Обратная связь Главная страница

Раздел ON-LINE >>
Информация о создателях >>
Услуги >>
Заказ >>
Главная страница >>

Алфавитный список  авторов >>
Алфавитный список  произведений >>

Почтовая    рассылка
Анонсы поступлений и новости сайта
Счетчики и каталоги


Информация и отзывы о компаниях
Цены и качество товаров и услуг в РФ


Раздел: On-line
Автор: 

Гончаров Иван Александрович

Название: 

"Обрыв"

Страницы: [0] [1] [2] [3] [4] [5]  [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27] [28] [29] [30] [31] [32] [33] [34] [35] [36] [37] [38] [39] [40] [41] [42] [43] [44] [45] [46] [47] [48] [49] [50] [51] [52] [53] [54] [55] [56] [57] [58] [59] [60] [61] [62] [63] [64] [65] [66] [67] [68] [69] [70] [71] [72] [73] [74] [75] [76] [77] [78] [79] [80] [81] [82] [83] [84] [85] [86] [87] [88] [89]

   XII
   В университете Райский делит время, по утрам, между лекциями и Кремлевским садом, в воскресенье ходит в Никитский монастырь к обедне, заглядывает на развод и посещает кондитеров Пеэра и Педотти.
   
   Российская мультипликация всегда отличалась своими непревзойдёнными шедеврами. Да, это не Уолт Дисней со своим Скруджем Макдаком или Русалочкой. Красочность американских мультфильмов, на высоте. Но суть. Всеми любимый «Ёжик в тумане», не блещет разнообразием цвета, зато мудрости у этого мультфильма не отнять. Смотреть фильмы онлайн бесплатно без регистрации, можно через интернет сеть, в любое время дня и ночи. Это очень удобно, особенно для тех, кто экономит своё время и деньги.
   
   По вечерам сидит в "своем кружке", то есть избранных товарищей, горячих голов, великодушных сердец.
   Все это кипит, шумит и гордо ожидает великой будущности.
   Вглядевшись пытливо в каждого профессора, в каждого товарища, как в школе, Райский, от скуки, для развлечения, стал прислушиваться к тому, что говорят на лекции.
   Как в школе у русского учителя, он не слушал законов строения языка, а рассматривал все, как говори" профессор, как падают у него слова, как кто слушает.
   Но лишь коснется речь самой жизни, являются на сцену лица, события, заговорят в истории, в поэме ила романе, греки, римляне, германцы, русские - но живые лица, - у Райского ухо невольно открывается: он весь тут и видит этих людей, эту жизнь.
   Один он, даже с помощию профессоров, не сладил бы с классиками: в русском переводе их не было, в деревне у бабушки, в отцовской библиотеке, хотя и были некоторые во французском переводе, но тогда еще он, без руководства, не понимал значения и обегал их. Они казались ему строги и сухи.
   Только на втором курсе, с двух или трех кафедр, заговорили о них, и у "первых учеников" явились в руках оригиналы. Тогда Райский сблизился с одним забитым бедностью и робостью товарищем, Козловым.
   Этот Козлов, сын дьякона, сначала в семинарии, потом в гимназии и дома - изучил греческий и латинский языки и, учась им, изучил древнюю жизнь, а современной почти не замечал.
   Райский приласкал его и приласкался к нему, сначала ради его одиночества, сосредоточенности, простоты и доброты, потом вдруг открыл в нем страсть, "священный огонь", глубину понимания до степени ясновидения, строгость мысли, тонкость анализа - относительно древней жизни.
   Он-то и посвятил Райского, насколько поддалась его живая, вечно, как море, волнующаяся натура, в тайны разумения древнего мира, но задержать его надолго, навсегда, как сам задержался на древней жизни, не мог.
   Райский унес кое-что оттуда и ускользнул, оставив Козлову свою дружбу, а у себя навсегда образ его простой, младенческой души.
   От Плутарха и "Путешествия Анахарсиса Младшего" он перешел к Титу Ливию и Тациту, зарываясь в мелких деталях первого и в сильных сказаниях второго, спал с Гомером, с Дантом и часто забывал жизнь около себя, живя в анналах, сагах, даже в русских сказках...
   А когда зададут тему на диссертацию, он терялся, впадал в уныние, не зная, как приступить к рассуждению, например, "об источниках к изучению народности", или "о древних русских деньгах", или "о движении народов с севера на юг".
   Он, вместо того чтоб рассуждать, вглядывается в движение народов, как будто оно перед глазами. Он видит, как туча народа, точно саранча, движется, располагается на бивуаках, зажигает костры; видит мужчин в звериных шкурах, с дубинами, оборванных матерей, голодных детей; видит, как они режут, истребляют все на пути, как гибнут отсталые. Видит серое небо, скудные страны и даже древние русские деньги; видит так живо, что может нарисовать, но не знает, как "рассуждать" об этом: и чего тут рассуждать, когда ему и так видно?
   Летом любил он уходить в окрестности, забирался в старые монастыри и вглядывался в темные углы, в почернелые лики святых и мучеников, и фантазия, лучше профессоров, уносила его в русскую старину.
   Там, точно живые, толпились старые цари, монахи, воины, подьячие. Москва казалась необъятным ветхим царством. Драки, казни, татары, Донские, Иоанны - все приступало к нему, все звало к себе в гости, смотреть на их жизнь.
   Долго, бывало, смотрит он, пока не стукнет что-нибудь около: он очнется - перед ним старая стена монастырская, старый образ: он в келье или в тереме. Он выйдет задумчиво из копоти древнего мрака, пока не обвеет его свежий, теплый воздух.
   Райский начал писать и стихи, и прозу, показал сначала одному товарищу, потом другому, потом всему кружку, а кружок объявил, что он талант.
   Тогда Борис приступил к историческому роману, написал несколько глав и прочел также в кружке. Товарищи стали уважать его, "как надежду", ходили с ним толпой.
   Райский и кружок его падали только на репетициях и на экзаменах, они уходили тогда на третий план и на четвертую скамью.
   На первой и второй являлись опять-таки "первые ученики", которые так смирно сидят на лекции, у которых все записки есть, которые гордо и спокойно идут на экзамен и еще более гордо и спокойно возвращаются с экзамена: это - будущие кандидаты.
   Они холодно смотрели на кружок, определили Райского словом "романтик", холодно слушали или вовсе не слушали его стихи и прозу и не ставили его ни во что.
   Они одинаково прилежно занимались по всем предметам, не пристращаясь ни к одному исключительно. И после, в службе, в жизни, куда их ни сунут, в какое положение ни поставят - везде и всякое дело они делают "удовлетворительно", идут ровно, не увлекаясь ни в какую сторону.
   Товарищи Райского показали его стихи и прозу "гениальным" профессорам, "пророкам", как их звал кружок, хвостом ходивший за ними.
   - Ах, Иван Иваныч! Ах, Петр Петрович! Это гении, наши светила! - закатывая глаза под лоб, повторяли восторженно юноши.
   Один из "пророков" разобрал стихи публично на лекции и сказал, что "в них преобладает элемент живописи, обилие образов и музыкальность, но нет глубины и мало силы", однако предсказывал, что с летами это придет, поздравил автора тоже с талантом и советовал "беречь и лелеять музу", то есть заняться серьезно.
   Райский, шатаясь от упоения, вышел из аудитории, и в кружке, по этому случаю, был трехдневный рев.
   Другой "пророк" прочел начало его романа и пригласил Райского к себе.
   Он вышел от профессора, как из бани, тоже с патентом на талант и с кучей старых книг, летописей, грамот, договоров.
   - Готовьте серьезным изучением ваш талант, - сказал ему профессор, - у вас есть будущность.
   Райский еще "серьезнее" занялся хождением в окрестности, проникал опять в старые здания, глядел, щупал, нюхал камни, читал надписи, но не разобрал и двух страниц данных профессором хроник, а писал русскую жизнь, как она снилась ему в поэтических видениях, и кончил тем, что очень "серьезно" написал шутливую поэму, воспев в ней товарища, написавшего диссертацию "о долговых обязательствах" и никогда не платившего за квартиру и за стол хозяйке.
   Переходил он из курса в курс с затруднениями, все теряясь и сбиваясь на экзаменах. Но его выкупала ренутация будущего таланта, несколько удачных стихотворений и прозаические взмахи и очерки из русской истории.
   - Вы куда хотите поступить на службу? - вдруг раздался однажды над ним вопрос декана. - Через неделю вы выйдете. Что вы будете делать?
   Райский молчал.
   - Какое звание изберете? - спросил опять тот. "Я... художником хочу быть..." - думал было он сказать, да вспомнил, как приняли это опекун и бабушка, и не сказал.
   - Я... стихи буду писать.
   - Но ведь это не звание: это так... между прочим, - заметил декан.
   - И повести тоже... - сказал Райский.
   - И повести можно: конечно, у вас есть талант. Но ведь это впоследствии, когда талант выработается. А звание... звание, я спрашиваю?
   - Сначала я пойду в военную службу, в гвардию, а потом в статскую, в прокуроры... в губернаторы...- отвечал Райский.
   Декан улыбнулся.
   - Стало быть, прежде в юнкера - вот это понятно! - сказал он. - Вы да Леонтий Козлов только не имеете ничего в виду, а прочие все имеют назначение.
   Когда Козлова спрашивали, куда он хочет, он отвечал: "В учителя куда-нибудь в губернию", - и на том уперся.
   XIII
   В Петербурге Райский поступил в юнкера: он с одушевлением скакал во фронте, млея и горя, с бегающими по спине мурашками, при звуках полковой музыки, вытягивался, стуча саблей и шпорами, при встрече с генералами, а по вечерам в удалой компании на тройках уносился за город, на веселые пикники, или брал уроки жизни и любви у столичных русских и нерусских "Армид", в том волшебном царстве, где "гаснет вера в лучший край".
   В самом деле, у него чуть не погасла вера в честь, честность, вообще в человека. Он, не желая, не стараясь, часто бегая прочь, изведал этот "чудесный мир" - силою своей впечатлительной натуры, вбиравшей в себя, как губка, все задевавшие его явления.
   Женщины того мира казались ему особой породой. Как пар и машины заменили живую силу рук, так там целая механика жизни и страстей заменила природную жизнь и страсти. Этот мир - без привязанностей, без детей, без колыбелей, без братьев и сестер, без мужей и без жен, а только с мужчинами и женщинами.
   Мужчины, одни, среди дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая теплый огонь, тихие симпатии семьи, бросаются в этот мир всегда готовых романов и драм, как в игорный дом, чтоб охмелеть в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда, в царство поддельной любви, со всей утонченной ее игрой, как гастронома влечет от домашнего простого обеда изысканный обед искусного повара.
   Там царствует бесконечно разнообразный расчет: расчет роскоши, расчет честолюбия, расчет зависти, редко - самолюбия и никогда - сердца, то есть чувства. Красавицы приносят все в жертву расчету: самую страсть, если постигает их страсть, даже темперамент, когда потребует того роль, выгода положения.
   Они - не жертвы общественного темперамента, как те несчастные создания, которые, за кусок хлеба, за одежду, за обувь и кров, служат животному голоду. Нет: там жрицы сильных, хотя искусственных страстей, тонкие актрисы, играют в любовь и жизнь, как игрок в карты.
   Там нет глубоких целей, нет прочных конечных намерений и надежд. Бурная жизнь не манит к тихому порту. У жрицы этого культа, у "матери наслаждений" - нет в виду, как и у истинного игрока по страсти, выиграть фортуну и кончить, оставить все, успокоиться и жить другой жизнью.
   Если бы явилась в том круге такая, она потеряла бы свой характер, свою прелесть: ее, как игрока, увлекут от прочного и доброго пути, или она утратит цену в глазах поклонников, потеряв свободу понятий и нравов.
   Жизнь ее - вечная игра в страсти, цель - нескончаемое наслаждение, переходящее в привычку, когда она устанет, пресытится. У ней один ужас впереди - это состареться и стать ненужной.
   Больше она ничего не боится. Играя в страсти, она принимает все виды, все лица, все характеры, нужные для роли, заимствуя их, как маскарадные платья, напрокат. Она робка, скромна или горда, неприступна или нежна, послушна - смотря по роли, по моменту.
   Но, сбросив маску, она часто зла, груба и даже страшна. Испугать и оскорбить ее нельзя, а она не задумается, для мщения или для забавы, разрушить семейное счастие, спокойствие человека, не говоря о фортуне: разрушать экономическое благосостояние - ее призвание.
   Ее должна окружать бесконтрольная роскошь. Желаний она не должна успевать иметь.
   Квартира у нее - храм, но походящий на выставку мебели, дорогих безделиц. Вкус в убранстве принадлежит не хозяйке, а мебельщику и обойщику.
   Печати тонкой, артистической жизни нет: та, у кого бы она была, не могла бы жить этой жизнью: она задохнулась бы. Там вкус - в сервизах, экипажах, лошадях, лакеях, горничных, одетых, как балетные феи.
   Если случайно попадет туда высокой кисти картина, дорогая статуя - они ценятся не удивлением кисти и резцу, а заплаченной суммой.
   Ни хозяина, ни хозяйки, ни детей, ни старых преданных слуг - нет в ее квартире.
   Она живет - как будто на станции, в дороге, готовая ежеминутно выехать. Нет у нее друзей - ни мужчин, ни женщин, а только множество знакомых.
   Жизнь красавицы этого мира, или "тряпичного царства", как называл его Райский, - мелкий, пестрый, вечно движущийся узор: визиты в своем кругу, театр, катанье, роскошные до безобразия завтраки и обеды до утра, и ночи, продолжающиеся до обеда. Забота одна - чтоб не было остановок от пестроты.
   Пустой, не наполненный день, вечер - без суеты, выездов, театра, свиданий - страшен. Тогда проснулась бы мысль, с какими-нибудь докучливыми вопросами, пожалуй, чувство, совесть, встал бы призрак будущего...
   Она со страхом отряхнется от непривычной задумчивости, гонит вопросы - и ей опять легко. Это бывает редко и у немногих. Мысль у ней большею частию нетронута, сердце отсутствует, знания никакого.
   Накупать брильянтов, конечно, не самой - (это все, что есть неподдельного в ее жизни), - нарядов, непременно больше, чем нужно, делая фортуну поставщиков, - вот главный пункт ее тщеславия.
   Широкая затея - это вояж: прикинуться графиней в Париже, занять палаццо в Италии, сверкнуть золотом и красотой, покоряя мимоходом того, другого, смотря по рангу, положению, фортуне.
   Идеал мужчины у нее - прежде всего homme ge-nereux, liberal 1, который "благородно" сыплет золото, потом comte, prince 2 и т.п. Понятия об уме, чести, нравах - свои, особенные.
   1 человек щедрый, снисходительный (франц.). 2 граф, князь (франц.).
   Уродство в мужчине - это экономия, сдержанность, порядок. Скупой в ее глазах - изверг.
   Райский, кружась в свете петербургской "золотой молодежи", бывши молодым офицером, потом молодым бюрократом, заплатил обильную дань поклонения этой красоте и, уходя, унес глубокую грусть надолго и много опытов, без которых мог обойтись.
   Напрасно упрямился он оставаться офицером, ему неотступно снились то Волга и берега ее, тенистый сад и роща с обрывом, то видел он дикие глаза и исступленное лицо Васюкова и слышал звуки скрипки.
   Снилась ему широкая арена искусства: академия или консерватория, любил он воображать себя тружеником искусства.
   Ему рисовалась темная, запыленная мастерская, с завешенным светом, с кусками мрамора, с начатыми картинами, с манекеном, - и сам он, в изящной блузе, с длинными волосами, с негой и счастьем смотрит на свое произведение: под кистью у него рождается чья-то голова.
   Она еще неодушевлена, в глазах нет жизни, огня. Но вот он посадит в них две магические точки, проведет два каких-то резких штриха, и вдруг голова ожила, заговорила, она смотрит так открыто, в ней горят мысль, чувство, красота...
   В комнату заглядывают робко посетители, шепчутся...
   Наконец вот выставка. Он из угла смотрит на свою картину, но ее не видать, перед ней толпа, там произносят его имя. Кто-то изменил ему, назвал его, и толпа от картины обратилась к нему.
   Он сконфузился и очнулся.
   Он подал просьбу к переводу в статскую службу и был посажен к Аянову в стол. Но читатель уже знает, что и статская служба удалась ему не лучше военной. Он оставил ее и стал ходить в академию.
   Он робко пришел туда и осмотрелся кругом. Все сидят молча и рисуют с бюстов. Он начал тоже рисовать, но через два часа ушел и стал рисовать с бюста дома.
   Но дома то сигару закурит, то сядет с ногами на диван, почитает или замечтается, и в голове раздадутся звуки. Он за фортепиано - и забудется.
   Недели через три он опять пошел в академию;
   там опять все молчат и рисуют с бюстов.
   Он кое с кем из товарищей познакомился, зазвал к себе и показал свою работу.
   - У вас есть талант, где вы учились? - сказали ему, - только... вон эта рука длинна... да и спина не так... рисунок не верен!
   Между тем затеяли пирушку, пригласили Райского, и он слышал одно: то о колорите, то о бюстах, о руках, о ногах, о "правде" в искусстве, об академии, а в перспективе - Дюссельдорф, Париж, Рим. Отмеривали при нем года своей практики, ученичества, или "мученичества", прибавлял Райский. Семь, восемь лет - страшные цифры. И все уже взрослые.
   Он не ходил месяцев шесть, потом пошел, и те же самые товарищи рисовали... с бюстов.
   Он взглянул в другой класс: там стоял натурщик, и толпа молча рисовала с натуры торс.
   Райский пришел через месяц - и то же углубление в торс и в свой рисунок. То же молчание, то же напряженное внимание.
   Он пошел в мастерскую профессора и увидел снившуюся ему картину: запыленную комнату, завешенный свет, картины, маски, руки, ноги, манекен... всё.
   Только художник представился ему не в изящной блузе, а в испачканном пальто, не с длинными волосами, а гладко остриженный; не нега у него на лице, а мука внутренней работы и беспокойство, усталость. Он вперяет мучительный взгляд в свою картину, то подходит к ней, то отойдет от нее, задумывается...
   Потом вдруг опять, как будто утонет, замрет, онемеет, только глаза блестят, да рука, как бешеная, стирает, заглаживает прежнее и торопится бросать новую, только что пойманную, вымученную черту, как будто боясь, что она забудется...
   Робко ушел к себе Райский, натянул на рамку холст и начал чертить мелом. Три дня чертил он, стирал, опять чертил и, бросив бюсты, рисунки, взял кисть.
   Три полотна переменил он и на четвертом нарисовал ту голову, которая снилась ему, голову Гектора и лицо Андромахи и ребенка. Но рук не доделал: "Это последнее дело, руки!" - думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера:
   других источников под рукой не было, а где их искать и скоро ли найдешь?
   Полгода он писал картину. Лица Гектора и Андромахи поглотили все его творчество, аксессуарами он не занимался: "Это после, когда-нибудь".
   Ребенка нарисовал тоже кое-как, и то нарисовал потому, что без него не верна была бы сцена прощания.
   Он хотел показать картину товарищам, но они сани красками еще не писали, а все копировали с бюстов, нужды нет, что у самих бороды поросли.
   Он решился показать профессору: профессор не заносчив, снисходителен и, вероятно, оценит труд по достоинству. С замирающим сердцем принес он картину и оставил в коридоре.
   Профессор велел внести ее в мастерскую, посмотрел.
   - Что это за блин? - сказал он, скользнув взглядом по картине, но, взглянув мельком в другой раз, вдруг быстро схватил ее, поставил на мольберт и вонзил в нее испытующий взгляд, сильно сдвинув брови.
   - Это вы делали? - спросил он, указав на голову Гектора.
   - Я-с.
   - И это вы? - профессор указал на Андромаху.
   - Тоже я-с.
   - А это? - спрашивал тот, указывая на ребенка.
   - Я же.
   - Не может быть: это двое делали, - отрывисто отвечал профессор и, отворив дверь в другую комнату, закричал: - Иван Иванович!
   Пришел Иван Иванович, какой-то художник.
   - Посмотри!
   Он показал ему на головы двух фигур и ребенка. Тот молча и пристально рассматривал. Райский дрожал.
   - Что ты видишь? - спросил профессор.
   - Что? - сказал тот, - это не из наших. Кто же приделал голову к этой мазне?.. Да, голова... мм... а ухо не на месте. Кто это?
   Профессор спросил Райского, где он учился, подтвердил, что у него талант, и разразился сильной бранью, узнав, что Райский только раз десять был в академии и с бюстов не рисует.
   - Посмотрите: ни одной черты нет верной. Эта нога короче, у Андромахи плечо не на месте; если Гектор выпрямится, так она ему будет только по брюхо. А эти мускулы, посмотрите...
   Он обнажил и показал колено, потом руку.
   - Вы не умеете рисовать, - сказал он, - вам года три надо учиться с бюстов да анатомии... А голова Гектора, глаза... Да вы ли делали?
   - Я, - сказал Райский.
   Профессор пожал плечами.
   И Иван Иванович сделал: "Гм! У вас есть талант, это видно. Учитесь; со временем..."
   "Всё учитесь: со временем!" - думал Райский. А ему бы хотелось - не учась - и сейчас.
   Он в раздумье воротился домой: там нашел письма. Бабушка бранила его, что он вышел из военной службы, а опекун советовал определиться в сенат. Он прислал ему рекомендательные письма.
   Но Райский в сенат не поступил, в академии с бюстов не рисовал, между тем много читал, много писал стихов и прозы, танцевал, ездил в свет, ходил в театр и к "Армидам" и в это время сочинил три вальса и нарисовал несколько женских портретов. Потом, после бешеной масленицы, вдруг очнулся, вспомнил о своей артистической карьере и бросился в академию: там ученики молча, углубленно рисовали с бюста, в другой студии писали с торса...
   XIV
   В назначенный вечер Райский и Беловодова опять сошлись у ней в кабинете. Она была одета, чтобы ехать в спектакль: отец хотел заехать за ней с обеда, но не заезжал, хотя было уже половина восьмого.
   - Я все думаю о нашем разговоре, кузина: а вы? - спросил он.
   - Я, cousin... виновата: не думала о нем. Что такое мы говорили?.. Ах да! - припомнила она. - Вы что-то меня спрашивали.
   - И вы что-то мне обещали.
   - Что же?
   - Рассказать... какую-то "глупость", ребячество и потом вашу законную любовь...
   - Все это так просто, cousin, что я даже не сумею рассказать: спросите у всякой замужней женщины. Вот хоть у Catherine...
   - Ах, нет, кузина, только не у Catherine: наряди и выезды, выезды и наряды...
   Что мне вам рассказывать? Я не знаю, с чего начать. Paul сделал через княгиню предложение, та сказала maman, maman теткам; позвали родных, потом объявили папа... Как все делают.
   - Ему после всех! - весело заметил Райский. - А вы когда узнали?
   - В тот же вечер, разумеется. Какой вопрос! Не думаете ли вы, что меня принуждали?..
   - Нет, нет, кузина: не так рассказываете. Начните, пожалуйста, с воспитания. Как, где вы воспитывались? Прежде расскажите ту "глупость"...
   - Дома воспитывалась, вы знаете... Maman была строга и серьезна, никогда не шутила, почти не смеялась, ласкала мало, все ее слушались в доме: няньки, девушки, гувернантки делали все, что она приказывала, и папа тоже. В детскую она не ходила, но порядок был такой, как будто она там жила. Когда мне было лет семь, за мной помню; ходила немка Маргарита: она причесывала и одевала меня, потом будили мисс Дредсон и шли к maman. Maman, прежде нежели поздоровается, пристально поглядит мне в лицо, обернет меня раза три, посмотрит, все ли хорошо, даже ноги посмотрит, потом глядит, как я делаю кникс, и тогда поцелует в лоб и отпустит. После завтрака меня водили гулять, или в дурную погоду ездили в коляске...
   - Как вы шалили, резвились? расскажите...
   - Я не шалила: мисс Дредсон шла рядом и дальше трех шагов от себя не пускала. Однажды мальчик бросил мячик, и он покатился мне в ноги, я поймала его и побежала отдать ему, мисс сказала maman, и меня три дня не пускали гулять. Впрочем, я мало помню, что было, помню только, что ездил танцмейстер и учил:
   chasse en avant, chasse a gauche, tenez-vous droit, pas de grimaces... ' После обеда мне позволяли в большой зале играть час в мячик, прыгать через веревочку, но тихонько, чтоб не разбить зеркал и не топать ногами. Maman не любила, когда у меня раскраснеются щеки и уши, и потому мне не ведено было слишком бегать. Еще уверяли, что будто я... - она засмеялась, - язык показывала, когда рисую и пишу, и даже танцую, - и оттого pas de grimaces раздавалось чаще всего.
   ' шаг вперед, шаг налево, держитесь прямей, не гримасничайте... (франц.).
   - Chasse en avant, chasse a gauche и pas de grimaces: да, это хороший курс воспитания: все равно,что военная выправка. Что же дальше?
   - Дальше, приставили француженку, madame Cleгу 2, по... не знаю, почему-то скоро отпустили. Я пом-сю, как папа защищал ее, но maman слышать не хотела...
   2 мадам Клери (франц.).
   - Ну, теперь: - я вижу, что у вас не было детства:
   это кое-что объясняет мне... Учили вас чему-нибудь? - спросил он.
   - Без сомнения: histoire, geographic, calligraphic, l'orthographie 1, еще по-русски.
   1 история, география, каллиграфия, орфография (франц.),
   Здесь Софья Николаевна немного остановилась.
   - Я уверен, что мы подходим к катастрофе и что герой ее - русский учитель, - сказал Райский. - Это наши jeunes premiers2.
   - угадали! - засмеявшись, отвечала Беловодова. - Я все уроки учила одинаково, то есть все дурно. В истории знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge 3, служил в то время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина II, еще революция, от которой бежал m-r de Querney 4, а остальное все... там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого - все это у меня путалось. Но по-русски, у m-r Ельнина, я выучивала почти все, что он задавал.
   3 мой дядя, князь Серж (франц.).
   4 господин де Керни (франц.).
   - До сих пор все идет прекрасно. Что же вы делали еще?
   - Читали. Он прекрасно читал, приносил книги...
   - Какие же книги?
   - Я теперь забыла...
   - Что же дальше, кузина?
   - Потом, когда мне было шестнадцать лет, мне дали особые комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского профессора и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что надо знать по-русски почти так же хорошо, как по-французски...
   - M-r Ельяин был очень... очень... мил, хорош, и... comme il faut?..5 - спросил Райский.
   благовоспитан?.. (франц.).
   - Oui, il etait tout-a-fait bien 6, - сказала, покраснев немного, Беловодова, - я привыкла к нему... и когда он манкировал, мне было досадно, а однажды он заболел и недели три не приходил...
   Да, вполне (франц.).
   - Вы были в отчаянии? - перебил Райский, - плакали, не спали ночей и молились за него? Да? Вам было...
   - Мне было жаль его, - и я даже просила папа послать узнать о его здоровье...
   - Даже! Ну, что ж лапа?
   - Сам съездил, нашел его convalescent ' и привез к нам обедать. Maman сначала было рассердилась и начала сцену с папа, но Ельнин был так приличен, скромен, что и она пригласила его на наши soirees musicales и dansantes 2. Он был хорошо воспитан, играл на скрипке...
   ' выздоравливающим (франц.).
   2 музыкальные вечера и балы (франц.).
   - Что же дальше? - с нетерпением спросил Райский.
   - Когда папа привез его в первый раз после болезни, он был бледен, молчалив... глаза такие томные... Мне стало очень жаль его, и я спросила за столом, чем он был болен?.. Он взглянул на меня с благодарностью, почти нежно... Но maman после обеда отвела меня в сторону и сказала, что это ни на что не похоже - девице спрашивать о здоровье постороннего молодого человека, еще учителя, и "и бог знает, кто он такой!" - прибавила она. Мне стало стыдно, я ушла и плакала в своей комнате, потом уж никогда ни о чем его не спрашивала...
   - Дело! - иронически заметил Райский, - чуть было с Олимпа спустились одной ногой к людям - и досталось.
   - Не перебивайте меня: я забуду, - сказала она. - Ельнин продолжал читать со мной, заставлял и меня сочинять, но maman велела больше сочинять по-французски.
   - Что ж Ельнин, все читал?
   - Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно... как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было... досадно на него... Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, - и я не отняла руки. Даже однажды... когда он не пришел на музыку, на другой день я встретила его очень холодно...
   - Браво! а предки ничего?
   - Смейтесь, cousin: оно в самом деле смешно...
   - Я радуюсь, кузина, а не смеюсь: не правда ли, вы жили тогда, были счастливы, веселы, - не так, как после, как теперь?..
   - Да, правда: мне, как глупой девочке, было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, - иногда даже побледнеет. Может быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки... У нас было иногда... очень скучно! Но он был, кажется, очень добр и несчастлив: у него не было родных никого. Я принимала большое участие в нем, и мне было с ним весело, это правда. Зато как я дорого заплатила за эту глупость!..
   -Ах, скорее! - сказал Райский, - жду драмы.
   - В день моих именин у нас был прием, меня уже вывозили. Я разучивала сонату Бетховена, ту, которою он восхищался и которую вы тоже любите...
   - Так вот откуда совершенство, с которым вы играете ее... Дальше, кузина: это интересно!
   - В свете уж обо мне тогда знали, что я люблю музыку, говорили, что я буду первоклассная артистка. Прежде maman хотела взять Гензельта, но, услыхавши это, отдумала.
   - Мудрость предков говорит, что неприлично артисткой быть! - заметил Райский.
   - Я ждала этого вечера с нетерпением, - продолжала Софья, - потому что Ельнин не знал, что я разучиваю ее для... Беловодова остановилась в смущении.
   - Понимаю! - подсказал Райский.
   - Всё собрались, тут пели, играли другие, а его нет; maman два раза спрашивала, что ж я, сыграю ли сонату? Я отговаривалась, как могла, наконец она приказала играть: j'avais le coeur gros 1 - и села за фортепиано. Я думаю, я была бледна; но только я сыграла интродукцию, как вижу в зеркале - Ельнкн стоит сзади меня... Мне потом сказали, что будто я вспыхнула: я думаю, это неправда, - стыдливо при-
   ' на сердце у меня было тяжело (франц.).
   бавила она. - Я престо рада была, потому что он понимал музыку...
   - Кузина! говорите сами, не заставляйте говорить предков.
   - Я играла, играла...
   - С одушевлением, горячо, со страстью... - подсказывал он.
   - Я думаю, да, потому что сначала все слушали молча, никто не говорил банальных похвал:
   "Charmant, bravo"', а когда кончила - все закричали в один голос, окружили меня... Но я не обратила на это внимание, не слыхала поздравлений: я обернулась, только лишь кончила, к нему... Он протянул мне руку, и я...
   Софья остановилась в смущении...
   прелестно, браво (франц.).
   - Ну, вы бросились к нему...
   - Уж и бросилась! Нет, я протянула ему тоже руку и он... пожал ее! и кажется, мы оба покраснели...
   - Только?
   - Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и... мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы...
   - Помешательства бывают разные, - заметил Райский, - эти все рехнулись на приличии... Ну, что же наутро?
   - Наутро, - продолжала Софья со вздохом, - я ждала, пока позовут меня к maman, но меня долго не звали. Наконец, за мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо сказала, чтобы я шла к maman. У меня сердце сильно билось, и я сначала даже не разглядела, что было и кто был у maman в комнате. Там было темно, портьеры и сторы спущены, maman казалась утомлена; подле нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа...
   - Весь ареопаг, - портреты тут!
   - Папа стоял у камина и грелся. Я посмотрела на него и думала, что он взглянет на меня ласково: мне бы легче было. Но он старался не глядеть на меня;
   бедняжка боялся maman, а я видела, что ему было жалко. Он все жевал губами: он это всегда делает в ажитации, вы знаете.
   - И что же они?
   - "Позвольте вас спросить, кто вы и что вы?" - тихо спросила maman. "Ваша дочь", - чуть-чуть внятно ответила я. "Не похоже. Как вы ведете себя?" - Я молчала: отвечать было нечего...
   - Боже мой! нечего! - произнес Райский...
   - "Что это за сцену разыграли вы вчера: комедию, драму? Чье это сочинение, ваше или учителя этого... Ельнина?" - "Maman, я не играла сцены, я нечаянно..." - едва проговорила я, так мне было тяжело. "Тем хуже, - сказала она, - il у a done du sentiment la dedans?' Вот послушайте, - обратилась она к папа, - что говорит ваша дочь... как вам нравится это признание?.." Он, бедный, был смущен и жалок больше меня и смотрел вниз; я знала, что он один не сердится, а мне хотелось бы умереть в эту минуту со стыда... Знаете ли, кто он такой, ващ учитель? - сказала maman.- Вот князь Serge все узнал: он сын какого-то лекаря, бегает по урокам, сочиняет, пишет русским купцам французские письма за границу за деньги, и этим живет..." - "Какой срам!" - сказала та tante. Я не дослушала дальше, мне сделалось дурно. Когда я опомнилась, подле меня сидели обе тетушки, а папа стоял со спиртом. Maman не было. Я не видала ее две недели. Потом, когда увиделись, я плакала, просила прощения. Maman говорила, как поразила ее эта сцена, как она чуть не занемогла, как это все заметила кузина Нелюбова и пересказала Михиловым, как те обвинили ее в недостатке внимания, бранили, зачем принимали бог знает кого. "Вот чему ты подвергла меня!" - заключила maman. Я просила простить и забыть эту глупость и дала слово вперед держать себя прилично.
...
Страницы: [0] [1] [2] [3] [4] [5]  [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27] [28] [29] [30] [31] [32] [33] [34] [35] [36] [37] [38] [39] [40] [41] [42] [43] [44] [45] [46] [47] [48] [49] [50] [51] [52] [53] [54] [55] [56] [57] [58] [59] [60] [61] [62] [63] [64] [65] [66] [67] [68] [69] [70] [71] [72] [73] [74] [75] [76] [77] [78] [79] [80] [81] [82] [83] [84] [85] [86] [87] [88] [89]

Обратная связь Главная страница

Copyright © 2010.
ЗАО АСУ-Импульс.

Пишите нам по адресу : info@e-kniga.ru