Обратная связь Главная страница

Раздел ON-LINE >>
Информация о создателях >>
Услуги >>
Заказ >>
Главная страница >>

Алфавитный список  авторов >>
Алфавитный список  произведений >>

Почтовая    рассылка
Анонсы поступлений и новости сайта
Счетчики и каталоги


Информация и отзывы о компаниях
Цены и качество товаров и услуг в РФ


Раздел: On-line
Автор: 

Гончаров Иван Александрович

Название: 

"Обрыв"

Страницы: [0] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27] [28] [29] [30] [31] [32] [33] [34] [35] [36] [37] [38] [39] [40] [41] [42] [43]  [44] [45] [46] [47] [48] [49] [50] [51] [52] [53] [54] [55] [56] [57] [58] [59] [60] [61] [62] [63] [64]

   - Что же у них было? что ей мой наговорил? Татьяна Марковна с усмешкой махнула рукой. Уж и не знаю, кто из них лучше - он или она?
   
   Тайны и загадки интересовали человека издавна. И, если человек умел разгадывать загадки, то по разуму он считался выше своих сородичей. Маги, колдуны, астрологи привлекали к себе внимание высокопоставленных лиц. Ведь знание сила, а значит у кого это знание есть, у того и сила. В наше время мы спокойней относимся к тайнам. Хотя многие из нас с удовольствием поломают голову над ребусами, шарадами, головоломками. И авторские загадки для детей и взрослых могут стать одним из любимых занятий в свободное время.
   
   Как голуби!
   Татьяна Марковна пересказала сцену, переданную Марфенькой с стенографической верностью. И обе засмеялись сквозь слезы.
   - Давно я думаю, что они пара, Марья Егоровна, - говорила Бережкова, - боялась только, что молоды уж очень оба. А как погляжу на них, да подумаю, так вижу, что они никогда старше и не будут.
   - С летами придет и ум, будут заботы - и созреют, - договорила Марья Егоровна. - Оба они росли у нас на глазах: где им было занимать мудрости, ведь не жили совсем!
   Викентьев пришел, но не в комнату, а в сад, и выжидал, не выглянет ли из окна его мать. Сам он выглядывал из-за кустов. Но в доме - тишина.
   Мать его и бабушка уж ускакали в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили вопрос о приданом, потом перешли к участи детей, где и как им жить; служить ли молодому человеку и зимой жить в городе, а летом в деревне - так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась на предложение Марьи Егоровны - отпустить детей в Москву, в Петербург и даже за границу.
   - Испортить хотите их, - говорила она, - чтоб они нагляделись там "всякого нового распутства", нет, дайте мне прежде умереть. Я не пущу Марфеньку, пока она не приучится быть хозяйкой и матерью!
   И рассуждая так, они дошли чуть не до третьего ребенка, когда вдруг Марья Егоровна увидела, что из-за куста то высунется, то спрячется чья-то голова. Она узнала сына и указала Татьяне Марковне.
   Обе позвали его, и он решился войти, но прежде долго возился в передней, будто чистился, оправлялся.
   - Милости просим, Николаи Андреич! - ядовито поздоровалась с ним Татьяна Марковна, а мать смотрела на него иронически.
   Он быстро взглядывал то на ту, то на другую и ерошил голову.
   - Здравствуйте, Татьяна Марковна, - сунулся он поцеловать у ней руку, - я вам привез концерты в билет... - начал он скороговоркой.
   - Что ты мелешь, опомнись... - остановила его мать.
   - Ох, билеты в концерт, благотворительный. Я взял и вам, маменька, и Вере Васильевне, и Марфе Васильевне, и Борису Павлычу... Отличный концерт: первая певица из Москвы...
   - Зачем нам в концерт? - сказала бабушка, глядя на него искоса, - у нас соловьи в роще хорошо поют. Вот ужо пойдем их слушать даром.
   Марья Егоровна закусила от смеха губу. Викентьев сконфузился, потом засмеялся, потом вскочил.
   - Я в канцелярию теперь пойду, - сказал он, но Татьяна Марковна удержала его.
   - Сядьте, Николай Андреич, да послушайте, что я вам скажу, - серьезно заговорила она.
   Он видел, что собирается гроза, и начал метаться в беспокойстве, не зная, чем отвратить ее! Он поджимал под себя ноги и клал церемонно шляпу на колени или вдруг вскакивал, подходил к окну и высовывался из него почти до колен.
   - Сиди же смирно, когда Татьяна Марковна с тобою говорить хочет, - сказала мать.
   - Что ваша совесть говорит вам? - начала пилить Бережкова, - как вы оправдали мое доверие? А еще говорите, что любите меня и что я люблю вас - как сына! А разве добрые дети так поступают? Я считала вас скромным, послушным, думала, что вы сбивать с толку бедную девочку не станете, пустяков ей не будете болтать...
   Она остановилась. Он мрачно посмотрел на мать.
   - Что! - сказала она, - поделом тебе!
   - Татьяна Марковна, я не успел нынче позавтракать, нет ли чего? - вдруг попросил он, - я голоден...
   - Видите, какой хитрый! - сказала Бережкова, обращаясь к его матери. - Он знает мою слабость, а мы думали, что он дитя! Не поддели, не удалось, хоть и проситесь в женихи!
   Викентьев обернул шляпу вверх дном и забарабанил по ней пальцами.
   - Не треплите шляпу; она не виновата, а лучше скажите, с чего это вы вздумали, что за вас отдадут Марфеньку?
   Вдруг у него краска сбежала с лица - он с горестным изумлением взглянул на Татьяну Марковну, потом на мать.
   - Послушайте, не шутите со мной, - сказал он в тревоге, - если это шутка, так она жестока. Шутите вы, Татьяна Марковна, или нет?
   - А вы как думаете?
   - Думаю, что шутите: вы добрая, не то что... Он поглядел на мать.
   - Каков волчонок, Татьяна Марковна!
   - Нет, не шутя скажу, что не хорошо сделал, батюшка, что заговорил с Марфенькой, а не со мной, Она дитя, как бывают дети, и без моего согласия ничего бы не сказала. Ну, а если б я не согласилась?
   - Так вы согласились! - вдруг вспрыгнув, сказал он.
   - Погоди, погоди - сядь, сядь! - обе закричали на него.
   - С другой бы, может быть, так и надо сделать, а не с ней, - продолжала Татьяна Марковна. - Тебе, сударь, надо было тихонько сказать мне, а я бы сумела, лучше тебя, допытаться у нее, любит она или нет? А ты сам вздумал...
   - Ей-богу, нечаянно... Татьяна Марковна...
   - Да не божитесь, даже слушать тошно...
   - Все проклятый соловей наделал...
   - Вот теперь "проклятый", а вчера так не знал цены ему!
   - Я и не думал, и в голову не приходило - ей-богу... Однако позвольте доложить, в свое оправдание, вот что, - торопился высказать Викентьев, ерошил голову и смело смотрел в глаза им обеим. - Вы хотите, чтоб я поступил, как послушный, благонравный мальчик, то есть съездил бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал бы у ней руку, и оба, не смея взглянуть друг на друга, играли бы комедию, любя с позволения старших... Разве это счастье?
   - А по-твоему, лучше ночью в саду нашептывать девушке... - перебила мать.
   - Лучше, maman, вспомни себя...
   - Каков, ах ты! - обе закричали на него, - откуда это у него берется? Соловей, что ли, сказал тебе?
   - Да, соловей, он пел, а мы росли: он нам все рассказал, и пока мы с Марфой Васильевной будем живы - мы забудем многое, все, но этого соловья, этого вечера, шепота в саду и ее слез никогда не забудем. Это-то счастье и есть, первый и лучший шаг его - и я благодарю бога за него и благодарю вас обеих, тебя, мать, и вас, бабушка, что вы обе благословили нас... Вы это сами думаете, да только так, из упрямства, не хотите сознаться: это нечестно...
   У него даже извернулись слезы.
   - Если б надо было опять начать, я опять вызвал бы Марфеньку в сад... - добавил он.
   Татьяна Марковна в умилении обняла его.
   - Бог тебя простит, добрый, милый внучек! Так, так: ты прав, с тобой, а не с другим, Марфенька только и могла слушать соловья...
   Викентьев бросился на колени.
   - Бабушка, бабушка! - говорил он.
   - Вот уж и бабушка: не рано ли стал величать? Да и к лицу ли тебе жениться? погоди года два, три - созрей.
   - Поумней! - подсказала мать, - перестань повесничать.
   - Если б вы обе не согласились, - сказал он, - я бы...
   - Что?
   - Уехал бы сегодня же отсюда я в гусары пошел бы, и долгов наделал бы, совсем пропал бы!
   - Еще грозит! - сказала Татьяна Марковна, - я вольничать вам не дам, сударь!
   - Отдайте мне только Марфу Васильевну, и я буду тише воды, ниже травы, буду слушаться, даже ничего... не съем без вашего спроса...
   - Полно, так ли?
   - Так, так - ей-богу...
   - Еще отстаньте от божбы, а то...
   Он бросился целовать руки Бережковой.
   - А кушать все хочется? - спросила Татьяна Марковна.
   - Нет, уж мне теперь не до еды!
   - Что ж, уж не отдать ли за него Марфеньку, Марья Егоровна?
   - Не стоит, Татьяна Марковна, да и рано. Пусть бы года два...
   Он налетел на мать и поцелуем залепил ей рот.
   - Видите, какого сорванца вы пускаете в дом! - говорила мать, оттолкнув его прочь.
   - Со мной не смеет, я его уйму - подойди-ка сюда...
   Он подошел к Татьяне Марковне: она его перекрестила и поцеловала в лоб.
   - Ух! - сказал он, садясь, - мучительницы вы обе: зачем так терзали - сил нет!
   - Вперед будь умнее!
   - Где же Марфа Васильевна?.. я побегу...
   - Погоди, имей терпение!.. они у меня не такие верченые! - сказала бабушка.
   - Опять терпение!
   - Теперь оно и начинается: полно скакать и бегать, ты не мальчик, да и она не дитя. Ведь сам говоришь, что соловей вам растолковал обоим, что вы "созрели" - ну, так и остепенись!
   Он немного смутился от этого справедливого замечания и скромно остался в гостиной, пока пошли за Марфенькой.
   - Ни за что не пойду! И сохрани господи! - отвечала она и Марине, и Василисе.
   Наконец сама бабушка с Марьей Егоровной отыскали ее за занавесками постели в углу, под образами, и вывели ее оттуда, раскрасневшуюся, не одетую, старающуюся закрыть лицо руками.
   Обе принялись целовать ее и успокоивать. Но она наотрез отказалась идти к обеду и к завтраку, пока все не перебывали у ней в комнате и не поздравили по очереди.
   Точно так же она убегала и от каждого гостя, который приезжал поздравлять, когда весть пронеслась по городу.
   Вера с покойной радостью услыхала, когда бабушка сказала ей об этом:
   - Я давно ждала этого, - сказала она.
   - Теперь, если б бог дал пристроить тебя... - начала было Татьяна Марковна со вздохом, но Вера остановила ее.
   - Бабушка! - сказала она с торопливым трепетом, - ради бога, если любите меня, как я вас люблю... то обратите все попечения на Марфеньку. Обо мне не заботьтесь...
   - Разве я тебя меньше люблю? Может быть, у меня сердце больше болит по тебе...
   - Знаю, и это мучает меня... Бабушка! - почти с отчаянием молила Вера, - вы убьете меня, если у вас сердце будет болеть обо мне...
   - Что ты говоришь, Верочка? Опомнись!..
   - Это убьет меня, я говорю не шутя, бабушка.
   - Да чем, чем, что у тебя на уме, что на сердце? - говорила тоже почти с отчаянием бабушка, - разве не станет разумения моего, или сердца у меня нет, что твое счастье или несчастье... чужое мне?..
   - Бабушка! у меня другое счастье и другое несчастье, нежели у Марфеньки. Вы добры, вы умны, дайте мне свободу...
   - Ты успокой меня: скажи только что с тобой?..
   - Ничего бабушка, нет, только не старайтесь пристроивать меня...
   - Ты горда, Вера! - с горечью сказала старушка.
   - Да, бабушка, - может быть: что же мне делать?
   - Не бог вложил в тебя эту гордость! Вера не отвечала, но страдала невыразимо оттого, что она не могла растолковать себя ей. Она металась в тоске.
   - Открой мне душу, я пойму, может быть, сумею облегчить горе, если есть...
   - Когда оно настанет - и я не справлюсь одна... тогда я приду к вам - и ни к кому больше, да к богу! Не мучьте меня теперь и не мучьтесь сами... Не ходите, не смотрите за мной...
   - Не поздно ли будет тогда, когда горе придет?.. - прошептала бабушка. - Хорошо, - прибавила она вслух, - успокойся, дитя мое! я знаю, что ты не Марфенька, и тревожить тебя не стану.
   Она поцеловала ее со вздохом и ушла скорыми шагами, понурив голову. Это было единственное темное облачко, помрачавшее ее радость, и она усердно молилась, чтобы оно пронеслось, не сгустившись в тучу.
   Вера долго ходила взволнованная по саду и мало-помалу успокоилась. В беседке она увидела Марфеньку и Викентьева и быстро пошла к ним. Она еще не сказала ни слова Марфеньке после новости, которую узнала утром.
   Она подошла к ней, пристально и ласково поглядела ей в глаза, потом долго целовала ей глаза, губы, щеки. Положив ее голову, как ребенка, на руку себе, она любовалась ее чистой, младенческой красотой и крепко сжала в объятиях.
   - Ты должна быть счастлива! - сказала она, с блеснувшими вдруг и спрятавшимися слезами.
   - И будет! - подсказал Викентьев.
   - Ты, Верочка, будешь еще счастливее меня! - отвечала Марфенька, краснея. - Посмотри, какая ты красавица, какая умная - мы с тобой - как будто не сестры! Здесь нет тебе жениха. Правда, Николай Андреевич?
   Вера молча пожала ей руку.
   - Николай Андреевич, знаете ли, кто она? - спросила Вера, указывая на Марфеньку.
   - Ангел! - отвечал он без запинки, как солдат на перекличке.
   - Ангел! - с улыбкой передразнила она его.
   - Вот она кто! - сказала Вера, указывая на кружившуюся около цветка бабочку, - троньте неосторожно, цвет крыльев пропадет, пожалуй и совсем крыло оборвете. Смотрите же! балуйте, любите, ласкайте ее, но боже сохрани - огорчить! Когда придет охота обрывать крылья, так идите ко мне: я вас тогда!.. - заключила она, ласково погрозив ему.
   XIX
   Через неделю после радостного события все в доме пришло в прежний порядок. Мать Викентьева уехала к себе, Викентьев сделался ежедневным гостем и почти членом семьи. И он, и Марфенька не скакали уже. Оба были сдержаннее и только иногда живо спорили, или пели, или читали вдвоем.
   Но между ними не было мечтательного, поэтического размена чувств, ни оборота тонких, изысканных мыслей, с бесконечными оттенками их, с роскошным узором фантазии - всей этой игрой, этих изящных и неистощимых наслаждений развитых умов.
   Дух анализа тоже не касался их, и пищею обмена их мыслей была прочитанная повесть, доходившие из столицы новости да поверхностные впечатления окружающей природы и быта.
   Поэзия, чистая, свежая, природная, всем ясная и открытая, билась живым родником - в их здоровье, молодости, открытых, неиспорченных сердцах.
   Их не манила даль к себе; у них не было никакого тумана, никаких гаданий. Перспектива была ясна, проста и обоим им одинаково открыта. Горизонт наблюдений и чувств их был тесен.
   Марфенька зажимала уши или уходила вон, лишь только Викентьев, в объяснениях своих, выйдет из пределов обыкновенных выражений и заговорит о любви к ней языком романа или повести.
   Их сближение было просто и естественно, как указывала натура, сдержанная чистой нравственностью и моралью бабушки. Марфенька до свадьбы не дала ему ни одного поцелуя, никакой почти лишней против прежнего ласки - и на украденный им поцелуй продолжала смотреть как на дерзость и грозила уйти или пожаловаться бабушке.
   Но неумышленно, когда он не делал никаких любовных прелюдий, а просто брал ее за руку, она давала ему руку, брала сама его руку, опиралась ему доверчиво на плечо, позволяла переносить себя через лужи и даже, шаля, ерошила ему волосы или, напротив, возьмет гребенку, щетку, близко подойдет к нему, так что головы их касались, причешет его, сделает пробор и, пожалуй, напомадит голову.
   Но если он возьмет ее в это время за талию или поцелует, она покраснеет, бросит в него гребенку и уйдет прочь.
   Свадьба была отложена до осени по каким-то хозяйственным соображениям Татьяны Марковны - и в доме постепенно готовили приданое. Из кладовых вынуты были старинные кружева, отобрано было родовое серебро, золото, разделены на две равные половины посуда, белье, меха, разные вещи, жемчуг, брильянты.
   Татьяна Марковна, с аккуратностью жида, пускалась определять золотники, караты, взвешивала жемчуг, призывала ювелиров, золотых и других дел мастеров.
   - Вот, смотри, Верочка, это твое, а то Марфенькино - ни одной нитки жемчугу, ни одного лишнего лота, ни та, ни другая не получит. Смотрите обе!
   Но Вера не смотрела. Она отодвигала кучу жемчуга и брильянты, смешивала их с Марфенькиными и объявила, что ей немного надо. Бабушка сердилась и опять принималась разбирать и делить на две половины.
   Райский выписал от опекуна еще свои фамильные брильянты и серебро, доставшееся ему после матери, и подарил их обеим сестрам. Но бабушка погребла их в глубину своих сундуков, до поры до времени:
   - Понадобятся и самому! - говорила она, - вздумаешь жениться.
   Он закрепил и дом с землей и деревней за обеими сестрами, за что обе они опять по-своему благодарили его. Бабушка хмурилась, косилась, ворчала, потом не выдержала и обняла его.
   - Совсем необыкновенный ты, Борюшка, - сказала она, - какой-то хороший урод! Бог тебя ведает, кто ты есть!
   В доме, в девичьей, в кабинете бабушки, даже в гостиной и еще двух комнатах, расставлялись столы с шитьем белья. Готовили парадную постель, кружевные подушки, одеяло. По утрам ходили портнихи, швеи.
   Викентьев выпросился в Москву заказывать гардероб, экипажи - и тут только проговорилось чувство Марфеньки: она залилась обильными слезами, от которых у ней распухли нос и глаза.
   Глядя на нее, заплакал и Викентьев, не от горя, а потому, объяснял он, что не может не заплакать, когда плачут другие, и не смеяться тоже не может, когда смеются около него. Марфенька поглядела на него сквозь слезы и вдруг перестала плакать.
   - Я не пойду за него, бабушка: посмотрите, он и плакать-то не умеет путем! У людей слезы по щекам текут, а у него по носу: вон какая слеза, в горошину, повисла, на самом конце!..
   Он поспешно утер слезу.
   - У меня, видите, такой желобок есть, прямо к носу... - сказал он и сунулся было поцеловать у невесты руку, но она не дала.
   Через час после его отъезда она по-прежнему уже пела: Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя!
   На двор приводили лошадей, за которыми Викентьев ездил куда-то на завод. Словом, дом кипел веселою деятельностию, которой не замечали только Райский и Вера.
   Райский ничего, впрочем, не замечал, кроме ее. Он старался развлекаться, ездил верхом по полям, делал даже визиты.
   У губернатора встречал несколько советников, какого-нибудь крупного помещика, посланного из Петербурга адъютанта; разговоры шли о том, что делается в петербургском мире, или о деревенском хозяйстве, об откупах. Но все это мало развлекало его.
   Он, между прочим, нехотя, но исполнил просьбу Марка и сказал губернатору, что книги привез он и дал кое-кому из знакомых, а те уж передали в гимназию.
   Книги отобрали и сожгли. Губернатор посоветовал Райскому быть осторожнее, но в Петербург не донес, чтоб "не возбуждать там вопроса"!
   Марк, по-своему, опять ночью, пробрался к нему через сад, чтоб узнать, чем кончилось дело. Он и не думал благодарить за эту услугу Райского, а только сказал, что так и следовало сделать и что он ему, Райскому, уже тем одним много сделал чести, что ожидал от него такого простого поступка, потому что поступить иначе значило бы быть "доносчиком и шпионом".
   Леонтья Райский видал редко и в дом к нему избегал ходить. Там, страстными взглядами и с затаенным смехом в неподвижных чертах, встречала его внутренне торжествующая Ульяна Андреевна. А его угрызало воспоминание о том, как он великодушно исполнил свой "долг". Он хмурился и спешил вон.
   Она употребила другой маневр: сказала мужу, что друг его знать ее не хочет, не замечает, как будто она была мебель в доме, пренебрегает ею, что это ей очень обидно и что виноват во всем муж, который не умеет привлечь в дом порядочных людей и заставить уважать жену.
   - Поговори хоть ты, - жаловалась она, - отложи свои книги, займись мною!
   Козлов в тот же вечер буквально исполнял поручение жены, когда Райский остановился у его окна.
   - Зайди, Борис Павлович, ты совсем меня забыл, - сказал он, - вон и жена жалуется...
   - А она на что жалуется? - спросил Райский, входя в комнату.
   - Да думает, что ты пренебрегаешь ею. Я говорю ей, вздор, он не горд совсем, - ведь ты не горд? да? Но он, говорю, поэт, у него свои идеалы - до тебя ли, рыжей, ему? Ты бы ее побаловал, Борис Павлович, зашел бы к ней когда-нибудь без меня, когда я в гимназии.
   Райский, отворотясь от него, смотрел в окно.
   - Или еще лучше, приходи по четвергам да по субботам вечером: в эти дни я в трех домах уроки даю. Почти в полночь прихожу домой. Вот ты и пожертвуй вечер, поволочись немного, пококетничай! Ведь ты любишь болтать с бабами! А она только тобой и бредит...
   Райский стал глядеть в другое окно.
   - Сам я не умею, - продолжал Леонтий, - известно, муж - она любит, я люблю, мы любим... Это спряжение мне и в гимназии надоело. Вся ее любовь - все ее заботы, жизнь - все мое...
   Райский кашлянул. "Хоть бы намекнуть как-нибудь ему!" - подумал он.
   - Полно - так ли, Леонтий? - сказал он.
   - А как же?
   - "Вся любовь", говоришь ты?
   - Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых людей любит! - добродушно смеясь, заключил Козлов. - Эти женщины, право, одни и те же во все времена, - продолжал он. - Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов, патрициев - всегда хвост целый... Мне - бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна - и я иногда, признаюсь, - шепотом прибавил он, - изменяю ей, забываю, есть ли она в доме, нет ли...
   - Напрасно! - сказал Райский.
   - Некогда; вот в прошлом месяце попались мне два немецких тома - Фукидид и Тацит. Немцы и того и другого чуть наизнанку не выворотили. Знаешь, и у меня терпения не хватило уследить за мелочью. Я зарылся, - а ей, говорит она, "тошно смотреть на меня"! Вот хоть бы ты зашел. Спасибо, еще француз Шарль не забывает... Болтун веселый - ей и не скучно!
   - Прощай, Леонтий, - сказал Райский. - Напрасно ты пускаешь этого Шарля!
   - А что? не будь его, ведь она бы мне покоя не дала. Отчего не пускать?
   - А чтоб не было "хвоста", как у римских матрон!..
   - К моей Уленьке, как к жене кесаря, не смеет коснуться и подозрение!.. - с юмором заметил Козлов. - Приходи же - я ей скажу...
   - Нет, не говори, да не пускай и Шарля! - сказал Райский, уходя проворно вон.
   К Полине Карповне Райский не показывался, но она показывалась к нему в дом, надоедая то ему - своими пресными нежностями, то бабушке - непрошеными советами насчет свадебных приготовлений и особенно - размышлениями о том, что "брак есть могила любви", что избранные сердца, несмотря на все препятствия, встречаются и вне брака, причем нежно поглядывала на Райского.
   Он раза два еще писал ее портрет и все не кончал, говоря, что не придумал, во что ее одеть и какой цветок нарисовать на груди.
   - Желтая далия мне будет к лицу - я брюнетка! - советовала она.
   - Хорошо, после, после! - отделывался он. Тит Никоныч являлся всегда одинакий, вежливый, любезный, подходящий к ручке бабушки и подносящий ей цветок или редкий фрукт. Опенкин, всегда речистый, неугомонный, под конец пьяный, барыни и барышни, являвшиеся теперь потанцевать к невесте, и молодые люди - все это надоедало Райскому и Вере - и оба искали, он - ее, а она - уединения, и были только счастливы, он - с нею, а она - одна, когда ее никто не видит, не замечает, когда она пропадет "как дух" в деревню, с обрыва в рощу или за Волгу, к своей попадье.
   XX
   "Вот страсти хотел, - размышлял Райский, - напрашивался на нее, а не знаю, страсть ли это! Я ощупываю себя: есть ли страсть, как будто хочу узнать, целы ли у меня ребра, или нет ли какого-нибудь вывиха? Вон и сердце не стучит! Видно, я сам не способен испытывать страсть!"
   Между тем Вера не шла у него с ума.
   - Если она не любит меня, как говорит и как видно по всему, то зачем удержала меня? зачем позволила любить? Кокетство, каприз или... Надо бы допытаться...-шептал он.
   Он искал глазами ее в саду и заметил у окна ее комнаты.
   Он подошел к окну.
   - Вера, можно прийти к тебе? - спросил он.
   - Можно, только не надолго.
   - Вот уж и не надолго! Лучше бы не предупреждала, а когда нужно - и прогнала бы, - сказал он, войдя и садясь напротив. - Отчего же не надолго?
   - Оттого, что я скоро уеду на остров. Туда приедет Натали, и Иван Иванович, и Николай Иванович...
   - Это священник?
   - Да, он рыбу ловить собирается, а Иван Иванович зайцев стрелять.
   - Вот и я бы пришел. Она молчала.
   - Или не надо?
   - Лучше не надо, а то вы расстроите наш кружок. Священник начнет умные вещи говорить, Натали будет дичиться, а Иван Иванович промолчит все время.
   - Ну, не приду! - сказал он и, положив подбородок на руки, стал смотреть на нее. Она оставалась несколько времени без дела, потом вынула из стола портфель, сняла с шеи маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.
   - Что это, не письма ли?
   - Да, две записки, одну в ответ на приглашение Натальи Ивановны. Кучер ждет.
   Она написала несколько слов и запечатала.
   - Послушайте, брат, - закричите кого-нибудь в окно.
   Он исполнил ее желание, Марина пришла и получила приказание отдать записку кучеру Василью. Потом Вера сложила руки.
   - А другую записку? - спросил Райский.
   - Еще успею.
   - А! Значит, секрет!
   - Может быть!
   - Долго ли, Вера, у тебя будут секреты от меня?
   - Если будут, так будут всегда.
   - Если б ты знала меня короче - ты бы их все вверила мне, сколько их ни есть...
   - Зачем?
   - Так нужно - я люблю тебя.
   - А мне не нужно...
   - Но ведь это единственный способ отделаться от меня, если я тебе несносен.
   - Нет, с тех пор как вы несколько изменились, я не хочу отделываться от вас.
   - И даже позволила любить себя...
   - Я пробовала запретить - что же вышло?
   - И ты решилась махнуть рукой?
   - Да, оставить вам на волю, думала, лучше пройдет, нежели когда мешаешь. Кажется, так и вышло... Вы же сами учили, что "противоречия только раздражают страсть...".
   - Какая, однако, ты хитрая! - сказал он, глядя на нее лукаво. - А зачем остановила меня, когда я хотел уехать?
   - Не уехали бы: история с чемоданом мне все рассказала.
   - Так ты думаешь, страсть прошла?
   - Никакой страсти не было: самолюбие, воображение. Вы артист, влюбляетесь во всякую красоту...
   - Пожалуй, в красоту более или менее, но ты - красота красот, всяческая красота! Ты - бездна, в которую меня влечет невольно, голова кружится, сердце замирает-хочется счастья - пожалуй, вместе с гибелью. И в гибели есть какое-то обаяние...
   - Это вы уже все говорили - и это нехорошо.
   - Отчего нехорошо?
   - Нехорошо!
   - Да почему?
   - Потому что... преувеличенно... следовательно - ложь.
   - А если правда, если я искренен?
   - Еще хуже.
   - Почему?
   - Потому что безнравственно.
   - Вот тебе раз! Вера!.. Помилуй! ты точно бабушка!
   - Да, на этот раз я на ее стороне.
   - Безнравственно!
   - Безнравственно: вы идете по следам Дон Жуана: но ведь и тот гадок...
   - Говори мне, что я гадок, если я гадок. Вера, а не бросай камень в то, чего не понимаешь. Искренний Дон Жуан чист и прекрасен; он гуманный, тонкий артист, тип chef d'oeuvre' между человеками. Таких, конечно, немного. Я уверен, что в байроновском Дон Жуане пропадал художник. Это влечение к всякой видимой красоте, всего более к красоте женщины, как лучшего создания природы, обличает высшие человеческие инстинкты, влечение и к другой красоте, невидимой, к идеалам добра, изящества души, к красоте жизни! Наконец под этими нежными инстинктами у тонких натур кроется потребность всеобъемлющей любви! В толпе, в грязи, в тесноте грубеют эти тонкие инстинкты природы... Во мне есть немного этого чистого огня, и если он не остался до конца чистым, то виноваты... многие... и даже сами женщины...
   1 совершенство (франц.).
   - Может быть, брат, я не понимаю Дон Жуана;
   я готова верить вам... Но зачем вы выражаете страсть ко мне, когда знаете, что я не разделяю ее?
   - Нет, не знаю.
   - Ах, вы все еще надеетесь! - сказала она с удивлением.
   - Я тебе сказал, что во мне не может умереть надежда, пока я не узнаю, что ты не свободна, любишь кого-нибудь...
   - Хорошо, брат, положим, что я могла бы разделить вашу страсть - тогда что?
   - Как что? Обоюдное счастье!
   - Вы уверены, что могли бы дать его мне?
   - Я - о боже, боже! - с пылающими глазами начал он, - да я всю жизнь отдал бы - мы поехали бы в Италию - ты была бы моей женой...
   Она поглядела на него несколько времени.
   - Сколько раз вы предлагали женщинам такое счастье? - спросила она.
   - Бывали, конечно, встречи, но такого сильного впечатления никогда...
   - Скажите еще, сколько раз говорили вы вот эти самые слова: не каждой ли женщине при каждой встрече?
   - Что ты хочешь сказать этими вопросами, Вера? Может быть, я говорил и многим, но никогда так искренно...
   Она глядела на него, а он на нее.
   - Кто тебя развил так. Вера? - спросил он.
   - Довольно, - перебила она. - Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы дали бы мне счастье на полгода, на год, может быть больше, словом, до новой встречи, когда красота, новее и сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы за нею, а я потом - как себе хочу! Сознайтесь, что так?
   - Почему ты знаешь это? Зачем так судишь меня легко? Откуда у тебя эти мысли, как ты узнала ход страстей?
   - Я хода страстей не знаю, но узнала немного вас - вот и все.
   - Что ж ты узнала и от кого?
   - От вас самих.
   - От меня? Когда?
   - Какая же у вас слабая память! Не вы ли рассказывали, как вас тронула красота Беловодовой и как напрасно вы бились пробудить в ней... луч... или ключ... или... уж не помню, как вы говорили, только очень поэтически.
   - Беловодова! Это - статуя, прекрасная, но холодная и без души. Ее мог бы полюбить разве Пигмалион.
   - А Наташа?
   - Наташа! Разве я тебе говорил о Наташе?
   - Забыли!
   - Наташа была хорошенькая, но бесцветная, робкая натура. Она жила, пока грели лучи солнца, пока любовь обдавала ее теплом, а при первой невзгоде она надломилась и зачахла. Она родилась, чтоб как можно скорее умереть.
   - А о Марфеньке что говорили? Чуть не влюбились!
   - Это все так, легкие впечатления, на один, на два дня... Все равно, как бы я любовался картиной... Разве это преступление - почувствовать прелесть красоты, как теплоты солнечных лучей, подчиниться на неделю-другую впечатлению, не давая ему серьезного хода?..
   - А самое сильное впечатление на полгода? Так?
   - Нет, не так. Если б, например, ты разделила мою страсть, мое впечатление упрочилось бы навсегда, мы бы женились... Стало быть - на всю жизнь. Идеал полного счастья у меня неразлучен с идеалом семьи...
   - Послушайте, брат. Вспомните самое сильное из ваших прежних впечатлений и представьте, что та женщина, которая его на вас сделала, была бы теперь вашей женой...
   - Кто тебя развивает, ты вот что скажи? А ты все уклоняешься от ответа!
   - Да вы сами. Я все из ваших разговоров почерпаю.
   - Ты прелесть. Вера, ты наслаждение! у тебя столько же красоты в уме, сколько в глазах! Ты вся - поэзия, грация, тончайшее произведение природы! - Ты и идея красоты, и воплощение идеи - и не умирать от любви к тебе? Да разве я дерево! Вон Тушин, и тот тает...
...
Страницы:

Обратная связь Главная страница

Copyright © 2010.
ЗАО АСУ-Импульс.

Пишите нам по адресу : info@e-kniga.ru