В заключение свидетель подтвердил свое показание, вытащив из сумки тот самый наконечник, который по его уверению, так чудесно вышел из раны. А так как эта железная штука оказалась весом с целую унцию, то не оставалось никаких сомнений в достоверности рассказа, каким бы чудесным он ни казался.
В жизни случаются разные непредвиденные обстоятельства. Радостные и не очень. ДТП, это совершенно не приятная ситуация, но к ней можно отнестись спокойно, если у вашего авто хорошая Каско. Интернет-проект www.insuri.ru предлагает
каско расчет онлайн на любые автомобили. Если Вы не сможете самостоятельно разобраться, Вам всегда поможет менеджер компании.
Товарищ его видел, как Ревекка во время разговора с Буагильбером вскочила на парапет и собиралась броситься с башни. Чтобы не отстать от собрата, этот молодец рассказал, что, став на край парапета, Ревекка обернулась белоснежным лебедем, трижды облетела кругом замка Торкильстон, потом снова опустилась на башню и приняла вид женщины.
И половины этих веских показаний было бы достаточно, чтобы уличить в колдовстве, бедную безобразную старуху. Но даже молодость и дивная красота Ревекки не могли перевесить всей тяжести этих улик, усугубляемых тем, что обвиняемая была еврейкой.
Гроссмейстер собрал мнения своих советчиков и торжественно спросил Ревекку, что она может сказать против смертного приговора, который он намерен сейчас произнести.
- Взывать к вашему состраданию, - сказала прекрасная еврейка голосом, дрогнувшим от волнения, - было бы, как я вижу, напрасно и унизительно. Объяснять вам, что лечить больных и раненых не может быть неугодно богу, в которого все мы верим, было бы тщетно. Доказывать, что многое из сказанного здесь против меня явная ложь, было бы бесполезно: по-видимому, вы верите всему, что говорили эти люди. Точно так же бессмысленно оправдываться в том, что моя одежда, мой язык и мои привычки чужды вам, ибо свойственны моему народу- я чуть не сказала: моей родине, но, увы, у нас нет отечества. В свое оправдание я не стану даже разоблачать моего притеснителя, который стоит здесь и слышит, как на меня возводят лживое обвинение, а его из тирана превращают в жертву. Пусть бог рассудит меня с ним. Но мне легче перенести любую казнь, чем выслушивать предложения, которыми этот воплощенный дьявол преследовал меня, свою пленницу, беззащитную и беспомощную девушку. Но он одной с вами веры, а потому малейшее его слово имеет в ваших глазах большую цену, чем торжественные клятвы несчастной еврейки. Стало быть, бесполезно было бы пытаться обратить против него возведенные на меня обвинения. Но я спрашиваю его: Бриан де Буагильбер, скажи, разве все эти обвинения не ложны? Разве все это не самая чудовищная клевета, столь же нелепая, как и смертоносная?
Все смолкли. Взоры всех устремились на Бриана де Буагильбера. Он молчал.
- Говори же, - продолжала она, - если ты мужчина, если ты христианин, наконец! Говори! Заклинаю тебя одеянием, которое ты носишь, именем, доставшимся тебе в наследие от предков, рыцарством, которым ты похваляешься. Честью твоей матери, могилой и прахом твоего отца! Молю тебя, скажи: правда ли все, что здесь было сказано?
- Отвечай ей, брат, - сказал гроссмейстер, - если только враг рода человеческого, с которым ты борешься, не одолел тебя.
Буагильбер молчал, обуреваемый противоречивыми страстями, лицо его исказилось судорогой. Наконец с величайшим усилием он произнес, обращаясь к Ревекке:
- Письмена, письмена...
- Эге, - молвил Бомануар, - вот это поистине неоспоримое свидетельство. Жертва ее колдовства только и могла сослаться на роковые письмена, то есть, вероятно, на талисман с начертанными на нем письменами, которые и вынуждают его молчать.
Но Ревекка иначе истолковала эти слова. Мельком взглянув на обрывок пергамента, который она продолжала держать в руке, она прочла: "Проси защитника".
Ропот, прошедший по всему собранию после странного ответа Буагильбера, дал время Ревекке не только незаметно прочесть, но и уничтожить этот клочок бумаги. Когда шепот замолк, гроссмейстер возвысил голос:
- Ревекка, - сказал он, - никакой пользы не принесло тебе свидетельство этого несчастного рыцаря, который, видимо, все еще находится во власти сатаны. Что ты имеешь еще сказать?
- Согласно вашим жестоким законам мне остается только одно средство к спасению, - сказала Ревекка. - Правда, жизнь была очень тяжела для меня, по крайней мере в последнее время, но я не хочу отказываться от божьего дара, раз господь дарует мне хоть слабую надежду на спасение. Я отрицаю все ваши обвинения, объявляю себя невиновной, а ваши показания ложными. Требую назначения божьего суда. Пусть мой защитник сразится с моим обвинителем и своей победой подтвердит мою правоту.
- Но кто же, Ревекка, - сказал гроссмейстер, - согласится выступить защитником еврейки, да еще колдуньи?
- Бог даст мне защитника, - ответила Ревекка. - Не может быть, чтобы во всей славной Англии, стране гостеприимства, великодушия и свободы, где так много людей всегда готово рисковать жизнью из-за чести, не нашлось человека, который захотел бы выступить за справедливость. Я требую назначения поединка.
Она сняла со своей руки вышитую перчатку и бросила ее к ногам гроссмейстера с такой простотой и с таким чувством собственного достоинства, которые вызвали общее изумление и восхищение.
ГЛАВА XXXVIII
"...Тебе бросаю вызов
И храбрость воинскую покажу
В единоборстве нашем".
Шекспир, "Ричард II"
Красота и выражение лица Ревекки произвели глубокое впечатление даже на самого Луку Бомануара. От природы он не был ни жестоким, ни даже строгим человеком. Но он всегда был человеком бесстрастным, с возвышенными, хотя и ошибочными, представлениями о долге, и сердце его постепенно ожесточилось благодаря его аскетической жизни и могущественной власти, которой он пользовался, а также вследствие его уверенности в том, что на нем лежит обязанность уничтожать язычников и еретиков. Суровые черты его лица как будто смягчились, пока он смотрел на стоявшую перед ним прекрасную девушку, такую одинокую, беспомощную и, однако, защищавшуюся с удивительным присутствием духа и редкой отвагой. Он дважды осенил себя крестным знамением, как бы усомнившись, откуда явилась такая необычайная мягкость в его душе, отличавшейся всегда твердостью несокрушимой стали. Наконец он заговорил:
- Девица, - сказал он, - если та жалость, которую я чувствую к тебе, есть порождение злых чар, наведенных для меня твоим лукавством, то велик твой грех перед богом. Но мне кажется, что чувства мои скорее можно приписать естественной скорби сердца, сетующего, что столь красивый сосуд заключаеn в себе гибельную отраву. Покайся, дочь моя, сознайся, что ты колдунья, отрекись от своей неправой веры, облобызай эту святую эмблему спасения, и все будет хорошо для тебя - и в этой жизни и в будущей. Поступи в одну из женских обителей строжайшего ордена, и там будет тебе время замолить свои грехи и подвергнуться достойному покаянию. Сделай это - и живи. Чем тебе так дорог закон Моисеев, что ты готова умереть за него?
- Это закон отцов моих, - отвечала Ревекка, - он снизошел на землю при громе и молнии на вершине горы Синайской из огненной тучи. Если вы христиане, то и вы этому верите. Но, по-вашему, этот закон сменился новым, а мои наставники учили меня не так.
- Пусть наш капеллан выступит вперед, - сказал Бомануар, - и внушит этой нечестивой упрямице...
- Простите, если я вас прерву, - коротко промолвила Ревекка, - но я девушка и не умею вести религиозные споры. Однако я сумею умереть за свою веру, если на то будет воля божия. Прошу вас ответить на мою просьбу о назначении суда божьего.
- Подайте мне ее перчатку, - сказал Бомануар. - Вот поистине слабый и малый залог столь важного дела, - продолжал он, глядя на тонкую ткань узенькой перчатки. - Видишь, Ревекка, как непрочна и тонка твоя перчатка по сравнению с нашими тяжелыми стальными рукавицами, - таково и твое дело по сравнению с делом Сионского Храма, ибо вызов брошен всему нашему ордену.
- Брось на ту же чашу весов мою невинность, - отвечала Ревекка, - и шелковая перчатка перетянет железную рукавицу.
- Стало быть, ты отказываешься признать свою вину я все-таки повторяешь свой смелый вызов?
- Повторяю, благородный сэр, - отвечала Ревекка.
- Ну, да будет так, во имя божие, - сказал гроссмейстер, - и пускай господь обнаружит истину!
- Аминь! - произнесли все пресепторы, а за ними и все собрание хором повторило то же слово.
- Братья, - сказал Бомануар, - вам известно, что мы имели полное право отказать этой женщине в испытании божьим судом. Но хоть она и еврейка и некрещеная, все-таки она существо одинокое и беззащитное. Она прибегла к покровительству наших мягких законов, и мы не можем ответить ей отказом. Кроме того, мы не только духовные лица, но рыцари и воины, а потому для нас было бы позорно уклоняться от поединка. Следовательно, дело обстоит так: Ревекка, дочь Исаака из Йорка, на основании многочисленных веских улик обвиняется в том, что околдовала одного из благородных рыцарей нашего ордена, а в оправдание свое вызвала нас на бой - по суду божию. Как, по-вашему, преподобные братья, кому следует вручить этот залог, назначив его в то же время защитником нашей стороны в предстоящей битве?
- Бриану де Буагильберу, - сказал пресептор Гудольрик, - тем более что ему лучше всех известно, на чьей стороне правда.
- Однако, - сказал гроссмейстер, - как же быть, если наш брат Бриан все еще находится под влиянием чар или талисмана? Впрочем, мы сделали эту оговорку лишь ради предосторожности, ибо ничьей доблестной руке из всего нашего ордена не доверили бы мы с большею готовностью как это, так и любое другое важное дело.
- Преподобный отец, - отвечал пресептор Гудольрик, - никакой талисман не в силах одолеть рыцаря, который выступает на бой за правое дело на божьем суде.
- Ты рассудил правильно, брат... - согласился гроссмейстер. - Альберт Мальвуазен, вручи этот залог Бриану де Буагильберу. Тебе, брат Бриан, поручаем мы это дело, дабы ты мужественно вступил в бой, не сомневаясь в том, что победа достанется правому. А тебе, Ревекка, мы даем два дня срока, чтобы найти себе защитника.
- Не много же вы даете мне времени, - сказала Ревекка. - Я чужестранка и не вашей веры, так что нелегко мне будет найти человека, который рискнул бы своей жизнью и честью ради меня, да еще в бою против рыцаря, слывущего знаменитым бойцом.
- Более мы не можем откладывать, - отвечал гроссмейстер, - битва должна состояться в нашем присутствии, а важные дела заставляют нас отбыть отсюда не позже как через три дня.
- Да будет воля божия, - молвила Ревекка. - Возлагаю на него все мое упование, а господу все равно, что одно мгновение, что целый век.
- Это ты хорошо скачала, девица, - заметил гроссмейстер, - но нам отлично известно, кто умеет принимать на себя ангельский образ. Значит, остается лишь назначить место, приличное для битвы, а также, если понадобится, то и для казни. Где пресептор здешней обители?
Альберт Мальвуазен, все еще державший в руке перчатку Ревекки, стоял возле Буагильбера и что-то горячо ему доказывал вполголоса.
- Как, - сказал гроссмейстер, - он не хочет принимать залог?
- Нет, он хочет, он принял залог, высокопреподобный отец, - отвечал Мальвуазен, проворно сунув перчатку под свою мантию. - Что же касается места для поединка, то, по моему мнению, для этой цели всего пригоднее ристалище святого Георгия, близ нашей пресептории.
- Хорошо, - сказал гроссмейстер. - Ревекка, на это ристалище ты должна представить своего защитника. Если же ты не исполнишь этого или если твой защитник будет побежден на суде божьем, ты умрешь как колдунья, согласно приговору. Пусть наш суд и решение будут записаны к оная грамота прочитана во всеуслышание, дабы никто не мог отговориться незнанием нашего постановления.
Один из капелланов, исправлявших должность писцов, внес протокол заседания в огромную книгу, куда записывались все деяния рыцарей Храма, собиравшихся ради подобных целей. Когда он кончил, другой капеллан громко прочитал вслух приговор гроссмейстера:
"Ревекка, еврейка, дочь Исаака из Йорка, будучи обличаема в колдовстве, обольщении и иных пагубных деяниях против одного из рыцарей святейшего ордена Сионского Храма, не признала себя виновною; она утверждает, что свидетельские показания, в сей день данные против нее, лживы, злостны и недобросовестны Посредством законного отвода собственной особы, как непригодной для ратного дела, она предлагает выставить себе защитника, дабы решить дело божьим судом, и ручается, что оный ее защитник сразится за нее по всем правилам истинных рыцарских законов и обычаев, в чем представила свой залог, приняв на себя ответственность за все расходы и убытки. Оный залог ее вручен благородному дворянину и рыцарю Бриану де Буагильберу, члену святого ордена Храма, и рыцарь этот должен биться в помянутом поединке от вмени своего ордена и ради собственной защиты, так как лично пострадал от порчи и вредоносных волхвований просительницы А посему высокопреподобный отец и могущественный господин Лука, маркиз Бомануар, изволил удовлетворить означенное прошение и согласиться на замещение ее личности посредством полномочного заступника и назначил поединок на третий день от сего дня, а местом оного избрал ристалище в ограде святого Георгия, близ пресептории Темплстоу. Сверх того, гроссмейстер повелевает просительнице явиться на поединок в лице своего заступника, в противном же случае она подвергнется казни, установленной законом за колдовство и волхвования. Равно повелевает он явиться "в назначенный срок на ристалище и защитнику ордена, угрожая провозгласить его в противном случае подлым предателем. При сем оный благородный лорд и высокопреподобный отец назначил помянутой битве состояться в собственном его личном присутствии, с соблюдением всех правил и обычаев, пристойных для настоящего случая. И да поможет бог правому делу".
- Аминь! - произнес гроссмейстер, а за ним повторили все присутствующие.
Ревекка ничего не сказала, но, сложив руки, устремила глаза к небу. Потом скромно напомнила гроссмейстеру, что следует дозволить ей снестись со своими друзьями, дабы известить их о том положении, в котором она находится, и просить их отыскать защитника, который может за нее сразиться.
- Это законно и справедливо, - сказал гроссмейстер. - Избери сама посыльного, которому могла бы довериться, и мы дозволим ему свободный доступ в ту келью, где ты содержишься.
- Нет ли здесь кого-нибудь, - сказала Ревекка, - кто из любви к справедливости или за щедрое вознаграждение согласился бы исполнить поручение несчастной девушки?
Все молчали. В присутствии гроссмейстера никто не решался выказать участие к оклеветанной пленнице из опасения, что его могут заподозрить в сочувствии к евреям. Этот страх был так силен, что пересиливал даже охоту получить обещанную награду, а о чувстве сострадания нечего было и говорить. Несколько минут Ревекка в невыразимой тревоге ждала ответа и наконец воскликнула:
- Да неужели в такой стране, как Англия, я буду лишена последнего, жалкого способа спасти свою жизнь из-за того, что никто не хочет оказать мне милости, в которой не отказывают и худшему из преступников!
Хигг, сын Снелля, наконец подал голос. Он сказал:
- Хотя я калека, но все же кое-как могу двигаться благодаря ее милосердной помощи. Я исполню твое поручение, - продолжал он, обращаясь к Ревекке, - я постараюсь поспешить, насколько могу при моем убожестве. Уж как бы я был рад, если бы мои ноги были так быстры, чтобы исправить зло, какое наделал тебе мой язык! Ох, когда я поминал о твоем милосердии, не думал я, что тебе же от того будет хуже.
- Ничего, - сказала Ревекка, - все в руках божьих. А для выполнения сего предначертаний и улитка годится не хуже сокола. Отыщи Исаака из Йорка. Вот тебе деньги, тут их довольно для уплаты за лошадь и за посыльного. Доставь ему письмо от меня. Не знаю, быть может само небо внушает мне это чувство, а только я убеждена, что не этой смертью мне суждено умереть и что найдется для меня защитник. Прощай. Жизнь и смерть зависят от твоего проворства.
Крестьянин принял из ее рук письмо, заключавшее лишь несколько строк на еврейском языке. Многие в толпе уговаривали его не прикасаться к нечестивой записке. Но Хигг твердо решил оказать услугу своей благодетельнице. Она, по его словам, спасла ему тело и он был уверен, что она не захочет погубить его душу.
- Я достану себе, - сказал он, - добрую лошадь у соседа Батана и на ней поскачу в Йорк.
Но, по счастью, за четверть мили от ворот пресептории ему навстречу попались два всадника, которых он по их одежде и высоким желтым шапкам тотчас признал за евреев. Поравнявшись с ними, он увидел, что один из них был его прежний хозяин - Исаак из Йорка, а другой - раввин Бен-Израиль. Они прослышали, что в пресептории собрался капитул ордена храмовников под председательством гроссмейстера и что там происходит суд над колдуньей. Поэтому они и направились к пресептории, но держались несколько поодаль от нее.
- Брат Бен-Израиль, - говорил Исаак, - не знаю отчего, но моя душа неспокойна. Обвинения в колдовстве часто возводят на людей нашего племени и такой клеветой прикрывают злодейства, учиняемые над евреями.
- Будь спокоен, брат, - отвечал лекарь, - ты имеешь возможность всегда поладить с назареянами, потому что богат, а следовательно, во всякое время можешь купить себе у них всякие льготы. Деньги имеют такую же власть над грубыми умами этих нечестивцев, как в древности печать Соломона над злыми духами... Но что за жалкий бедняк идет к нам по дороге, подпираясь костылями? Он, верно, хочет со мной посоветоваться. Друг мой, - продолжал он, обращаясь к Хиггу, сыну Снелля, - я не откажу тебе во врачебной помощи, но я никогда не даю нищим, просящим милостыню на большой дороге. Ступай прочь. Что это? У тебя, кажется, паралич? Но ты можешь все-таки снискивать себе пропитание при помощи рук. Правда, на посылки ты не годишься и хорошим пастухом тоже не будешь, и в солдаты тебя не примут, и к расторопному хозяину на службу лучше не поступай, но все-таки есть такие занятия... Брат, что с тобой? - воскликнул он, внезапно прервав свою речь и повернувшись к Исааку, который, пробежав письмо, поданное Хиггом, испустил глубокий стон и без чувств повалился со своего мула на землю.
В великом смятении раввин соскочил с седла и поспешил пустить в ход все средства, чтобы привести в чувство своего друга. Он достал даже из кармана инструмент для пускания крови, как вдруг предмет его заботливых попечении ожил, сорвал с себя шапку и, захватив горсть дорожной пыли, осыпал ею голову.
- Дитя моей печали! - воскликнул он. - Неужели же кому-нибудь надо, чтобы твоя смерть свела мои седины в могилу и чтобы я в отчаянии скорбящего сердца, умирая, проклинал бога?
- Что это, брат, - сказал изумленный раввин, - к чему ты произносишь такие слова? Ведь дочь твоя, надеюсь, еще жива?
- Жива, - ответил Исаак, - но она в плену у этих дьяволов, и они обрекли ее на жестокую казнь, не пощадив ни юности ее, ни дивной красоты! А она ли не была венцом пальмовым, украшавшим свежей зеленью мою седую голову... И она должна поблекнуть в одну ночь! Дитя любви моей! Дитя моих преклонных лет! О Ревекка, дочь Рахили! Смерть уже покрыла тебя своей мрачной тенью!
- Да ты прочти письмо, - сказал раввин, - быть может, мы еще найдем средство спасти ее.
- Читай лучше сам, брат, - сказал Исаак, - а то мои глаза обратились в источники слез.
Лекарь взял письмо и прочел вслух по-еврейски:
- "Исааку, сыну Адоникама, иноверцами называемому Исааком из Йорка, привет. Да будет с тобой мир и благословение. Обетование да умножится тебе на многие годы. Отец мой, я обречена на казнь за то, чего не ведала душа моя, - за колдовство и волхвование. Отец мой, если можно, найди сильного человека, который бы ради меня сразил мечом и копьем, по обычаю назареян, на ристалище близ Темплстоу на третий день от сего дня. Быть может, бог отцов наших даст ему силу защитить неповинную, заступиться за беззащитную. Если же это будет невозможно, пусть девушки нашего племени оплачут меня, как погибшую, ибо я погибну, как олень, пораженный рукою охотника, и как цветок, срезанный косой земледельца. А потому подумай, что можно сделать и есть ли возможность меня спасти. Есть один такой воин из назареян, который мог бы взяться за оружие в мою защиту. Это Уильфред, сын Седрика, у иноверцев именуемый Айвенго. Но он в настоящее время еще не в силах облечься в ратные доспехи. Тем не менее дай ему знать об этом, ибо он пользуется любовью и почетом среди могучих сынов своего племени и был в плену вместе с нами, а потому может найти мне защитника. И скажи ему, Уильфреду, сыну Седрика, что останется ли Ревекка в живых или умрет, она и в жизни и в смерти неповинна в том грехе, в котором ее обвиняют. И если такова будет воля божия, что ты лишишься своей дочери, не оставайся, отец, в этой стране кровопролитий и жестокостей, но отправляйся в Кордову, где брат твой проживает в безопасности, под покровительством трона, занимаемого Боабдилем, сарацином, ибо жестокость мавританского народа к сынам Иакова далеко не столь ужасна, как жестокость английских назареян".
Исаак довольно спокойно выслушал чтение письма, но как только Бен-Израиль окончил его, он снова начал выражать свою скорбь, раздирая на себе одежды, посыпая голову пылью и восклицая:
- О дочь моя, дочь моя! Плоть от плоти моей! Кость от костей моих!
- Ободрись, - сказал раввин, - печалью ничему не поможешь. Ступай отыскивать этого Уильфреда, сына Седрика. Может быть, он окажет тебе помощь, если не личной доблестью, то хоть советом, ибо этот юноша весьма угоден Ричарду, прозванному у назареян Львиным Сердцем, а по стране все упорнее распространяются слухи, что он воротился. Может быть, юноша выпросит у него грамоту за его подписью и печатью с повелением остановить злодеяние кровожадных людей, которые осмелились присвоить святое имя Храма своему ордену.
- Я отыщу его, - сказал Исаак, - отыщу, ибо он хороший юноша и питает сострадание к гонимым сынам Иакова. Но он еще не в силах владеть оружием, а какой же другой христианин захочет сразиться за угнетенную дочь Сиона?
- Ах, - сказал раввин, - ты говоришь, как будто вовсе не знаком с христианами! У тебя есть золото, ты купишь их доблесть точно так же, как ценою золота покупаешь себе безопасность. Ободрись, соберись с духом и поезжай разыскивать Уильфреда Айвенго. Я тоже не буду сидеть сложа руки, ибо великий грех покинуть тебя в твоем несчастье. Я отправлюсь в город Йорк, где теперь собрались многие воины и сильные мужи, и, без сомнения, найду среди них охотника сразиться за твою дочь. Ибо золото - их божество и они готовы из-за денег во всякое время прозакладывать свою жизнь, как закладывают земельные угодья... Слушай, брат мой, ведь ты не отступишься от обещаний, какие мне придется, быть может, предложить им от твоего имени?
- О, конечно, брат! - отвечал Исаак. - И благодарю создателя, давшего мне утешителя в моей скорби. Поступай, как тебе угодно, ибо я совсем потерял голову, и к чему мне будет все мое золото, если погибнет дитя любви моей?
- Прощай, - сказал врач, - и да сбудется все, как того желает твое сердце.
Они обнялись на прощанье и разъехались в разные стороны. Калека остался на дороге и некоторое время смотрел им вслед.
- Вишь, собаки, - сказал он, - обратили на меня столько же внимания, как если бы я был раб или турок, или такой же еврей, как они сами, а я, слава богу, вольный человек и цеховой мастер. Могли бы, кажется, бросить хоть серебряную монетку. Я не обязан разносить их скверные каракули да еще рисковать, что и меня заворожат, как добрые люди мне предсказывали. Много ли мне прибыли от того червонца, что дала мне девчонка, если придется на пасхе идти на исповедь, и поп так меня застращает, что я ему вдвое больше заплачу за отпущение. Того и гляди, назовут меня еврейской почтой, и с этой кличкой я останусь на всю жизнь. Должно быть, эта девушка и в самом деле околдовала меня. Да и со всеми так было, кто имел с ней дело, все равно, еврей или христианин, - все ее слушали. Но вот, как подумаю о ней, кажется отдал бы и лавку свою и все имущество, лишь бы спасти ее жизнь.
ГЛАВА XXXIX
"О дева, ты неумолимо бесстрастна,
Я ж гордостью спорю с тобою"
Сьюард
Под вечер того дня, когда происходил суд над Ревеккой (если только это можно назвать судом), кто-то тихонько постучал в дверь ее темницы. Но она не обратила никакого внимания на это, потому что была занята чтением вечерних молитв, которые закончила пением гимна:
Когда Израиля народ
Из рабства шел, бежав от бед,
Он знал- его господь ведет,
Ужасным пламенем одет;
Над изумленною землей
Столб дыма шел, как туча, днем,
А ночью отблеск огневой
Скользил за пламенным столбом.
Тогда раздался гимн похвал
Великой мудрости твоей,
И воин пел, и хор звучал
Сиона гордых дочерей.
Нам в нашей горестной судьбе
Нет больше знамений твоих:
Забыли предки о тебе,
И ты, господь, забыл о них!
Теперь невидим ты для нас.
Но если светит яркий день,
В обманчиво счастливый час
Нас облаком своим одень;
И в темной грозовой ночи,
Когда вокруг лишь мгла и дым,
Ты нас терпенью научи
И светом озари своим.
Нет арф у нас. Разрушен храм.
Мы столько вынесли обид!
Наш не курится фимиам,
И звучный тамбурин молчит.
Но ты сказал нам, наш отец:
"От вас я жертвы не приму;
Смирение своих сердец
Несите к храму моему!"
Когда звуки этого гимна замерли, у дверей опять раздался осторожный стук.
- Войди, - отозвалась Ревекка, - коли друг ты мне, а если недруг - не в моей воле запретить тебе войти.
- Это я, - сказал Бриан де Буагильбер входя, - а друг ли я или недруг, это будет зависеть от того, чем кончится наше свидание.
Встревоженная появлением человека, неудержимую страсть которого она считала главной причиной своих бедствий, Ревекка попятилась назад с взволнованным и недоверчивым, но далеко не робким видом, показывавшим, что она решила держаться от него как можно дальше и ни за что не сдаваться. Она выпрямилась, глядя на него с твердостью, но без всякого вызова, видимо не желая раздражать его, но обнаруживая намерение в случае нужды защищаться до последней возможности.
- У тебя нет причин бояться меня, Ревекка, - сказал храмовник, - или, вернее, тебе нечего бояться меня теперь.
- Я и не боюсь, сэр рыцарь, - ответила Ревекка, хотя учащенное дыхание не соответствовало героизму этих слов. - Вера моя крепка, и я вас не боюсь.
- Да и чего тебе опасаться? - подтвердил Буагильбер серьезно. - Мои прежние безумные порывы теперь были бы неуместны. За дверью стоит стража, над которой я не властен. Им предстоит вести тебя на казнь, Ревекка. Но до тех пор они никому не позволят обидеть тебя, даже мне, если бы мое безумие - потому что ведь это чистое безумие - еще раз побудило меня к этому.
- Слава богу, - сказала еврейка. - Смерть меньше всего страшит меня в этом жилище злобы.
- Да, пожалуй, - согласился храмовник, - мысль о смерти не должна страшить твердую душу, когда путь к ней открывается внезапно. Для меня ничего бы не значило получить удар копья или меча, а для тебя, кажется, не трудно броситься с высоты башни или поразить себя острым кинжалом. Для нас с тобой это все пустяки по сравнению с тем, что каждый из нас считает позором. Заметь, что я говорю о нас обоих. Очень может быть, эти мои понятия о чести так же нелепы, как и твои, Ревекка, но зато мы оба сумеем умереть за них.
- Несчастный ты человек! - воскликнула Ревекка. - Неужели ты обречен рисковать жизнью из-за верований, которых не признает твой здравый смысл? Ведь это все равно, что отдавать свои сокровища за то, что не может заменить хлеба. Но обо мне ты так не думай. Твоя решимость зыблется на переменчивых волнах людского мнения, а моя держится на скалах вечности.
- Перестань, - сказал храмовник, - сейчас нечего предаваться подобным рассуждениям. Ты обречена умереть не той быстрой и легкой смертью, которую добровольно избирает скорбь и радостно приветствует отчаяние, ко медленной и ужасной, присуждаемой за то, что дьявольское ханжество этих людей называет твоим преступлением.
- А кому же, - возразила Ревекка, - если такова будет моя участь, кому я ею обязана? Конечно, тому, кто из себялюбивых побуждений насильно притащил меня сюда, a теперь - уж и не знаю, ради каких целей -пришел запугивать меня, преувеличивая ужасы той горькой участи, которую сам же мне уготовил.
- Не думай, - сказал храмовник, - не думай, чтобы я был виновен в этом. Я так же охотно собственной грудью оборонил бы тебя от этой опасности, как защищал тебя от стрел.
- Если бы ты это делал с честным намерением оказать покровительство невиновной, - сказала Ревекка, - я бы сказала спасибо за это. Но ты с тех пор столько раз ставил себе в заслугу этот поступок, что мне противна стала жизнь, сохраненная ценою позора, которого ты требуешь себе в награду.
- Оставь свои упреки, Ревекка, - сказал храмовник, - у меня довольно и своего горя, не усугубляй его своими нападками.
- Так чего же ты хочешь, сэр рыцарь? - спросила еврейка. - Говори короче. Если ты пришел не для того, чтобы полюбоваться причиненным тобою несчастием, говори. А потом, сделай милость, оставь меня. Переход от времени к вечности короток, но страшен, а мне остается так мало часов на приготовление к нему.
- Я вижу, Ревекка, - сказал Буагильбер, - что ты продолжаешь считать меня виновником тех страданий, от которых я хотел бы тебя избавить.
- Сэр рыцарь, я не желаю попрекать тебя. Но разве не твоим разнузданным страстям я обязана своей ужасной участью?
- Ты заблуждаешься. Это неправда, - поспешно возразил храмовник. - Ты приписываешь мне то, чего я не мог предвидеть и что случилось помимо моей воли. Мог ли я угадать неожиданный приезд сюда полоумного старика, который благодаря нескольким вспышкам безумной отваги и благоговению глупцов перед бессмысленными самоистязаниями возвеличен превыше своих заслуг и теперь царит над здравым смыслом, надо мной и над сотнями членов нашего ордена, которые и думают и чувствуют, как люди, свободные от его нелепых предрассудков.
- Однако, - сказала Ревекка, - и ты был в числе судей; и хотя ты знал, отлично знал, что я вполне невиновна, ты не протестовал против моего осуждения и даже, насколько я понимаю, сам выступишь на поединке суда божьего, чтобы доказать мою преступность и подтвердить мой приговор.
- Терпение, Ревекка! - сказал храмовник. - Ведь ни один народ не обладает таким терпением и покорностью судьбе, как люди твоего племени.
- В недобрый час научился Израиль такому печальному искусству, - молвила Ревекка. - Но человеческое сердце под влиянием несчастий делается покорным, как твердая сталь под действием огня, а тот, кто перестал быть свободным гражданином родной страны, поневоле должен гнуть шею перед иноземцами. Таково проклятие, тяготеющее над нами, сэр рыцарь. Оно вызвано, без сомнения, нашими погрешениями и грехами отцов наших. Но вы, гордящиеся своей знатностью и наследственными вольностями, насколько же глубже ваш позор, когда вы, вопреки вашим собственным убеждениям, унижаетесь до потворства чужим предрассудкам!
- В твоих словах есть горькая правда, Ревекка, - сказал Буагильбер, в волнении шагая взад и вперед по комнате, - но я пришел не затем, чтобы обмениваться с тобой упреками. Знай, что Буагильбер никому в мире не уступает, хотя, смотря по обстоятельствам, иногда меняет свои планы. Воля его подобна горному потоку: если на пути его встречается утес, он может на некоторое время уклониться от прямого пути в своем течении, но непременно пробьется вперед и найдет дорогу к океану. Ты помнишь обрывок пергамента, на котором был написан совет потребовать заступника? Как ты думаешь, кто это написал, если не Буагильбер? В ком ином могла ты пробудить такое участие?
- Короткая отсрочка смертной казни, и ничего больше, - отвечала Ревекка. - Немного пользы мне от этого, и неужели ничего другого ты не мог сделать для той, на голову которой обрушил столько горя и которую наконец привел на край могилы?
...
