездействии, сначала в сумерках, потом при слабом огне одной свечи, облокотись на стол и положив на руку голову, другой рукой она задумчиво перебирала листы лежавшей перед ней книги, в которую не смотрела.
   Глаза ее устремлены были куда-то далеко от книги. На плечи накинут белый большой шерстяной платок, защищавший ее от свежего, осеннего воздуха, который в открытое окно наполнял комнату. Она еще не позволяла вставить у себя рам и подолгу оставляла окно открытым.
   Спустя полчаса она медленно встала, положив книгу в стол, подошла к окну и оперлась на локти, глядя на небо, на новый, светившийся огнями через все окна дом, прислушиваясь к шагам ходивших по двору люден, потом выпрямилась и вздрогнула от холода.
   Она стала закрывать окно, и только затворила одну половину, как среди тишины грянул под горой выстрел.
   Она вздрогнула, быстро опустилась на стул и опустила голову. Потом встала, глядя вокруг себя, меняясь в лице, шагнула к столу, где стояла свеча, и остановилась.
   В глазах был испуг и тревога. Она несколько раз трогала лоб рукой и села было к столу, но в ту же минуту встала опять, быстро сдернула с плеч платок и бросила в угол за занавес, на постель, еще быстрее отворила шкаф, затворила опять, ища чего-то глазами по стульям, на диване - и не найдя, что ей нужно, села на стул, по-видимому, в изнеможении.
   Наконец глаза ее остановились на висевшей на спинке стула пуховой косынке, подаренной Титом Никонычем. Она бросилась к ней, стала торопливо надевать одной рукой на голову, другой в ту же минуту отворяла шкаф и доставала оттуда с вешалок, с лихорадочной дрожью, то то, то другое пальто.
   Мельком взглянув на пальто, попавшееся ей в руку, она с досадой бросала его на пол и хватала другое, бросала опять попавшееся платье, другое, третье и искала чего-то, перебирая одно за другим все, что висело в шкафе, и в то же время стараясь рукой завязать косынку на голове.
   Наконец бросилась к свечке, схватила ее и осветила шкаф. Там, с ожесточенным нетерпением, взяла она мантилью на белом пуху, еще другую, черную, шелковую, накинула первую на себя, а на нее шелковую, отбросив пуховую косынку прочь.
   Не затворив шкафа, она перешагнула через кучу брошенного на пол платья, задула свечку и, скользнув из двери, не заперев ее, как мышь, неслышными шагами спустилась с лестницы.
   Она прокралась к окраине двора, закрытой тенью, и вошла в темную аллею. Она не шагала, а неслась; едва мелькал темный ее силуэт, где нужно было перебежать светлое пространство, так что луна будто не успевала осветить ее.
   Она, миновав аллею, умерила шаг и остановилась на минуту перевести дух у канавы, отделявшей сад от рощи. Потом перешла канаву, вошла в кусты, мимо своей любимой скамьи, и подошла к обрыву. Она подобрала обеими руками платье, чтоб спуститься...
   Перед ней, как из земли, вырос Райский и стал между ею и обрывом. Она окаменела на месте.
   - Куда, Вера? - спросил он. Она молчала.
   - Пойдем назад!
   Он взял ее за руку. Она не дала руки и хотела миновать его.
   - Вера, куда, зачем?
   - Туда... в последний раз, свидание необходимо - проститься...- шептала она со стыдом и мольбой. - Пустите меня, брат... Я сейчас вернусь, а вы подождите меня... одну минуту... Посидите вот здесь, на скамье...
   Он молча, крепко взял ее за руку и не выпускал.
   - Пустите, мне больно! - шептала она, ломая его и свою руку.
   Он не пускал. Между ними завязалась борьба.
   - Вы не сладите со мной!.. - говорила она, сжимая зубы и с неестественной силой вырывая руку, наконец вырвала и метнулась было в сторону, мимо его.
   Он удержал ее за талию, подвел к скамье, посадил и сел подле нее.
   - Как это грубо, дико! - с тоской и злостью сказала она, отворачиваясь от него почти с отвращением.
   - Не этой силой хотел бы я удержать тебя, Вера!
   - От чего удержать? - спросила она почти грубо.
   - Может быть - от гибели...
   - Разве можно погубить меня, если я не хочу?
   - Ты не хочешь, а гибнешь...
   - А если я хочу гибнуть? Он молчал.
   - И никакой гибели нет, мне нужно видеться, чтоб... расстаться...
   - Чтоб расстаться - не надо видеться...
   - Надо - и я увижусь! часом или днем позже - все равно. Всю дворню, весь город зовите, хоть роту солдат, ничем не удержите!..
   Она откинула черную мантилью с головы на плечи и судорожно передергивала ее.
   Выстрел повторился. Она рванулась, но две сильные руки за плеча посадили ее на лавку. Она посмотрела на Райского с ног до головы и тряхнула головой от ярости.
   - Какой же награды потребуете вы от меня за этот добродетельный подвиг? - шипела она.
   Он молчал и исподлобья стерег ее движения. Она с злостью засмеялась.
   - Пустите! - сказала она мягко немного погодя.
   Он покачал отрицательно головой.
   - Брат! - заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, - если когда-нибудь вы горели, как на угольях, умирали сто раз в одну минуту от страха, от нетерпения... когда счастье просится в руки и ускользает... и ваша душа просится вслед за ним... Припомните такую минуту... когда у вас оставалась одна последняя надежда... искра... Вот это - моя минута! Она пройдет - и все пройдет с ней...
   - И слава богу, Вера! Опомнись, приди в себя немного, ты сама не пойдешь! Когда больные горячкой мучатся жаждой и просят льду - им не дают. Вчера, в трезвый час, ты сама предвидела это и указала мне простое и самое действительное средство - не пускать тебя - и я не пущу...
   Она стала на колени подле него.
   - Не заставьте меня проклинать вас всю жизнь потом! - умоляла она. - Может быть, там меня ждет сама судьба...
   - Твоя судьба - вон там: я видел, где ты вчера искала ее, Вера. Ты веришь в провидение, другой судьбы нет...
   Она вдруг смолкла и поникла головой.
   - Да, - сказала она покорно, - да, вы правы, я верю... Но я там допрашивалась искры, чтоб осветить мой путь - и не допросилась. Что мне делать? - я не знаю...
   Она вздохнула и медленно встала с колен.
   - Не ходи! - говорил он.
   - Именем той судьбы, в которую верю, я искала счастья! Может быть, она и посылает меня теперь туда... может быть... я необходима там! - продолжала она, выпрямившись и сделав шаг к обрыву. - Что бы ни было, не держите меня долее, я решилась. Я чувствую, моя слабость миновала, Я владею собой, я опять сильна! Там решится не моя одна судьба, но и другого человека. На вас ляжет ответственность за эту пропасть, которую вы роете между ним и мною, Я не утешусь никогда, буду вас считать виновником несчастья всей моей жизни... и его жизни! Если вы теперь удержите меня, я буду думать, что мелкая страстишка, самолюбие без прав, зависть - помешали моему счастью и что вы лгали, когда проповедовали свободу...
   Он поколебался и отступил от нее на шаг.
   - Это голос страсти, со всеми ее софизмами и изворотами! - сказал он, вдруг опомнившись. - Вера, ты теперь в положении иезуита. Вспомни, как ты просила вчера, после своей молитвы, не пускать тебя!.. А если ты будешь проклинать меня за то, что я уступил тебе, на кого тогда падет ответственность?
   Она опять упала духом и уныло склонила голову.
   - Кто он, скажи? - шепнул он.
   - Если скажу - вы не удержите меня? - вдруг спросила она с живостью, хватаясь за эту, внезапно явившуюся надежду вырваться - и спрашивала его глазами, глядя близко и прямо ему в глаза.
   - Не знаю, может быть...
   - Нет, дайте слово, что не удержите, - и я назову...
   Он колебался.
   В эту минуту раздался третий выстрел. Она рванулась, но он успел удержать ее за руку.
   - Пойдем, Вера, домой, к бабушке сейчас! - говорил он настойчиво, почти повелительно. - Открой ей все...
   Но она вместо ответа начала биться у него в руках, вырываясь, падая, вставая опять.
   - Если... вам было когда-нибудь хорошо в жизни, то пустите!.. Вы говорили: "люби, страсть прекрасна!" - задыхаясь от волнения, говорила она и порывалась у него из рук, - вспомните... дайте мне еще одну такую минуту, один вечер... "Христа ради!" - шептала она, протягивая руку, - вы тоже просили меня, Христа ради, не удалять вас... я не отказала... помните? Подайте и мне эту милостыню!.. Я никогда не упрекну вас... никогда... вы сделали все - мать не могла бы сделать больше - но теперь оставьте меня - я должна быть свободна!.. И вот, пусть тот, кому мы молились вчера, будет свидетелем, что это последний вечер... последний! Я никогда не пойду с обрыва больше: верьте мне - я этой клятвы не нарушу! Подождите меня здесь, я сейчас вернусь, только скажу слово...
   Он выпустил ее руку.
   - Что ты говоришь, Вера! - шептал он в ужасе, - ты не помнишь себя. Куда ты?
   - Туда... взглянуть один раз... на "волка"... проститься... услышать его... может быть, он уступит...
   Она бросилась к обрыву, но упала, торопясь уйти, чтоб он не удержал ее, хотела встать и не могла.
   Она протягивала руку к обрыву, глядя умоляющими глазами на Райского.
   Он собрал нечеловеческие силы, задушил вопль собственной муки, поднял ее на руки.
   - Ты упадешь с обрыва, там круто...- шепнул он, - я тебе помогу...
   Он почти снес ее с крутизны и поставил на отлогом месте, на дорожке. У него дрожали руки, он был бледен.
   Она быстро обернулась к нему, обдала его всего широким взглядом исступленного удивления, благодарности, вдруг опустилась на колени, схватила его руку и крепко прижала к губам...
   - Брат! вы великодушны, Вера не забудет этого! - сказала она и, взвизгнув от радости, как освобожденная из клетки птица, бросилась в кусты.
   Он сел на том месте, где стоял, и с ужасом слушал шум раздвигаемых ею ветвей и треск сухих прутьев под ногами.
   XII
   В полуразвалившейся беседке ждал Марк. На столе лежало ружье и фуражка. Сам он ходил взад и вперед по нескольким уцелевшим доскам. Когда он ступал на один конец доски, другой привскакивал и падал со стуком.
   - О, чертова музыка! - с досадой на этот стук сказал он и сел на одну из скамей близ стола, положил локти на стол и впустил обе руки в густые волосы.
   Он курил папироску за папироской. Зажигая спичку, он освещал себя. Он был бледен и казался взволнованным или озлобленным.
   После каждого выстрела он прислушивался несколько минут, потом шел по тропинке, приглядываясь к кустам, по-видимому ожидая Веру. И когда ожидания его не сбывались, он возвращался в беседку и начинал ходить под "чертову музыку", опять бросался на скамью, впуская пальцы в волосы, или ложился на одну из скамей, кладя, по-американски, ноги на стол.
   После третьего выстрела он прислушался минут семь, но, не слыша ничего, до того нахмурился, что на минуту как будто постарел, медленно взял ружье и нехотя пошел по дорожке, по-видимому, с намерением уйти, но замедлял, однако, шаг, точно затрудняясь идти в темноте. Наконец пошел решительным шагом - и вдруг столкнулся с Верой.
   Она остановилась и приложила руку к сердцу, с трудом переводя дух.
   Он взял ее за руку - ив ней тревога мгновенно стихла. Она старалась только отдышаться от скорой ходьбы и от борьбы с Райским, а он, казалось, не мог одолеть в себе сильно охватившего его чувства - радости исполнившегося ожидания.
   - Еще недавно, Вера, вы были так аккуратны, мне не приходилось тратить пороху на три выстрела...- сказал он.
   - Упрек - вместо радости! - отвечала она, вырывая у него руку.
   - Это я - так только, чтоб начать разговор, а сам одурел совсем от счастья, как Райский...
   - Не похоже! Если б было так, мы не виделись бы украдкой, в обрыве... Боже мой! Она перевела дух.
   - А сидели бы рядком там у бабушки, за чайным столом, и ждали бы, когда нас обвенчают!
   - Так что же?
   - Что напрасно мечтать о том, что невозможно! Ведь бабушка не отдала бы за меня...
   - Отдала бы: она сделает, что я хочу. У вас только это препятствие?
   - Мы опять заводим эту нескончаемую полемику, Вера! Мы сошлись в последний раз сегодня - вы сами говорите. Надо же кончить как-нибудь эту томительную пытку и сойти с горячих угольев!
   - Да, в последний раз... Я клятву дала, что больше здесь никогда не буду!
   - Стало быть, время дорого. Мы разойдемся навсегда, если... глупость, то есть бабушкины убеждения, разведут нас. Я уеду через неделю, разрешение получено, вы знаете. Или уж сойдемся и не разойдемся больше,
   - Никогда? - тихо спросила она. Он сделал движение нетерпения.
   - Никогда! - повторил он с досадой, - какая ложь в этих словах: "никогда", "всегда"!.. Конечно "никогда": год, может быть, два... три... Разве это не - "никогда"? Вы хотите бессрочного чувства? Да разве оно есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок: ведь никто бессрочно не любит. Загляните в их гнезда - что там? Сделают свое дело, выведут детей, а потом воротят носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе...
   - Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией о любви на срок! - с нетерпением перебила она. - Я очень несчастлива, у меня не одна эта туча на душе - разлука с вами! Вот уж год я скрытничаю с бабушкой - и это убивает меня, и ее еще больше, я вижу это. Я думала, что на днях эта пытка кончится;
   сегодня, завтра, мы наконец выскажемся вполне, искренно объявим друг другу свои мысли, надежды, цели... и...
   - Что потом? - спросил он, слушая внимательно.
   - Потом я пойду к бабушке и скажу ей: вот кого я выбрала... на всю жизнь. Но... кажется... этого не будет... мы напрасно видимся сегодня, мы должны разойтись! - с глубоким унынием, шепотом, досказала она и поникла головой.
   - Да, если воображать себя ангелами, то, конечно, вы правы, Вера: тогда на всю жизнь. Вон и этот седой мечтатель, Райский, думает, что женщины созданы для какой-то высшей цели...
   - Для семьи созданы они прежде всего. Не ангелы, пусть так - но не звери! Я не волчица, а женщина!
   - Ну пусть для семьи, что же? В чем тут помеха нам? Надо кормить и воспитать детей? Это уже не любовь, а особая забота, дело нянек, старых баб! Вы хотите драпировки: все эти чувства, симпатии и прочее - только драпировка, те листья, которыми, говорят, прикрывались люди еще в раю...
   - Да, люди! - сказала она. Он усмехнулся и пожал плечами.
   - Пусть драпировка, - продолжала Вера, - но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне, говорите, что любите, - вон изменились, похудели?.. Не все ли вам равно, с вашими понятиями о любви, найти себе подругу там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас ходить целый год сюда, под гору?
   Он нахмурился.
   - Видите свою ошибку, Вера: "с понятиями о любви", говорите вы, а дело в том, что любовь не понятие, а влечение, потребность, оттого она большею частию и слепа. Но я привязан к вам не слепо. Ваша красота, и довольно редкая - в этом Райский прав - да ум, да свобода понятий - и держат меня в плену доле, нежели со всякой другой!
   - Очень лестно! - сказала она тихо.
   - Эти "понятия" вас губят, Вера. Не будь их, мы сошлись бы давно и были бы оба счастливы...
   - На время, а потом - явится новое увлечение, уступить ему - и так далее?.. Он пожал плечами.
   - Не мы виноваты в этом, а природа! И хорошо сделала. Иначе, если останавливаться над всеми явлениями жизни подолгу - значит надевать пуды на ноги... значит жить "понятиями"... природу не переделаешь!
   -Понятия эти - правила! - доказывала она. - У природы есть свои законы, вы же учили: а у людей правила!
   - Вот где мертвечина и есть, что из природного влечения делают правила и сковывают себя по рукам и ногам. Любовь-счастье, данное человеку природой... Это мое мнение...
   - Счастье это ведет за собой долг, - сказала она, встав со скамьи, - это мое мнение...
   - Это выдумка, сочинение, Вера, поймите хаос ваших "правил" и "понятий"! Забудьте эти "долги" и согласитесь, что любовь прежде всего - влечение.., иногда неодолимое...
   Он тоже встал и обнял ее за талию.
   - Так ли? С этим трудно не согласиться, упрямая... красавица, умница!.. - нежно шептал он. Она тихо освободила талию от его рук.
   - А то выдумали - "долг"!
   - Долг, - повторила она настойчиво, - за отданные друг другу лучшие годы счастья платить взаимно остальную жизнь...
   - Чем это - позвольте спросить? Варить суп, ходить друг за другом, сидеть с глазу на глаз, притворяться, вянуть на "правилах", да на "долге" около какой-нибудь тщедушной, слабонервной подруги или разбитого параличом старика, когда силы у одного еще крепки, жизнь зовет, тянет дальше!.. Так, что ли?
   - Да, - удержаться, не смотреть туда, куда "тянет"! Тогда не надо будет и притворяться, а просто воздерживаться, "как от рюмки", говорит бабушка, и это правда... Так я понимаю счастье и так желаю его!
   - Ну, дело плохо, когда дошло до цитат бабушкиной мудрости. Вы похвастайтесь ей, скажите, как крепки ее правила в вас...
   - Нечем хвастаться! - уныло говорила она, - да, сегодня, отсюда, я пойду к ней и... "похвастаюсь"!
   - Что же вы ей скажете?
   - Все, что было здесь... чего она не знает... Она села на скамью и, облокотившись на стол, склонила лицо на руки и задумалась.
   - Зачем? - спросил он.
   - Вы не поймете зачем, потому что не допускаете долга... А я давно в долгу перед ней...
   - Все это мораль, подергивающая жизнь плесенью, скукой!.. Вера, Вера - не любите вы, не умеете любить...
   Она вдруг подошла к нему и с упреком взглянула ему в лицо.
   - Не говорите этого, Марк, если не хотите привести меня в отчаяние! Я сочту это притворством, желанием увлечь меня без любви, обмануть...
   И он встал со скамьи.
   - Не говорите и вы этого, Вера. Не стал бы я тут слушать и читать лекции о любви! И если б хотел обмануть, то обманул бы давно - стало быть, не могу...
   - Боже мой! Из чего вы бьетесь, Марк? Как уродуете свою жизнь! - сказала она, всплеснув руками.
   - Послушайте, Вера, оставим спор. Вашими устами говорит та же бабушка, только, конечно, иначе, другим языком. Все это годилось прежде, а теперь потекла другая жизнь, где не авторитеты, не заученные понятия, а правда пробивается наружу...
   - Правда - где она? скажите наконец!.. Не позади ли нас? Чего вы ищете!
   - Счастья! я вас люблю! Зачем вы томите меня, зачем боретесь со мной и с собой и делаете две жертвы?
   Она пожала плечами.
   - Странные упреки! Поглядите на меня хорошенько - мы несколько диен не виделись: какова я? - сказала она.
   - Я вижу, что вы страдаете, и тем это нелепее! Теперь и я спрошу: зачем вы ходили и ходите сюда? Она почти враждебно посмотрела на него.
   - Зачем я не раньше почувствовала... ужас своего положения - хотите вы спросить? Да, этот вопрос и упрек давно мы должны бы были сделать себе оба, и тогда, ответив на него искренно друг другу и самим себе, не ходили бы больше! Поздно!.. - шептала она задумчиво, - впрочем, лучше поздно, чем никогда! Мы сегодня должны один другому ответить на вопрос: чего мы хотели и ждали друг от друга?..
   - Позвольте же мне высказаться решительно, - начал он. - Я хочу вашей любви и отдаю вам свою, вот одно "правило" в любви - правило свободного размена, указанное природой. Не насиловать привязанности, а свободно отдаваться впечатлению и наслаждаться взаимным счастьем - вот "долг и закон", который я признаю - и вот мой ответ на вопрос, "зачем я хожу?". Жертв надо? И жертвы есть, - по мне это не жертвы, но я назову вашим именем, я останусь еще в этом болоте, не знаю сколько времени, буду тратить силы вот тут - но не для вас, а прежде всего для себя, потому что в настоящее время это стало моей жизнью - и я буду жить, пока буду счастлив, пока буду любить. А когда охладею - я скажу и уйду - куда поведет меня жизнь, не унося с собой никаких "долгов", "правил" и "обязанностей". Я все их оставлю тут, на дне обрыва! Видите, я не обманываю вас, я высказываюсь весь. Скажу и уйду! И вы имеете право сделать то же. А вон те мертвецы лгут себе и другим - и эту ложь называют "правилами". А сами потихоньку делают то же самое - и еще ухитрились себе присвоивать это право, а женщинам не давать его! Между нами должно быть равенство. Решите, честно это или нет?
   Она покачала отрицательно головой.
   - Софизмы! Честно взять жизнь у другого и заплатить ему своею: это правило! Вы знаете, Марк - и другие мои правила...
   - Ну, дошли! теперь пойдет! Правило - камнем повиснуть на шее друг друга...
   - Нет, не камнем! - горячо возразила она. - Любовь налагает долг, буду твердить я, как жизнь налагает и другие долги: без них жизни нет. Вы стали бы сидеть с дряхлой, слепой матерью, водить ее, кормить - за что? Ведь это невесело - но честный человек считает это долгом, и даже любит его!
   - Вы рассуждаете, а не любите. Вера!
   - А вы увертываетесь от моей правды! Рассуждаю, потому что люблю, я женщина, а не животное и не машина!
   - У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь... как в романах... с надеждой на бесконечность... словом - бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня. Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку "навсегда": чего же хотите вы еще? Чтоб "бог благословил союз", говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь - да против убеждения - дать публично исполнить над собой обряд... А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю?..
   Она встала и накинула черную мантилью на голову.
   - Мы сошлись, чтоб удалить все препятствия к счастью, - а вместо того только увеличиваем их! Вы грубо касаетесь того, что для меня свято. Зачем вы вызвали меня сюда? Я думала, вы уступили старой, испытанной правде и что мы подадим друг другу руки навсегда... Всякий раз с этой надеждой сходила я с обрыва... и всякий раз ошибалась! Я повторю, что говорила давно: у нас, Марк... (слабым голосом оканчивала она) и убеждения, и чувства разные! Я думала, что самый ум ваш скажет вам... где настоящая жизнь - и где ваша лучшая роль...
   - Где?
   - В сердце честной женщины, которая любит, и что роль друга такой женщины...
   Она махнула безотрадно рукой. Ей хлынули слезы в глаза.
   - Живите вашей жизнью, Марк - я не могу... у ней нет корня...
   - Ваши корни подгнили давно, Вера!
   - Пусть так! - более и более слабея, говорила она, и слезы появились уже в глазах. - Не мне спорить с вами, опровергать ваши убеждения умом и своими убеждениями! У меня ни ума, ни сил не станет. У меня оружие слабо - и только имеет ту цену, что оно мое собственное, что я взяла его в моей тихой жизни, а не из книг, не понаслышке...
   Он сделал движение, но она заговорила опять.
   - Я думала победить вас другой силой... Помните, как все случилось? - присевши на минуту на скамью, говорила она задумчиво. - Мне сначала было жалко вас. Вы здесь одни, вас не понимал никто, все убегали. Участие привлекло меня на вашу сторону. Я видела что-то странное, распущенное. Вы не дорожили ничем - даже приличиями, были небрежны в мыслях, неосторожны в разговорах, играли жизнью, сорили умом, никого и ничего не уважали, ни во что не верили и учили тому же других, напрашивались на неприятности, хвастались удалью. Я из любопытства следила за вами, позволила вам приходить к себе, брала у вас книги, - видела ум, какую-то силу... Но все это шло стороной от жизни... Потом... я забрала себе в голову (как я каюсь в этом!), что... Я говорила себе часто: сделаю, что он будет дорожить жизнью... сначала для меня, а потом и для жизни, будет уважать, сначала опять меня, а потом и другое в жизни, будет верить... мне, а потом... Я хотела, чтоб вы жили, чтоб стали лучше, выше всех... ссорилась с вами за беспорядочную жизнь...
   Она вздохнула, как будто перебирая в памяти весь этот год... "Вы поддавались моему... влиянию...- И я тоже поддавалась вашему: ума, смелости, захватила было несколько... софизмов..."
   - И на попятный двор, бабушки страшно стало! Что ж не бросили тогда меня, как увидали софизмы? Софизмы!
   - Поздно было. Я горячо приняла к сердцу вашу судьбу... Я страдала не за один этот темный образ жизни, но и за вас самих, упрямо шла за вами, думала, что ради меня... вы поймете жизнь, не будете блуждать в одиночку, со вредом для себя и без всякой пользы для других... думала, что выйдет...
   - Вице-губернатор или советник хороший...
   - Что за дело до названия - выйдет человек нужный, сильный...
   - Благонамеренный, всему покорный - еще что?
   - Еще - друг мне на всю жизнь: вот что! Я увлекалась своей надеждой... и вот куда увлеклась!.. - тихо добавила она и, оглядевшись, вздрогнула. - И что приобрела этой страшной борьбой? то, что вы теперь бежите от любви, от счастья, от жизни... от своей Веры! - сказала она, придвигаясь к нему и кладя руку на плечо. - Не бегите, поглядите мне в глаза, слышите мой голос: в нем правда! Не бегите, останьтесь, пойдем вместе туда, на гору, в сад... Завтра здесь никого не будет счастливее нас!.. Вы меня любите... Марк! Марк... слышите? посмотрите прямо на меня...
   Она наклонилась к его лицу, близко поглядела ему в глаза.
   Он быстро встал со скамьи.
   - Дальше, Вера, от меня!.. - сказал он, вырывая руку и тряся головой, как косматый зверь. Он стал шагах в трех от нее.
   -. Мы не договорились до главного - и когда договоримся, тогда я не отскочу от вашей ласки и не убегу из этих мест... Я бы не бежал от этой Веры, от вас. Но вы навязываете мне другую... Если у меня ее нет: что мне делать - решайте, говорите, Вера!
   - А если эта вера у меня есть - что мне делать? - спросила и она.
   - Легче расстаться с какими-то заученными убеждениями, чем приобресть их, у кого их нет...
   - Эти убеждения - сама жизнь. Я уже вам говорила, что живу ими и не могу иначе жить... следовательно...
   - Следовательно...- повторил он, - и оба встали, обоим тяжело было договаривать, да и не нужно было...
   Она хотела опять накинуть шелковую мантилью на голову и не могла: руки с мантильей упали. Ей оставалось уйти, не оборачиваясь. Она сделала движение, шаг и опустилась опять на скамью.
   "Где взять силы - нет ее ни уйти, ни удержать его! все кончено! - думала она. - Если б удержала - что будет? не жизнь, а две жизни, как две тюрьмы, разделенные вечной решеткой..."
   - Мы оба сильны, Вера, и оттого оба мучаемся, - сказал он угрюмо, - оттого и расходимся... Она отрицательно покачала головой.
   - Если б я была сильна, вы не уходили бы так отсюда, - а пошли бы со мной туда, на гору, не украдкой, а смело опираясь на мою руку. Пойдемте! хотите моего счастья и моей жизни? - заговорила она живо, вдруг ослепившись опять надеждой и подходя к нему. - Не может быть, чтоб вы не верили мне, не может быть тоже, чтоб вы и притворялись - это было бы преступление! - с отчаянием договорила она. - Что делать, боже мой! Он не верит, нейдет! Как вразумить вас?
   - Для этого нужно, чтоб вы были сильнее меня, а мы равны, - отвечал он упрямо, - оттого мы и не сходимся, а боремся. Нам надо разойтись, не решая боя, или покориться один другому навсегда... Я мог бы овладеть вами - и овладел бы всякой другой, мелкой женщиной, не пощадил бы ее. То, что в другой было бы жеманством, мелким страхом или тупоумием, то в вас - сила, женская крепость. Теперь тумана нет между нами, мы объяснились - и я воздам вам должное. Вы хорошо вооружены природой, Вера. Старые понятия, мораль, долг, правила, вера-все, что для меня не существует, в вас крепко. Вы не легки в ваших увлечениях, вы боретесь отчаянно и соглашаетесь признать себя побежденной на условиях, равных для той и для другой стороны. Обмануть вас - значит украсть. Вы отдаете все, и за победу над вами требуете всего же. А я всего отдать не могу - но я уважаю вас...
...

---