- Ты очень печальна, ты страдаешь!
- Зубы болят... - отвечала она.
- Нет, не зубы - ты вся болишь; скажи мне... что у тебя? Поделись горем со мной...
- Зачем? я сумею снести одна. Ведь я не жалуюсь.
Удобная, красивая и качественная мебель нравиться всем. Когда в Вашей квартире стоит такая мебель, это значит, что Вы понимаете тол в мебели и не гонитесь за дешевизной. Классические
шкафы купе пользуются хорошей репутацией у большинства людей. Они не очень дорогие и выглядят на все сто.
Он вздохнул.
- Ты любишь несчастливо - кого?- шепнул он.
- Опять "кого"? Да вас, боже мой! - сказала она, с нетерпением повернувшись на скамье.
- К чему этот злой смех и за что? Чем я заслужил его? Тем, что страстно люблю, глупо верю и рад умереть за тебя...
- Какой смех! мне не до смеха! - почти с отчаянием сказала она, встала со скамьи и начала ходить взад и вперед по аллее.
Райский оставался на скамье.
"А я все надеялась... и надеюсь еще... безумная! Боже мои! - ломая руки, думала она. - Попробую бежать на неделю, на две, избавиться этой горячки, хоть на время... вздохнуть! сил нет!"
Она остановилась перед Райским.
- Брат! - сказала она, - я завтра уеду за Волгу, - пробуду там, может быть, долее обыкновенного...
- Этого только недоставало! - горестно произнес Райский, не дав договорить.
- Я не простилась с бабушкой, - продолжала она, не обращая внимания на его слова, - она не знает, скажите вы ей, а я уеду на заре.
Он молчал, уничтоженный.
- Теперь и я уеду! - вслух подумал он.
- Напрасно, погодите... - сказала она с примесью будто искренности, - когда я немного успокоюсь... Она на минуту остановилась.
- Я, может быть, объясню вам... И тогда мы простимся с вами иначе, лучше, как брат с сестрой, а теперь... я не могу!.. Впрочем, нет! - поспешно заключила, махнув рукой, - уезжайте! Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять часов готова была бричка, а Марину пошлите ко мне. На случай, если вы уедете без меня, - прибавила она задумчиво, почти с грустью, - простимтесь теперь! Простите меня за мои странности... (она вздохнула) и примите поцелуй сестры...
Она обеими руками взяла его голову, поцеловала в лоб и быстро пошла прочь.
- Благодарю вас за все, - сказала она, вдруг обернувшись, издали, - теперь у меня нет сил доказать, как я благодарна вам за дружбу... всего более за этот уголок. Прощайте и простите меня!
Она уходила. Он был в оцепенении. Для него пуст был целый мир, кроме этого угла, а она посылает его из него туда, в бесконечную пустыню! Невозможно заживо лечь в могилу!
- Вера! - кликнул он, торопливо догнав ее. Она остановилась.
- Позволь мне остаться, пока ты там... Мы не будем видеться, я надоедать не стану! Но я буду знать, где ты, буду ждать, пока ты успокоишься, и - по обещанию - объяснишь... Ты сейчас сама сказала... Здесь близко, можно перекинуться письмом...
Он поводил языком по горячим губам и кидал эти фразы торопливо, отрывисто, как будто боялся, что она уйдет сию минуту и пропадет для него навсегда.
У него была молящая мина, он протянул руку к ней. Она молчала нерешительно, тихо подходя к нему.
- Дай этот грош нищему... Христа ради! - шептал он страстно, держа ладонь перед ней, - дай еще этого рая и ада вместе! дай жить, не зарывай меня живого в землю!.. - едва слышно договаривал он, глядя на нее с отчаянием.
Она глядела ему во все глаза и сделала движение плечами, как будто чувствовала озноб.
- Чего вы просите, сами не знаете... - тихо отвечала она.
- Христа ради! - повторял он, не слушая ее и все держа протянутую ладонь.
А она задумалась, глядя на него изредка то с состраданием, то недоверчиво.
- Хорошо, оставайтесь! - прибавила потом решительно, - пишите ко мне, только не проклинайте меня, если ваша "страсть", - с небрежной иронией сделала она ударение на этом слове, - и от этого не пройдет! "А может быть, и пройдет...- подумала сама, глядя на него,- ведь это так, фантазия!"
- Всё вынесу - все казни!.. Скорее бы не вынес счастья! а муки... дай их мне: они - тоже жизнь! Только не гони, не удаляй: поздно!
- Как хотите! - отвечала она рассеянно, о чем-то думая.
Он ожил, у него нервы заиграли.
А она думала с тоской: "Зачем не он говорит это!"
- Хорошо, - сказала она,-так я уеду не завтра, а послезавтра.
И сама будто ожила, и у самой родилась какая-то не то надежда на что-то, не то замысел. Оба стали вдруг довольны, каждый про себя и друг другом.
- Позовите только Марину ко мне теперь же - и покойной ночи!
Он с жаром поцеловал у ней руку, и они разошлись.
IV
Вера, на другой день утром рано, дала Марине записку и велела отдать кому-то и принести ответ. После ответа она стала веселее, ходила гулять на берег Волги и вечером, попросившись у бабушки на ту сторону, к Наталье Ивановне, простилась со всеми и, уезжая, улыбнулась Райскому, прибавив, что не забудет его.
Через день пришел с Волги утром рыбак и принес записку от Веры с несколькими ласковыми словами. Выражения: "милый брат", "надежды на лучшее будущее", "рождающаяся искра нежности, которой не хотят дать ходу" и т. д. обдали Райского искрами счастья.
Он охмелел от письма, вытвердил его наизусть - я к нему воротилась уверенность к себе, вера в Веру, которая являлась ему теперь в каком-то свете правды, чистоты, грации, нежности.
Он забыл свои сомнения, тревоги, синие письма, обрыв, бросился к столу и написал коротенький нежный ответ, отослал его к Вере, а сам погрузился в какие-то хаотические ощущения страсти. Веры не было перед глазами; сосредоточенное, напряженное наблюдение за ней раздробилось в мечты или обращалось к прошлому, уже испытанному. Он от мечтаний бросался к пытливому исканию "ключей" к ее тайнам.
Он смотрит, ищет, освещает темные места своего идеала, пытает собственный ум, совесть, сердце, требуя опыта, наставления, - чего хотел и просит от нее, чего недостает для полной гармонии красоты? Прислушивался к своей жизни, припоминал все, что оскорбляло его в его прежних, несостоявшихся идеалах.
Вся женская грубость и грязь, прикрытая нарядами, золотом, брильянтами и румянами, - густыми волнами опять протекла мимо его. Он припомнил свои страдания, горькие оскорбления, вынесенные им в битвах жизни: как падали его модели, как падал он сам вместе с ними и как вставал опять, не отчаиваясь и требуя от женщин человечности, гармонии красоты наружной с красотой внутренней.
Ему предчувствие говорило, что это последний опыт, что в Вере он или найдет, или потеряет уже навсегда свой идеал женщины, разобьет свою статую в куски и потушит диогеновскин фонарь.
Он мучился тем, что видел в ней, среди лучей, туманное пятно - ложь. Отчего эта загадочность, исчезание по целым дням, таинственные письма, прятанье, умалчивание, под которым ползла, может быть, грубая интрига или крылась роковая страсть или какая-то неуловимая тайна - что наконец? "Своя воля, горда", - говорит бабушка. "Свободы хочу, независимости", - подтверждает она сама, а между тем прячется и хитрит! Гордая воля и независимость никого не боятся и открыто идут избранным путем, презирая ложь и мышиную беготню и вынося мужественно все последствия смелых и своевольных шагов! "Признайся в них, не прячься - и я поклонюсь твоей честности!" - говорил он. У своевольных женщин - свои понятия о любви, добродетели, о стыде, и они мужественно несут терния своих пороков. Вера проповедует своеобразие понятий, а сама не следует им открыто, она скрывается, обманывает его, бабушку, весь дом, весь город, целый мир!
Нет, это не его женщина! За женщину страшно, за человечество страшно, - что женщина может быть честной только случайно, когда любит, перед тем только, кого любит, и только в ту минуту, когда любит, или тогда, наконец, когда природа отказала ей в красоте, следовательно - когда нет никаких страстей, никаких соблазнов и борьбы, и нет никому дела до ее правды и лжи!
"Ложь - это одно из проклятий сатаны, брошенное в мир.. - говорил он. - Не может быть в ней лжи..." - утешался потом, задумываясь, и умилялся, припоминая тонкую, умную красоту ее лица, этого отражения души. Какой правдой дышало оно! "Красота - сама сила: зачем ей другая, непрочная сила - ложь!" - "Однако!" - потом с унынием думал он, добираясь до правды: отчего вдруг тут же, под носом, выросло у него это "однако"? Выросло оно из опытов его жизни, выглянуло из многих женских знакомых ему портретов, почти из всех любвей его... Любвей!
Он залился заревом стыда и закрыл лицо руками.
"Любви! встречи без любви! - терзался он внут-ренно,- какое заклятие лежит над людскими нравами и понятиями! Мы, сильный пол, отцы, мужья, братья и дети этих женщин, мы важно осуждаем их за то, что сорят собой и валяются в грязи, бегают по кровлям... Клянем - и развращаем в то же время! Мы не оглянемся на самих себя, снисходительно прощаем себе... собачьи встречи!.. открыто, всенародно носим свой позор, свою нетрезвость, казня их в женщине! Вот где оба пола должны довоспитаться друг до друга, идти параллельно, не походя, одни - на собак, другие - на кошек, и оба вместе - на обезьян! Тогда и кончится этот нравственный разлад между двумя полами, эта путаница понятий, эти взаимные обманы, нарекания, измены! А то выдумали две нравственности: одну для себя, другую для женщин!"
Он погрузился в собственные воспоминания о ранних годах молодости - и лег на диван. Долго лежал он, закрыв лицо, и встал бледный, истерзанный внутренней мукой. "Какая перспектива грубости, лжи, какая отрава жизни! И целые века проходят, целые поколения идут, утопая в омуте нравственного и физического разврата, - и никто, ничто не останавливает этого мутного потока слепо распутной жизни! Разврат выработал себе свои обычаи, почти принципы, и царствует в людском обществе, среди хаоса понятий и страстей, среди анархии нравов..."
Потом опять бросался к Вере, отыскивая там луча чистоты, правды, незараженных понятии, незлоупотребленного чувства, красоты души и тела, нераздельно-истинной красоты!
Он перебирал каждый ее шаг, как судебный следователь, и то дрожал от радости, то впадал в уныние и выходил из омута этого анализа ни безнадежнее, ни увереннее, чем был прежде, а все с той же мучительной неизвестностью, как купающийся человек, который, думая, что нырнул далеко, выплывает опять на прежнем месте.
Он старался оправдать загадочность ее поведения с ним, припоминая свой быстрый натиск: как он вдруг предъявил свои права на ее красоту, свое удивление последней, поклонение, восторги, вспоминал, как она сначала небрежно, а потом энергически отмахивалась от его настояний, как явно смеялась над его страстью, не верила и не верит ей до сих пор, как удаляла его от себя, от этих мест, убеждала уехать, а он напросился остаться!
"Да, она права, я виноват!" - думал он, теряясь в соображениях.
Потом он вспомнил, как он хотел усмирить страсть постепенно, поддаваясь ей, гладя ее по шерсти, как гладят злую собаку, готовую броситься, чтоб задобрить ее, - и пятясь задом, уйти подобру-поздорову. Зачем она тогда не открыла ему имени своего идола, когда уверена была, что это мигом отняло бы все надежды у него и страсть остыла бы мгновенно?
Чего это ей стоило? Ничего! Она знала, что тайна ее останется тайной, а между тем молчала и как будто умышленно разжигала страсть. Отчего не сказала? Отчего не дала ему уехать, а просила остаться, когда даже он велел... Егорке принести с чердака чемодан? Кокетничала - стало быть, обманывала erol И бабушке не велела сказывать, честное слово взяла с него - стало быть, обманывает и ее, и всех!
"Она, она виновата!"
Он стал писать дневник. Полились волны поэзии, импровизации, полные то нежного умиления и поклонения, то живой, ревнивой страсти и всех ее бурных и горячих воплей, песен, мук, счастья.
Самую любовь он обставлял всей прелестью декораций, какою обставила ее человеческая фантазия, осмысливая ее нравственным чувством и полагая в этом чувстве, как в разуме, "и может быть, тут именно более, нежели в разуме" (писал он), бездну, отделившую человека от всех не человеческих организмов. "Великая любовь неразлучна с глубоким умом: широта ума равняется глубине сердца - оттого крайних вершин гуманности достигают только великие сердца - они же и великие умы!" - проповедовал он. Изменялись краски этого волшебного узора, который он подбирал как художник и как нежный влюбленный, изменялся беспрестанно он сам, то падая в прах к ногам идола, то вставая и громя хохотом свои муки и счастье. Не изменялась только нигде его любовь к добру, его здравый взгляд на нравственность. "Веруй в бога, знай, что дважды два четыре, и будь честный человек, говорит где-то Вольтер, - писал он, - а я скажу - люби женщина кого хочешь, люби по-земному, но не по-кошачьи только и не по расчету, и не обманывай любовью!
Честная женщина! - писал он,- требовать этого, значит требовать всего. Да, это все! Но не требовать этого, значит тоже ничего не требовать, оскорблять женщину, ее человеческую натуру, творчество бога, значит прямо и грубо отказывать ей в правах на равенство с мужчиной, на что женщины справедливо жалуются. Женщина - венец создания, - да, но не Венера только. Кошка коту кажется тоже венцом создания, Венерой кошачьей породы! женщина - Венера, пожалуй, но осмысленная, одухотворенная Венера, сочетание красоты форм с красотой духа, любящая и честная, то есть идеал женского величия, гармония красоты!"
Все это глубокомыслие сбывал Райский в дневник с надеждой прочесть его при свидании Вере, а с ней продолжал меняться коротенькими, дружескими записками.
От пера он бросался к музыке и забывался в звуках, прислушиваясь сам с любовью, как они пели ему его же страсть и гимны красоте. Ему хотелось бы поймать эти звуки, формулировать в стройном создании гармонии.
Из этих волн звуков очертывалась у него в фантазии какая-то музыкальная поэма: он силился уловить тайну создания и три утра бился, изведя толстую тетрадь нотной бумаги. А когда сыграл на четвертое утро написанное, вышла... полька-редова, но такая мрачная и грустная, что он сам разливался в слезах, играя ее.
Он удивился такому скудному результату своих роскошных импровизаций, положенных на бумагу, и со вздохом сознался, что одной фантазией не одолеешь музыкальной техники.
"Что, если и с романом выйдет у меня то же самое?.. - задумывался он. - Но теперь еще - не до романа: это после, после, а теперь - Вера на уме, страсть, жизнь, не искусственная, а настоящая!"
Он ходил по дому, по саду, по деревне и полям, точно сказочный богатырь, когда был в припадке счастья, и столько силы носил в своей голове, сердце, во всей нервной системе, что все цвело и радовалось в нем.
Мысль его плодотворна, фантазия производительна, душа открыта для добра, деятельности и любви - не к одной Вере, но общей любви ко всякому живому созданию. На все льются лучи его мягкости, ласки, заботы, внимания.
Он чутко понимает потребность не только другого, ближнего, несчастного, и спешит подать руку помощи, утешения, но входит даже в положение - вон этой ползущей букашки, которую бережно сажает с дорожки на куст, чтоб уберечь от ноги прохожего.
Он бы написал Рафаэлеву Мадонну в эти минуты счастья, если б она не была уже написана, изваял бы Милосскую Венеру, Аполлона Бельведерского, создал бы снова храм Петра!
В моменты мук, напротив, он был худ, бледен, болен, не ел и ходил по полям, ничего не видя, забывая дорогу, спрашивая у встречных мужиков, где Малиновка, направо или налево?
Тогда он был сух с бабушкой и Марфенькой, груб с прислугой, не спал до рассвета, а если и засыпал, то трудным, болезненным сном, продолжая и во сне переживать пытку.
Иногда он оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая глазами у всех - "Где я и что вы за люди?"
Марфенька немного стала бояться его. Он большею частию запирался у себя наверху, и там - или за дневником, или ходя по комнате, говоря сам с собой, или опять за фортепиано, выбрасывал, как он живописно выражался, "пену страсти".
Егорка провертел щель в деревянной, оклеенной бумагой перегородке, отделявшей кабинет Райского от коридора, и подглядывал за ним.
- Ну, девки, покажу я вам диковинку! - сказал он, плюнув сквозь зубы в сторону,- пойдемте, Пелагея Петровна, к барину, к Борису Павловичу, в щелку посмотреть; в тиатр не надо ходить: как он там "девствует"!..
- Некогда мне, гладить надо, - сказала та, грея утюг.
- Ну, вы, Матрена Семеновна?
- А кто ж комнату Марфы Васильевны уберет? Ты, что ли?
- Что за черт - не дозовешься ни одной! - сказал с досадой Егорка, опять плюя сквозь зубы, - а я там вертел, вертел буравом!
- Покажи мне, что там такое! - напрашивалась любопытная Наталья, одна из плетельщиц кружев у Татьяны Марковны.
- Вы - распрекрасная девица, Наталья Фаддеевна, - сказал Егорка нежно, - словно-барышня! Я бы - не то что в щелку дал вам посмотреть, руку и сердце предложил бы - только... рожу бы вам другую!..
Прочие девки засмеялись, а та обиделась.
- Ругатель! - сказала она, уходя из комнаты, - право, ругатель!
- А то вы, - договаривал Егорка ей вслед, - больно уи на тятеньку своего смахиваете с рыла-то, на Фаддея Ильича!
И захихикал.
Однако он убедил первых двух пойти и посмотреть. Все смотрели по очереди в щель.
- Глядите, глядите, как заливается, плачет, никак! - говорил Егорка, толкая то одну, то другую к щели.
- Взаправду плачет, сердечный! - сказала жалостно Матрена.
- Да не хохочет ли? - И так хохочет! Смотрите, смотрите!
Все трое присели, и все захихикали.
- Эк его разбирает! - говорил Егорка, - врезамшись, должно быть, в Веру Васильевну... Пелагея ткнула его кулаком в бок.
- Что ты врешь, поганец! - заметила она со страхом, - ври, да не смей трогать барышень! Вот узнает барыня... Пойдемте прочь!
А Райский и плакал, и смеялся чуть ли не в одно и то же время, и все искренно "девствовал", то есть плакал и смеялся больше художник, нежели человек, повинуясь нервам.
Он в чистых формах все выливал образ Веры и, чертя его бессознательно и непритворно, чертил и образ своей страсти, отражая в ней, иногда наивно и смешно, и все, что было светлого, честного в его собственной душе и чего требовала его душа от другого человека и от женщины.
- Что ты все пишешь там? - спрашивала Татьяна Марковна, - драму или все роман, что ли?
- Не знаю, бабушка, пишу жизнь - выходит роман; пишу роман - выходит жизнь. А что будет окончательно - не знаю.
- Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало, - заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. - Зачем только ты пишешь все по ночам? - сказала она. - Смерть - боюсь... Ну, как заснешь над своей драмой! И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец...
Он смотрелся в зеркало и сам поражался переменой в себе. Желтые пятна легли на висках и около носа, а в черных густых волосах появились заметные седины.
"Зачем я брюнет, а не блондин? - роптал он. - Десятью годами раньше состареюсь!"
- Ничего, бабушка, не обращайте внимания на меня, - отвечал он, - дайте свободу... Не спится: иногда и рад бы, да не могу.
- И он "свободу", как Вера! Она вздохнула.
- Далась им эта свобода; точно бабушка их в кандалах держит! Писал бы, да не по ночам, - прибавила она, - а то я не сплю покойно. В котором часу ни поглядишь, все огонь у тебя...
- Ручаюсь, бабушка, что пожара не сделаю, хоть сам сгорю весь...
- О, типун тебе на язык! - перебила она сердито, кропая что-то сама иглой над приданым Марфеньки, хотя тут хлопотали около разложенных столов десять швей. Но она не могла видеть других за работой, чтоб и самой не пристать тут же, как Викентьев не мог не засмеяться и не заплакать, когда смеялись и плакали другие.
- Не дразни судьбу, не накликай на себя! - прибавила она. - Помни: язык мой - враг мой!
Он вдруг вскочил с дивана и бросился к окну, а потом в дверь и скрылся.
- Мужик идет с письмом от Веры! - сказал он, уходя.
- Вишь как, точно родному отцу обрадовался! А сколько свечей изводит он с этими романами да драмами; по четыре свечки за ночь! - рассуждала экономная бабушка шепотом.
V
Райский получил несколько строк от Веры. Она жаловалась, что скучает там, и действительно, по некоторым фразам, видно было, что ее тяготит уединение.
Она писала, что желает видеть его, что он ей нужен и впереди будет еще нужнее, что "без него она жить не может" - и иногда записка разрешалась в какой-то смех, который, как русалочное щекотанье, производил в нем зуд и боль.
Но, несмотря на этот смех, таинственная фигура Веры манила его все в глубину фантастической дали. Вера шла будто от него в тумане покрывала; он стремился за ней, касался покрывала, хотел открыть ее тайны и узнать, что за Изида перед ним.
Он только что коснется покрывала, как она ускользнет, уйдет дальше. Он блаженствовал и мучился двойными радостями и муками, и человека и художника, не зная сам, где является один, когда исчезает другой и когда оба смешиваются.
Получая изредка ее краткие письма, где дружеский тон смешивался с ядовитым смехом над его страстью, над стремлениями к идеалам, над игрой его фантазии, которою он нередко сверкал в разговорах с ней, он сам заливался искренним смехом и потом почти плакал от грусти и от бессилия рассказать себя, дать ключ к своей натуре.
"Не понимает, бедная, - роптал он, - что казнить за фантазию - это все равно, что казнить человека за то, что у него тень велика: зачем покрывает целое поле, растет выше здания! И не верит страсти! Посмотрела бы она, как этот удав тянется передо мной, сверкая изумрудами и золотом, когда его греет и освещает солнце, и как бледнеет, ползя во мраке, шипя и грозя острыми зубами! Пусть бы пришли сюда знатоки и толкователи так называемых тайн сердца и страстей и выложили бы тут свои понятия и философию, добытую с досок Михайловского театра. "Нельзя любить, когда оскорблено самолюбие". - "Любовь - это эгоизм a deux ', - "любовь проходит, когда не разделена", и т. п. сыплют они свои сентенции".
' вдвоем (франц.).
"А вот она, эта страсть, - говорил он, - не угодно ли попробовать! Меня толкают, смеются - а я все люблю, и как люблю! Не как "сорок тысяч братьев", - мало отпустил Шекспир,-а как все люди вместе. Все образы любви ушли в эту мою любовь. Я люблю, как Леонтий любит свою жену, простодушной, чистой, почти пастушеской любовью, люблю сосредоточенной страстью, как этот серьезный Савелий, люблю, как Викептьев, со всею веселостью и резвостью жизни, люблю, как любит, может быть, Тушин, удивляясь и поклоняясь втайне, и люблю, как любит бабушка свою Веру - и, наконец, еще как никто не любит, люблю такою любовью, которая дана творцом и которая, как океан, омывает вселенную..."
"А если сократить все это в одно слово, - вдруг отрезвившись на минуту, заключил он, - то выйдет: "люблю, как художник", то есть всею силою необузданной... или разнузданной фантазии!"
Его увлекал процесс писанья, как процесс неумышленного творчества, где перед его глазами, пестрым узором, неслись его собственные мысли, ощущения, образы. Листки эти, однако, мешали ему забыть Веру, чего он искренно хотел, и питали страсть, то есть воображение.
"А она не поймет этого, - печально думал он, - и сочтет эти, ею внушенные и ей посвящаемые произведения фантазии - за любовную чепуху! Ужели и она не поймет: женщина! А у ней, кажется, уши такие маленькие, умные..."
"Да умна ли она? Ведь у нас часто за ум, особенно у женщин, считают одну только, донельзя изощренную низшую его степень - хитрость, и женщины даже кичатся, что владеют этим тонким орудием, этим умом кошки, лисы, даже некоторых насекомых! Это пассивный ум, способность таиться, избегать опасности, прятаться от силы, от угнетения".
"Такой умок выработала себе между прочим, в долгом угнетении, обессилевшая и рассеянная целая еврейская нация, тайком пробиравшаяся сквозь человеческую толпу, хитростью отстаивавшая свою жизнь, имущество и свои права на существование".
"Этот умок помогает с успехом пробавляться в обиходной жизни, делать мелкие делишки, прятать грешки и т. д. Но когда женщинам возвратят их права - эта тонкость, полезная в мелочах и почти всегда вредная в крупных, важных делах, уступит место прямой человеческой силе - уму".
Когда он отрывался от дневника и трезво жил день, другой, Вера опять стояла безукоризненна в его уме. Сомнения, подозрения, оскорбления - сами по себе были чужды его натуре, как и доброй, честной натуре Отелло. Это были случайные искажения и опустошения, продукты страсти и неизвестности, бросавшей на все ложные и мрачные краски.
Однажды, в ее записке, после дружеских, нежно-насмешливых излияний, была следующая приписка после слов: "Ваша Вера":
"Друг и брат мой1 Вы научили меня любить и страдать. Вы поделились со мной силами души своей, вложили, кажется, в меня и самую вашу нежную, любящую душу... И вот эта нежность ваша внушает мне смелость поделиться с вами добрым делом. Здесь есть один несчастный, изгнанный из родины... На нем тяготеет подозрение правительства... Ему некуда приклонить голову, все от него отступились, одни по равнодушию, другие по боязни. Вы любите ближнего и не можете быть равнодушны, еще менее можете бояться доброго, чистого, святого дела. У него нет ни гроша денег, ни платья, а на дворе осень...
Я не прибавляю к этому ничего; здесь все правда, каждое слово: ваша Вера не солжет вам. Если сердце ваше, в чем я не сомневаюсь, скажет вам, что надо делать, то пошлите ваше пособие на имя дьячихи Секлетеи Бурдалаховой, дойдет верно: я сама буду наблюдать. Но сделайте так, чтобы бабушка не заметила ничего, и никто в доме.
Может быть - и весьма естественно - вы затруднитесь, как велика должна быть сумма, то рублей трехсот, даже двухсот двадцати - будет довольно ему на целый год. Да если б вы прислали пальто и жилет из осеннего трико (видите, как я верю в нежность вашей души вообще и в любовь ко мне в особенности, что даже и мерку прилагаю, которую снял с него деревенский портной!), то этим вы защитите бедняка и от холода.
Затем я уже не смею напоминать о теплом одеяле - это бы значило употреблять во зло вашу доброту и слабость ко мне: это до другого раза! К зиме бедный изгнанник уйдет, вероятно, отсюда, благословляя вас, а с вами и... меня немножко. Я бы не тревожила вас, но вы знаете, все мои деньги у бабушки, а я ей открыться не могу".
- Что такое? Что это такое! - почти закричал Райский от изумления, дочитав postscriptum ', и, ворочая глазами вокруг, мысленно искал ключа.
' приписка (франц.).
- Не она, не она! - вслух произнес потом и вдруг лег на диван: с ним сделался припадок истерического смеха.
Это было в кабинете Татьяны Марковны. Тут были Викентьев и Марфенька. Последние оба сначала заразились смехом и дружно аккомпанировали ему, потом сдержались, начиная пугаться раскатов его хохота. Особенно Татьяна Марковна испугалась. Она даже достала каких-то капель и налила на ложечку. Райский едва унялся.
- Выпей капель, Борюшка.
- Нет, бабушка, - дайте мне не капель, а денег рублей триста...
И опять закатился смехом. Бабушка отказала было.
- Скажи, зачем, кому? Не Маркушке ли? Взыщи прежде с него восемьдесят рублей,- и пошла, и пошла!
В другое время он бы про себя наслаждался этой экономической чертой бабушки и не преминул бы добродушно подразнить ее. Но тут его жгли внутренние огни нетерпения, поглощал возрастающий интерес комедии.
Он чуть не в драку полез с нею и после отчаянной схватки, поторговавшись с час, выручил от нее двести двадцать рублей, не доторговавшись до трехсот, лишь бы скорее кончить.
Он запечатал их и отослал на другой же день. Между тем отыскал портного и торопил сшить теплое пальто, жилет и купил одеяло. Все это отослано было на пятый день.
"Слезами и сердцем, а не пером благодарю вас, милый, милый брат, - получил он ответ с той стороны, - не мне награждать за это: небо наградит за меня! Моя благодарность - пожатие руки и долгий, долгий взгляд признательности! Как обрадовался вашим подаркам бедный изгнанник! он все "смеется" с радости и оделся в обновки. А из денег сейчас же заплатил за три месяца долгу хозяйке и отдал за месяц вперед. И только на три рубля осмелился купить сигар, которыми не лакомился давно, а это - его страсть..."
"Пошлю завтра ящик", - думал Райский и послал, - между прочим потому, что "ведь просит тот, у кого нет...- говорил он, - богатый не попросил бы".
Ему вдруг пришло в голову - послать ловкого Егорку последить, кто берет письма у рыбака, узнать, кто такая Секлетея Бурдалахова. Он уж позвонил, но когда явился Егор - он помолчал, взглянул на Егора, покраснел за свое намерение и махнул ему рукой, чтобы он шел вон.
- Не могу, не могу! - шептал он с непреодолимым отвращением. - Спрошу у ней самой - посмотрю, как и что скажет она - и если солжет, прощай, Вера, а с ней и всякая вера в женщин!
Следя за ходом своей собственной страсти, как медик за болезнью, и как будто снимая фотографию с нее, потому что искренно переживал ее, он здраво заключал, что эта страсть - ложь, мираж, что надо прогнать, рассеять ее! "Но как? что надо теперь делать? - спрашивал он, глядя на небо с облаками, углубляя взгляд в землю, - что велит долг? - отвечай же, уснувший разум, освети мне дорогу, дай перепрыгнуть через этот пылающий костер!"
"Бросить все и бежать прочь!" - отозвался покойно разум.
"Да, да - брошу и бегу, не дождусь ее!" - решил он и тут только заметил приложенный к ее письму клочок бумаги с припиской Веры:
"Не пишите больше, я в четверг буду сама домой:
меня привезет лесничий!"
Он обрадовался.
- А! вот и пробный камень. Это сама бабушкина "судьба" вмешалась в дело и требует жертвы, подвига - и я его совершу. Через три дня видеть ее опять здесь... О, какая нега! Какое солнце взойдет над Малиновкой! Нет, убегу! Чего мне это стоит, никто не знает! И ужели не найду награды, потерянного мира?
Скорей, скорей прочь..." - сказал он решительно и кликнул Егора, приказав принести чемодан.
И надо было бы тотчас бежать, то есть забывать Веру. Он и исполнил часть своей программы. Поехал в город кое-что купить в дорогу. На улице он встретил губернатора. Тот упрекнул его, что давно не видать? Райский отозвался нездоровьем и сказал, что уезжает на днях.
- Куда? - спросил тот.
- Да мне все равно, - мрачно ответил Райский, - здесь... я устал, хочу развлечься, теперь поеду в Петербург, а там в свое имение, в Р - ую губернию, а может быть, и за границу...
- Не удивительно, что вы соскучились, - заметил губернатор, - сидя на одном месте, удаляясь от общества... Нужно развлечение... Вот не хотите ли со мной прокатиться? Я послезавтра отправляюсь осматривать губернию...
"Послезавтра будет Среда, - мелькнуло соображение в голове у Райского, - а она возвращается в четверг... Да, да, судьба вытаскивает меня... Не лучше ли бы уехать дальше, совсем отсюда - для полного подвига?"
- Посмотрите местность, - продолжал губернатор, - есть красивые места: вы поэт, наберетесь свежих впечатлений... Мы и по Волге верст полтораста спустимся... Возьмите альбом, будете рисовать пейзажи...
...
| Страницы: |
|
