Обратная связь Главная страница

Раздел ON-LINE >>
Информация о создателях >>
Услуги >>
Заказ >>
Главная страница >>

Алфавитный список  авторов >>
Алфавитный список  произведений >>

Почтовая    рассылка
Анонсы поступлений и новости сайта
Счетчики и каталоги


Информация и отзывы о компаниях
Цены и качество товаров и услуг в РФ


Раздел: On-line
Автор: 

Гончаров Иван Александрович

Название: 

"Обрыв"

Страницы: [0] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20]  [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27] [28] [29] [30] [31] [32] [33] [34] [35] [36] [37] [38] [39] [40] [41] [42] [43] [44] [45] [46] [47] [48] [49] [50] [51] [52] [53] [54] [55] [56] [57] [58] [59] [60] [61] [62] [63] [64] [65] [66] [67] [68] [69] [70] [71] [72] [73] [74] [75] [76] [77] [78] [79] [80] [81] [82] [83] [84] [85] [86] [87] [88] [89]

   - Ну вас, подите, говорят вам: вот даст вам знать жена, как придете домой...
   
   Когда только мобильная связь зарождалась в России, операторы предлагали не очень широкий выбор тарифных планов. Сейчас ситуация изменилась в корне. Безлимитная связь в обиходе практически у каждого оператора. При покупке http://www.sim-trade.ru/ безлимитного тарифа МТС, Вы платите абонентскую плату и разговариваете сколько Вашей душе угодно.
   
   - Избиет, избиет, яко младенца, Маринушка! Он начал хныкать и всхлипывать.
   - Дай мадерцы: выпил бы из твоих золотых ручек! - плача говорил он.
   - Нету: видите, бутылка пустая! выкатили всю на лоб себе!
   - Ну, ромцу, сударушка: ты мне ни разу не поднесла...
   -- Вот еще! Пойду в буфет рому доставать! Ключи у барышни...
   - Давай, шельма! - закричал опять во все горло Опенкин.
   Вскоре из спальни вышла Татьяна Марковна, в ночном чепце и салопе.
   - Что это, в уме ли ты, Аким Акимыч? - строго сказала она.
   - Матушка, матушка! - завопил Опенкив, опускаясь на колени и хватая ее за ноги, - дай ножку, благодетельница, прости...
   - Пора домой: здесь не кабак - что это за срам! Вперед не велю принимать...
   - Матушка! кабак! кабак! Кто говорит, кабак? Это храм мудрости и добродетели. Я честный человек, матушка: да или нет? Ты только изреки - честный я или нет? Обманул я, уязвил, налгал, наклеветал, насплетничал на ближнего? изрыгал хулу, злобу? Николи! - гордо произнес он, стараясь выпрямиться. - Нарушил ли присягу в верности царю и отечеству? производил поборы, извращал смысл закона, посягал на интерес казны? Николи! Мухи не обидел, матушка: безвреден, яко червь пресмыкающийся...
   - Ну, вставай, вставай и ступай домой! Я устала, спать хочу...
   - Да почиет благословение божие над тобою, праведница!
   - Яков, вели Кузьме проводить домой Акима Акимыча! - приказывала бабушка. - И проводи его сам, чтоб он не ушибся? Ну, прощай, бог с тобой: не кричи, ступай, девочек разбудишь?
   - Матушка, ручку, ручку? горлицы, горлицы небесные...
   Бережкова ушла, нисколько не смущаясь этим явлением, которое повторялось ежемесячно и сопровождалось все одними и теми же сценами. Яков стал звать Опенкина, стараясь, с помощью Марины, приподнять его с пола.
   - А! богобоязненный Иаков? - продолжал Опенкин, - приими на лоно свое недостойного Иоакима и поднеси из благочестивых рук своих рюмочку ямайского...
   - Пойдемте, не шумите: барыню опять разбудите, пора домой!
   - Ну, ну... ну...- твердил Опенкин, кое-как барахтаясь и поднимаясь с пола, - пойдем, пойдем. Зачем домой, дабы змея лютая язвила меня до утрия? Нет, пойдем к тебе, человече: я поведаю ти, како Иаков боролся с богом...
   Яков любил поговорить о "божественном", и выпить тоже любил, и потому поколебался.
   - Ну, ладно, пойдемте ко мне, а здесь не пригоже оставаться, - сказал он.
   Опенкин часа два сидел у Якова в прихожей. Яков тупо и углубленно слушал эпизоды из священной истории; даже достал в людской и принес бутылку пива, чтобы заохотить собеседника к рассказу. Наконец Опенкин, кончив пиво, стал поминутно терять нить истории и перепутал до того, что Самсон у него проглотил кита и носил его три дня во чреве.
   - Как... позвольте, - задумчиво остановил его Яков, - кто кого проглотил?
   - Человек, тебе говорят: Самсон, то бишь - Иона!
   - Да ведь кит большущая рыба: сказывают, в Волге не уляжется...
   - А чудо-то на что?
   - Не другую ли какую рыбу проглотил человек? - изъявил Яков сомнение. Но Опенкин успел захрапеть.
   - Проглотил, ей-богу, право, проглотил! - бормотал он несвязно в просонье.
   - Да кто кого: фу, ты, боже мой, - скажете ли вы? - допытывался Яков.
   - Поднеси из благочестивых рук...- чуть внятно говорил Опенкин, засыпая.
   - Ну, теперь ничего не добьешься! Пойдемте. Он старался растолкать гостя, но тот храпел. Яков сходил за Кузьмой и вдвоем часа четыре употребили на то, чтоб довести Опенкина домой, на противоположный конец города. Там, сдав его на руки кухарке, они сами на другой день к обеду только вернулись домой.
   Яков с Кузьмой провели утро в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они выходили из кабака, то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к дому, тем строже и внимательнее смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок у ворот, цел ли он. А Яков все искал по сторонам глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
   XX
   Терпение Райского разбилось о равнодушие Веры, и он впал в уныние, стал опять терзаться тупой и бесплодной скукой. От скуки он пробовал чертить разные деревенские сцены карандашом, набросал в альбом почти все пейзажи Волги, какие видел из дома и с обрыва, писал заметки в свои тетради, записал даже Опенкина и, положив перо, спросил себя: "Зачем он записал его? Ведь в роман он не годится: нет ему роли там. Опенкин - старый, выродившийся провинциальный тип, гость, которого не знают, как выжить: что ж тут интересного? И какой это роман! И как пишут эти романисты? Как у них выходит все слито, связано между собой, так что ничего тронуть и пошевелить нельзя? А я как будто в зеркале вижу только себя! Как это глупо! Не умею! Неудачник я!"
   Он стал припоминать свои уроки в академии, студии, где рисуют с бюстов. Наконец упрямо привязался к воспоминанию о Беловодовой, вынул ее акварельный портрет, стараясь привести на память последний разговор с нею, и кончил тем, что написал к Аянову целый ряд писем - литературных произведений в своем роде, требуя от него подробнейших сведений обо всем, что касалось Софьи: где, что она, на даче или в деревне? Посещает ли он ее дом? Вспоминает ли она о нем? Бывает ли там граф Милари - и прочее и прочее, - все, все.
   Всем этим он надеялся отделаться от навязчивой мысли о Вере.
   Отослав пять-шесть писем, он опять погрузился в свой недуг - скуку. Это не была скука, какую испытывает человек за нелюбимым делом, которое навязала на него обязанность и которой он предвидит конец.
   Это тоже не случайная скука, постигающая кого-нибудь в случайном положении: в болезни, в утомительной дороге, в карантине; там впереди опять виден конец.
   Мог бы он заняться делом; за делом скуки не бывает.
   "Но дела у нас, русских, нет, - решил Райский, - а есть мираж дела. А если и бывает, то в сфере рабочего человека, в приспособлении к делу грубой силы или грубого уменья, следовательно дело рук, плечей, спины: и то дело вяжется плохо, плетется кое-как; поэтому рабочий люд, как рабочий скот, делает все из-под палки и норовит только отбыть свою работу, чтобы скорее дорваться до животного покоя. Никто не чувствует себя человеком за этим делом, и никто не вкладывает в свой труд человеческого, сознательного уменья, а все везет свой воз, как лошадь, отмахиваясь хвостом от какого-нибудь кнута. И если кнут перестал свистать,- перестала и сила двигаться и ложится там, где остановился кнут. Весь дом около него, да и весь город, и все города в пространном царстве движутся этим отрицательным движением. А не в рабочей сфере - повыше, где у нас дело, которое бы каждый делал, так сказать, облизываясь от удовольствия, как будто бы ел любимое блюдо? А ведь только за таким делом и не бывает скуки! От этого все у нас ищут одних удовольствий, и всё вне дела".
   - А дела нет, один мираж! - злобно твердил он, одолеваемый хандрой, доводившей его иногда до свирепости, не свойственной его мягкой натуре.
   Его самого готовили - к чему - никто не знал. Вся женская родня прочила его в военную службу, мужская - в гражданскую, а рождение само по себе представляло еще третье призвание - сельское хозяйство. У нас легко погнаться за всеми тремя зайцами и поспеть к трем - миражам.
   И только один он выдался урод в семье и не поспел ни к одному, а выдумал свой мираж - искусство!
   Сколько насмешек, пожимания плеч, холодных и строгих взглядов перенес он на пути к своему идеалу! И если б он вышел победителем, вынес на плечах свою задачу и доказал "серьезным людям", что они стремятся к миражу, а он к делу - он бы и был прав.
   А он тоже не делает дела, и его дело перед их делом - есть самый пустой из всех миражей. Прав Марк, этот цинический мудрец, так храбро презревший все миражи и отыскивающий... миража поновее!
   "Нет и у меня дела, не умею я его делать, как делают художники, погружаясь в задачу, умирая для нее! - в отчаянии решил он. - А какие сокровища перед глазами: то картинки жанра, Теньер, Остад - для кисти, то быт и нравы - для пера: все эти Опенкины и... вон, вон..."
   Он смотрел на двор, где все копошилось ежедневною заботой, видел, как Улита убирала погреба и подвалы. Он стал наблюдать Улиту.
   Улита была каким-то гномом: она гнездилась вечно в подземельном царстве, в погребах и подвалах, так что сама вся пропиталась подвальной сыростью.
   Платье ее было влажно, нос и щеки постоянно озябшие, волосы всклокочены и покрыты беспорядочно смятым бумажным платком. Около пояса грязный фартук, рукава засучены.
   Ее всегда увидишь, что она или возникает, как из могилы, из погреба, с кринкой, горшком, корытцем или с полдюжиной бутылок между пальцами в обеих руках, или опускается вниз, в подвалы и погреба, прятать провизию, вино, фрукты и зелень.
   На солнышке ее почти не видать, и все она таится во тьме своих холодников: видно в глубине подвала только ее лицо с синевато-красным румянцем, все прочее сливается с мраком домашних пещер.
   Она и не подозревала, что Райский более, нежели кто-нибудь в доме, занимался ею, больше даже родных ее, жавших в селе, которые по месяцам не видались с ней.
   Он срисовал ее, показал Марфеньке и Вере: первая руками всплеснула от удовольствия, а Вера одобрительно кивнула головой.
   Героем дворни все-таки оставался Егорка: это был живой пульс ее. Он своего дела, которого, собственно, и не было, не делал, "как все у нас", - упрямо мысленно добавлял Райский, - но зато совался поминутно в чужие дела. Смотришь, дугу натягивает, и сила есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный малый. То сено примется помогать складывать на сеновал: бросит охапки три и кинет вилы, начнет болтать и мешать другим.
   Но главное его призвание и страсть - дразнить дворовых девок, трепать их, делать им всякие штуки. Он смеется над ними, свищет им вслед, схватит из-за угла длинной рукой за плечо или за шею так, что бедная девка не вспомнится, гребенка выскочит у ней, и коса упадет на спину.
   - Черт, озорник! - кричит девка, и с ее криком послышится ворчанье какой-нибудь старой бабы.
   Но ему неймется: он подмигивает на проходящую девку глазами кучеру или Якову, или кто тут случится близко, и опять засвищет, захихикает или начнет выделывать такую мимику, что девка бросится бежать, а он вслед оскалит зубы или свистнет.
   Какую бы, кажется, ненависть должен был возбудить к себе во всей женской половине дворни такой озорник, как этот Егорка? А именно этого и не было.
   Он вызывал только временные вспышки в этих девицах, а потом они же лезли к нему, лишь только он назовет которую-нибудь Марьей Петровной или Пелагеей Сергеевной и дружелюбно заговорит с ней.
   Они гурьбой толпились около него, когда он в воскресенье с гитарой сидел у ворот и ласково, но всегда с насмешкой, балагурил с ними. И только тогда бросались от него врозь, когда он запевал чересчур нецензурную песню или вдруг принимался за неудобную для их стыдливости мимику.
   Но наедине и порознь, смотришь, то та, то другая стоят, дружески обнявшись с ним, где-нибудь в уголке, и вечерком, особенно по зимам, кому была охота, мог видеть, как бегали женские тени через двор и как затворялась и отворялась дверь его маленького чуланчика, рядом с комнатами кучеров.
   Не подозревал и Егорка, и красные девицы, что Райскому, лучше нежели кому-нибудь в дворне, видны были все шашни их и вся эта игра домашних страстей.
   Обращаясь от двора к дому, Райский в сотый раз усмотрел там, в маленькой горенке, рядом с бабушкиным кабинетом, неизменную картину: молчаливая, вечно шепчущая про себя Василиса, со впалыми глазами, сидела у окна, век свой на одном месте, на одном стуле, с высокой спинкой и кожаным, глубоко продавленным сиденьем, глядя на дрова да на копавшихся в куче сора кур.
   Она не уставала от этого вечного сиденья, от этой одной и той же картины из окна. Она даже неохотно расставалась со своим стулом и, подав барыне кофе, убравши ее платья в шкаф, спешила на стул, за свой чулок, глядеть задумчиво в окно на дрова, на кур и шептать.
   Из дома выходить для нее было наказанием; только в церковь ходила она, и то стараясь робко, как-то стыдливо, пройти через улицу, как будто боялась людских глаз. Когда ее спрашивали, отчего она не выходит, она говорила, что любит "домовничать".
   Она казалась полною, потому что разбухла от сиденья и затворничества, и иногда жаловалась на одышку. Она и Яков были большие постники, и оба набожные.
   Когда кто приходил посторонний в дом и когда в прихожей не было ни Якова, ни Егорки, что почти постоянно случалось, и Василиса отворяла двери, она никогда не могла потом сказать, кто приходил. Ни имени, ни фамилии приходившего она передать никогда не могла, хотя состарилась в городе и знала в лицо последнего мальчишку.
   Если лекарь приходил, священник, она скажет, что был лекарь или священник, но имени не помнит.
   - Был вот этот... - начнет она.
   - Кто такой? - спросит Татьяна Марковна.
   - Да вон тот, что чуть Марфу Васильевну не убил, - а этому уж пятнадцать лет прошло, как гость уронил маленькую ее с рук.
   - Да кто?
   - Вот что после обеда не кофе, а чаю просит, или: - тот, что диван в гостиной трубкой прожег, - или: - что на страстной скоромное жрет, и т. п.
   Она, как тень, неслышно "домовничает" в своем уголку, перебирая спицы чулка. Перед ней, через сосновый крашеный стол, на высоком деревянном табурете сидела девочка от восьми до десяти лет и тоже вязала чулок, держа его высоко, так что спицы поминутно высовывались выше головы.
   Такие девочки не переводились у Бережковои. Если девочка вырастала, ее употребляли на другую, серьезную работу, а на ее место брали из деревни другую, на побегушки, для мелких приказаний.
   Обязанность ее, когда Татьяна Марковна сидела в своей комнате, стоять, плотно прижавшись в уголке у двери, и вязать чулок, держа клубок под мышкой, но стоять смирно, не шевелясь, чуть дыша и по возможности не спуская с барыни глаз, чтоб тотчас броситься, если барыня укажет ей пальцем, подать платок, затворить или отворить дверь, или велит позвать кого-нибудь.
   - Утри нос! - слышалось иногда, и девочка утирала нос передником или пальцем и продолжала вязать.
   А когда Бережкова уходила или уезжала из дома, девочка шла к Василисе, влезала на высокий табурет и молча, не спуская глаз с Василисы, продолжала вязать чулок, насилу одолевая пальцами длинные стальные спицы. Часто клубок вываливался из-под мышки и катился по комнате.
   - Что зеваешь, подними! - слышался шепот. Иногда на окно приходил к ним погреться на солнце, между двумя бутылями наливки, кот Серко; и если Василиса отлучалась из комнаты, девчонка не могла отказать себе в удовольствии поиграть с ним, поднималась возня, смех девчонки, игра кота с клубком: тут часто клубок и сам кот летели на пол, иногда опрокидывался и табурет с девчонкой.
   Девочку, которую застал Райский, звали Пашуткой.
   Ей стригут волосы коротко и одевают в платье, сделанное из старой юбки, но так, что не разберешь, задом ли наперед сидело оно на ней; ноги обуты в большие не по летам башмаки.
   У ней из маленького, плутовского, несколько приподнятого кверху носа часто светится капля. Пробовали ей давать носовые платки, но она из них все свивала подобие кукол, и даже углем помечала, где быть глазам, где носу. Их отобрали у нее, и она оставалась с каплей, которая издали светилась, как искра.
   Райский заглянул к ним. Пашутка, быстро взглянув на него из-за чулка, усмехнулась было, потому что он то ласково погладит ее, то даст ложку варенья или яблоко, и еще быстрее потупила глаза под суровым взглядом Василисы. А Василиса, увидев его, перестала шептать и углубилась в чулок.
   Он заглянул к бабушке: ее не было, и он, взяв фуражку, вышел из дома, пошел по слободе и добрел незаметно до города, продолжая с любопытством вглядываться в каждого прохожего, изучал дома, улицы.
   Там кое-где двигался народ. Купец, то есть шляпа, борода, крутое брюхо и сапоги, смотрели, как рабочие, кряхтя, складывали мешки хлеба в амбар;
   там толпились какие-то неопределенные личности у кабака, а там проехала длинная и глубокая телега, с насаженным туда невероятным числом рослого, здорового мужичья, в порыжевших шапках без полей, в рубашках с синими заплатами, и в бурых армяках, и в лаптях, и в громадных сапожищах, с рыжими, седыми и разношерстными бородами, то клином, то лопатой, то раздвоенными, то козлинообразными.
   Телега ехала с грохотом, прискакивая; прискакивали и мужики; иной сидел прямо, держась обеими руками за края, другой лежал, положив голову на третьего, а третий, опершись рукой на локоть, лежал в глубине, а ноги висели через край телеги.
   Правил большой мужик, стоя, в буром длинном до полу армяке, в нахлобученной на уши шляпе без полей, и медленно крутил вожжой около головы.
   Лицо у него от загара и пыли было совсем черное, глаза ушли под шапку, только усы и борода, точно из овечьей бело-золотистой, жесткой шерсти, резко отделялись от темного кафтана.
   Лошадь, рослая, здоровая, вся в кисточках из ремней по бокам, выбивалась из сил и неслась скачками. Все это прискакало к кабаку, соскочило, отряхиваясь, и убралось в двери, а лошадь уже одна доехала до изгороди, в которую всажен был клок сена, и, отфыркавшись, принялась есть.
   Встречались Райскому дальше в городе лица, очевидно бродившие без дела или с "миражем дела". Купцы, томящиеся бездельем у своих лавок; проедет советник на дрожках; пройдет, важно выступая, духовное лицо, с длинной тростью.
   А там, в пустой улице, посредине, взрывая нетрезвыми ногами облака пыли, шел разгульный малый, в красной рубашке, в шапке набок и, размахивая руками, в одиночку орал песню и время от времени показывал редкому прохожему грозный кулак.
   Райский пробрался до Козлова и, узнав, что он в школе, спросил про жену. Баба, отворившая ему калитку, стороной посмотрела на него, потом высморкалась в фартук, отерла пальцем нос и ушла в дом. Она не возвращалась.
   Райский постучал опять, собаки залаяли, вышла девочка, поглядела на него, разиня рот, и тоже ушла. Райский обошел с переулка и услыхал за забором голоса в садике Козлова: один говорил по-французски, с парижским акцентом, другой голос был женский. Слышен был смех, и даже будто раздался поцелуй...
   - Бедный Леонтий! - прошептал Райский, - или, пожалуй, тупой, недогадливый Леонтий!
   Он стоял в нерешимости - войти или нет.
   "А ведь я друг Леонтья - старый товарищ - и терплю, глядя, как эта честная, любящая душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным?.. Но что делать: открыть ему глаза, будить его от этого, когда он так верит, поклоняется чистоте этого... "римского профиля", так сладко спит в лоне домашнего счастья, - плохая услуга! Что же делать? Вот дилемма! - раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку. - Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tete-a-tete?.."
   Он пошел было в двери, но тотчас же одумался и воротился.
   "Это история, скандал, - думал он, - огласить позор товарища, нет, нет! - не так! Ах! Счастливая мысль, - решил он вдруг, - дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы на голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется от страха: сделаю, что она будет прятаться от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом сердце - это долг и заслуга - и в отношении к ней, а более к Леонтью!"
   Это заметно оживило его.
   "Это уже не мираж, а истинно честное, даже святое дело!" - думалось ему.
   Затем его поглотил процесс его исполнения. Он глубоко и серьезно вникал в предстоящий ему долг: как, без огласки, без всякого шума и сцен, кротко и разумно уговорить эту женщину поберечь мужа, обратиться на другой, честный путь и начать заглаживать прошлое...
   Он с полчаса ходил по переулку, выжидая, когда уйдет m-r Шарль, чтобы упасть на горячий след и "бросить громы", или влиянием старого знакомства... "Это решит минута", - заключил он.
   Подумавши, он отложил исполнение до удобного случая и, отдавшись этой новой, сильно охватившей его задаче, прибавил шагу и пошел отыскивать Марка, чтобы заплатить ему визит, хотя это было не только не нужно, в отношении последнего, но даже не совсем осторожно со стороны Райского.
   Райский и не намеревался выдать свое посещение за визит: он просто искал какого-нибудь развлечения, чтоб не чувствовать тупой скуки и вместе также, чтоб не сосредоточиваться на мысли о Вере.
   Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как Вера, "по дикой неразвитости", по непривычке к людям или, наконец, он не знает еще почему, не только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он и решил не давать в себе развиться ни любопытству, ни воображению и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка, и больше ничего. От этого он хватался за всякий случай дать своей впечатлительности другую пищу.
   Он прошел мимо многих, покривившихся набок" домишек, вышел из города и пошел между двумя плетнями, за которыми с обеих сторон расстилались огороды, посматривая на шалаши огородников, на распяленный кое-где старый, дырявый кафтан или на вздетую на палку шапку - пугать воробьев.
   - Где тут огородник Ефрем живет? - спросил он одну бабу через плетень, копавшуюся между двух гряд.
   Она, не отрываясь от работы, молча указала локтем вдаль, на одиноко стоявшую избушку в поле. Потом, когда Райский ушел от нее шагов на сорок, она, прикрыв рукой глаза от солнца, звонко спросила его вслед:
   - Не огурцы ли покупаешь? Вот у нас какие ядреные да зеленые!
   - Нет, - отвечал Райский, - я ничего не покупаю.
   - Почто ж тебе Ефрема?
   - Да у него живет мой знакомый, Марк, не знаешь ли?
   - Нешто: у Ефрема стоит какой-то попович либо приказный из города, кто его знает!
   Райский пошел к избушке, и только перелез через плетень, как навстречу ему помчались две шавки с яростным лаем. В дверях избушки показалась, с ребенком на руках, здоровая, молодая, с загорелыми голыми руками и босиком баба.
   - Цыц, цыц, цы, проклятые, чтоб вас! - унимала она собак. - Кого вам? - спросила она Райского, который оглядывался во все стороны, недоумевая, где тут мог гнездиться кто-нибудь другой, кроме мужика с семьей.
   Около избушки не было ни дворика, ни загородки. Два окна выходили к огородам, а два в поле. Избушка почти вся была заставлена и покрыта лопатами, кирками, граблями, грудами корзин, в углу навалены были драницы, ведра и всякий хлам.
   Под навесом стояли две лошади, тут же хрюкала свинья с поросенком и бродила наседка с цыплятами. Поодаль стояло несколько тачек и большая телега,
   - Где тут живет Марк Волохов? - спросил Райский.
   Баба молча указала на телегу. Райский поглядел туда: там, кроме большой рогожи, ничего не видать.
   - Разве он в телеге живет? - опросил он.
   - Воя его горница, - сказала баба, показывая на одно из окон, выходивших в поле. - А тут он слит.
   - Об эту пору спит?
   - Да он на заре пришел, должно быть .хмельной, вот и спит!
   Райский подошел к телеге.
   - Пошто вам его? - спросила баба.
   - Так: повидаться хотел!
   - А вы не замайте его!
   - А что?
   - Да он благой такой: пущай лучше спит! Мужа-то вот дома нет, так мне и жутко с ним одной. Пущай спит!
   - Разве он обижает тебя?
   - Нет, грех сказать: почто обижать? Только чудной такой: я нешто его боюсь!
   Баба стала качать ребенка, а Райский с любопытством заглянул под рогожу.
   - Экая дура! не умеет гостей принять! - вдруг послышалось из-под рогожи, которая потом приподнялась, и из-под нее показалась всклокоченная голова Марка.
   Баба тотчас скрылась.
   - Здравствуйте, - сказал Марк, - как это вас занесло сюда?
   Он вылез из телеги и стал потягиваться.
   - С визитом, должно быть?
   - Нет, я так: пошел от скуки погулять...
   - От скуки? Что так: две красавицы в доме, а вы бежите от скуки; а еще художник! Или амуры нейдут на лад?
   Он насмешливо мигнул Райскому.
   - А ведь красавицы: Вера-то, Вера какова!
   - Вы почем ее знаете и что вам до них за дело? - сухо заметил Райский.
   - Это правда, - отвечал Марк. - Ну, не сердитесь: пойдемте в мой салон.
   - Вы лучше скажите, отчего в телеге спите: или Диогена разыгрываете?
   - Да, поневоле, - сказал Марк.
   Они прошли через сени, через жилую избу хозяев, и вошли в заднюю комнатку, в которой стояла кровать Марка. На ней лежал тоненький старый тюфяк, тощее ваточное одеяло, маленькая подушка. На полке и на столе лежало десятка два книг, на стене висели два ружья, а на единственном стуле в беспорядке валялось несколько белья и платья.
   - Вот мой салон: садитесь на постель, а я на стул, - приглашал Марк. - Скинемте сюртуки: здесь адская духота. Не церемоньтесь, тут нет дам: скидайте, вот так. Да не хотите ли чего-нибудь? У меня, впрочем, ничего нет. А если не хотите вы, так дайте мне сигару. Однако молоко есть, яйца...
   - Нет, благодарю, я завтракал, а теперь скоро и обедать.
   - И то правда, ведь вы у бабушки живете. Ну, что она: не выгнала вас за то, что вы дали мне ночлег?
   - Нет, упрекала, зачем без пирожного спать уложил и пуховика не потребовал.
   - И в то же время бранила меня?
   - По обыкновению, но...
   - Знаю, не говорите - не от сердца, а по привычке. Она старуха хоть куда: лучше их всех тут, бойкая, с характером, и был когда-то здравый смысл в голове. Теперь уж, я думаю, мозги-то размягчились!
   - Вот как: нашелся же кто-нибудь: кому и вы симпатизируете! - сказал Райский.
   - Да, особенно в одном: она терпеть не может губернатора, и я тоже.
   - За что?
   - Бабушка ваша - не знаю за что, а я за то, что он - губернатор. И полицию тоже мы с ней не любим, притесняет нас. Ее заставляет чинить мосты, а обо мне уж очень печется: осведомляется, где я живу, далеко ли от города отлучаюсь, у кого бываю.
   Оба молчали.
   - Вот и говорить нам больше не о чем! - сказал Марк. - Зачем вы пришли?
   - Да скучно,
   - А вы влюбитесь. Райский молчал.
   - В Веру, - продолжал Марк, - славная девочка.
   Вы же брат ей на восьмой воде, вам вполовину легче
   начать с ней роман - Райский сделал движение досады, Марк холодно
   засмеялся.
   - Что же она? Или не поддается столичному дендизму? Да как она смеет, ничтожная провинциалка! Ну, что ж, старинную науку в ход: наружный холод и внутренний огонь, небрежность приемов, гордое пожимание плеч и презрительные улыбки - это действует! Порисуйтесь перед ней, это ваше дело...
   - Почему мое?
   - Я вижу.
   - Не ваше ли, полно, рисоваться эксцентричностью и распущенностью?
   - А может быть, - равнодушно заметил Марк, - что ж, если б это подействовало, я бы постарался...
   - Да, я думаю, вы не задумались бы! - сказал Райский.
   - Это правда, - заметил Марк. - Я пошел бы прямо к делу да тем и кончил бы! А вот вы сделаете то же, да будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили, - идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А то что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску... ждать по неделям от нее ласкового взгляда...
   Райский вдруг зорко на него взглянул.
   - Что, видно, правда!
   Марк попадал не в бровь, а в глаз. А Райскому нельзя было даже обнаружить досаду: это значило бы - признаться, что это правда.
   - Рад бы был влюбиться, да не могу, не по летам, - сказал Райский, притворно зевая, - да и не вылечусь от скуки.
   - Попробуйте, - дразнил Марк, - Хотите пари. что через неделю вы влюбитесь, как котенок, а через две, много через месяц, наделаете глупостей и не будете знать, как убраться отсюда?
   - А если я приму пари и выиграю, чем вы заплатите? - почти с презрением отвечал Райский.
   - Вон панталоны или ружье отдам. У меня только двое панталон: были третьи, да портной назад взял за долг... Постойте, я примерю ваш сюртук. Ба! как раз впору! - сказал он, надевши легкое пальто Райского и садясь в нем на кровать. - А попробуйте мое!
   - Зачем?
   - Так, хочется посмотреть, впору ли вам. Пожалуйста, наденьте: ну, чего вам стоит?
   Райский снисходительно надел поношенное и небезупречное от пятен пальто Марка.
   - Ну, что, впору?
   - Да, ничего, сидит!
   - Ну, так останьтесь так. Вы ведь недолго проносите свое пальто, а мне оно года на два станет. Впрочем - рады вы, нет ли, а я его теперь с плеч не сниму, - разве украдете у меня.
   Райский пожал плечами.
   - Ну, что ж, идет пари? - спросил Марк.
   - Что вы так привязались к этой... извините... глупой идее?
   - Ничего, ничего, не извиняйтесь - идет?
   - Пари не равно: у вас ничего нет.
   - Об этом не беспокойтесь: мне не придется платить.
   - Какая уверенность!
   - Ей-богу, не придется. Ну, так, если мое пророчество сбудется, вы мне заплатите триста рублей... А мне как бы кстати их выиграть!
   - Какие глупости! - почти про себя сказал Райский, взяв фуражку и тросточку.
   - Да, от нынешнего дня через две недели вы будете влюблены, через месяц будете стонать, бродить, как тень, играть драму, пожалуй, если не побоитесь губернатора и Нила Андреевича, то и трагедию, и кончите пошлостью...
   - Почем вы знаете?
   - Кончите, пошлостью, как все подобные вам. Я знаю, вижу вас.
   - Ну, а если не я, а она бы влюбилась и стонала?
   -Вера! в вас?
   - Да, Вера, в меня!
   - Тогда... я достану заклад вдвое и принесу вам.
   - Вы сумасшедший! - сказал Райский, уходя вон н не удостоив Марка взглядом.
   - Через месяц у меня триста рублей в кармане! - кричал ему вслед Марк.
   XXI
   Райский сердито шел домой.
   "Где она, эта красавица, теперь? - думал он злобно, - вероятно, на любимой скамье зевает по сторонам - пойти посмотреть!"
   Изучив ее привычки, он почти наверное знал, где она могла быть в тот или другой час.
   Поднявшись с обрыва в сад, он увидел ее действительно сидящую на своей скамье с книгой.
   Она не читала, а глядела то на Волгу, то на кусты. Увидя Райского, она переменила позу, взяла книгу, потом тихо встала и пошла по дорожке к старому дому.
   Он сделал ей знак подождать его, но она или не заметила, или притворилась, что не видит, и даже будто ускорила шаг, проходя по двору, и скрылась в дверь старого дома. Его взяло зло.
   "А тот болван думает, что я влюблюсь в нее: она даже не знает простых приличий, выросла в девичьей, среди этого народа, неразвитая, подгородная красота! Ее роман ждет тут где-нибудь в Палате..."
   Он злобно ел за обедом, посматривая исподлобья на всех, и не взглянул ни разу на Веру, даже не отвечал на ее замечание, что "сегодня жарко".
   Ему казалось, что он уже ее ненавидел или пренебрегал ею; он этого еще сам не решил, но только сознавал, что в нем бродит какое-то враждебное чувство к ней.
...
Страницы:

Обратная связь Главная страница

Copyright © 2010.
ЗАО АСУ-Импульс.

Пишите нам по адресу : info@e-kniga.ru