ВАЛЬТЕР СКОТТ
"АЙВЕНГО"
ПРЕДИСЛОВИЕ
До сих пор автор "Веверлея" неизменно пользовался успехом у читателей и в избранной им области литературы мог по праву считаться баловнем счастья. Однако было ясно, что, слишком часто появляясь в печати, он в конце концов должен был бы исчерпать благосклонность публики, если бы не изобрел способа придать видимость новизны своим последующим произведениям. Прежде для оживления повествования автор обращался к шотландским нравам, шотландскому говору и шотландским характерам, которые были ему ближе всего знакомы. Но такая односторонность несомненно должна была привести его к некоторому однообразию и повторениям и заставила бы наконец читателя заговорить языком Эдвина из "Повести" Парнелля:
Кричит он: "Прекрати рассказ!
Уже довольно! Хватит с нас!
Брось фокусы свои!"
Алтайская компания - производитель широкого ассортимента бакалейной продукции предлагает
купить крупы и приобрести оптом фасованную алтайскую муку и большой ассортимент фасованных зернобобовых. В ассортименте компании: мука, крупы фасованные, крупы в варочных пакетах, хлопья, специи и приправы, кисели быстрого приготовления, супы быстрого приготовления и другая продукция.
Для славы человека искусства нет ничего опаснее предположения, что он может достигнуть успеха только в ограниченных пределах определенной области творчества. Вообще говоря, публика склонна считать, что автор, создавший в каком-нибудь одном роде творчества произведения, которые заслужили ее одобрение, именно благодаря своеобразию своего дарования не способен взяться за другие темы. Публика недоброжелательно относится к тем, кто ее развлекает, когда они пробуют разнообразить используемые ими средства; это проявляется в отрицательных суждениях, высказываемых обычно по поводу актеров или художников, осмелившихся попробовать свои силы в новой области, для того, чтобы расширить возможности своего искусства. В этом мнении есть доля правды, как и во всех общепринятых суждениях. В театре часто бывает, что актер, обладающий всеми внешними данными, необходимыми для совершенного исполнения комедийных ролей, лишен из-за этого возможности надеяться на успех в трагедии. Равным образом и в живописи и в литературе художник или поэт часто владеет лишь определенными изобразительными средствами и способами передачи некоторых настроений, что ограничивает его в выборе предметов для изображения. Но гораздо чаше способности, доставившие человеку искусства популярность в одной области, обеспечивают ему успех и в других. Это в гораздо большей степени относится к литературе, чем к театру или живописи, потому что здесь автор в своих исканиях не ограничен ни особенностями своих черт лица, ни телосложением, ни навыками в использовании кисти, соответствующими лишь известному роду сюжетов.
Быть может, эти рассуждения и неправильны, но, во всяком случае, автор чувствовал, что если бы он ограничился исключительно шотландскими темами, он не только должен был бы надоесть читателям, но и чрезвычайно сузил бы возможности, которыми располагал для доставления им удовольствия.
В высокопросвещенной стране, где столько талантов ежемесячно заняты развлечением публики, свежая тема, на которую автору посчастливилось натолкнуться, подобна источнику в пустыне: "Хваля судьбу, в нем люди видят счастье".
Но когда люди, лошади, верблюды и рогатый скот замутят этот источник, его вода становится противной тем, кто сначала пил ее с наслаждением; а тот, кому принадлежит заслуга открытия этого источника, должен найти новые родники и тем самым обнаружить свой талант, если он хочет сохранить уважение своих соотечественников.
Если писатель, творчество которого ограничено кругом определенных тем, пытается поддержать свою славу, подновляя те сюжеты, которые уже доставили ему успех, его, без сомнения, ожидает неудача. Если он в точности подражает рассказам, которые прежде ему удавались, он обречен "удивляться тому, что они больше не имеют успеха".
Если он пробует по-новому подойти к прежним темам, он скоро понимает, что уже не может писать ясно, естественно и изящно, и он вынужден прибегнуть к карикатурам, для того чтобы добиться необходимого очарования новизны. Таким образом, желая избежать повторений, он лишается естественности.
Быть может, нет необходимости перечислять все причины, по которым автор шотландских романов попробовал написать роман на английскую тему.
Автор избрал для описания эпоху царствования Ричарда I; это время богато героями, имена которых способны привлечь общее внимание, и вместе с тем отмечено резкими противоречиями между саксами, возделывавшими землю, и норманнами, которые владели этой землей в качестве завоевателей и не желали ни смешиваться с побежденными, ни признавать их людьми своей породы. Мысль об этом противопоставлении была взята из трагедии талантливого и несчастного Логана "Руннемед", посвященной тому же периоду истории; в этой пьесе автор увидел изображение вражды саксонских и норманских бароеов. Однако, сколько помнится, в этой трагедии не было сделано попытки противопоставить чувства и обычаи обоих этих племен; к тому же было очевидно, что изображение саксов как еще не истребленной воинственной и высокомерной знати было грубым насилием над исторической правдой.
Ведь саксы уцелели именно как простой народ; правда, некоторые старые саксонские роды обладали богатством и властью, но они были редкими исключениями по сравнению с униженным положением племени в целом.
Автору казалось, что если бы он выполнил свою задачу, читатель мог бы заинтересоваться изображением одновременного существованая в одной стране двух племен: побежденных, отличавшихся простыми, грубыми и прямыми нравами и духом вольности, и победителей, замечательных стремлением к "воинской славе, к личным подвигам - ко всему, что могло сделать их цветом рыцарства.
Тот эпизод романа, который имел успех у многих читателей, непосредственно заимствован из сокровищницы старинных баллад. Я имею в виду встречу короля с монахом Туком в келье этого веселого отшельника. Краткий пересказ отрывка из старинной баллады "Король и отшельник" покажет, насколько она похожа на описание встречи короля Ричарда с монахом Туком.
Вороль Эдуард отправился со всем своим двором на славную охоту в Шервудские леса, где, как это часто случается с королями в балладах, он напал на след необычайно большого и быстрого оленя; король преследовал его до тех пор, пока не потерял из виду свою свиту и не замучил своих собак и коня. С приближением ночи король очутился один в сумраке обширного леса. Охваченный беспокойством, естественным в таком положении, король вспомнил рассказы о том, что бедняки, которые боятся остаться ночью без крова, молятся святому Юлиану, считающемуся, согласно католическому календарю, главным интендантом, доставляющим убежище всем сбившимся с дороги путникам, которые почитают его должным образом. Эдуард помолился и, очевидно, благодаря заступничеству этого святого набрел на узкую тропу, которая привела его к келье отшельника, стоящей у лесной часовни. Король услышал, как благочестивый муж вместе с товарищем, разделявшим его одиночество, перебирал в келье четки, и смиренно попросил у них приюта на ночь.
"Мое жилище не подходит для такого господина, как вы, - сказал отшельник. - Я живу здесь в глуши, питаясь корнями и корой, и не могу принять у себя даже самого жалкого бродягу, разве что речь шла бы о спасении его жизни".
Король осведомился о том, как ему попасть в ближайший город. Когда он понял, что дорогу туда он мог бы найти только с большим трудом, он заявил: как отшельнику угодно, а он решил стать его гостем на эту ночь.
Отшельник согласился, намекнув, однако, что если бы он не был в монашеском одеянии, он не обратил бы внимания на угрозы, и что уступил он не из страха, а просто чтобы не допустить бесчинства.
Корогя впустили в келью. Ему дали две охапки соломы, чтобы он мог устроиться поудобнее. Он утешался тем, что теперь у него есть кров и что наступит скоро день.
Но в госте пробуждаются новые желания. Он требует ужина, говоря:
Прошу вас помнить об одном:
Чтоб ни было со мною днем,
Всегда я веселился ночью.
Но хотя он и сказал, что знает толк в хорошей еде, а также объяснил, что он придворный, заблудившийся во время большой королевской охоты, ему не удалось вытянуть у скупого отшельника ничего, кроме хлеба и сыра, которые .не возбудили в нем аппетита; еще менее приемлемым показался ему "трезвый напиток".
Наконец король стал требовать от хозяина, чтобы тот ответил на вопрос, который гость несколько раз безуспешно задавал ему:
"Дичь ты не умеешь бить?
Этого не может быть!
В славных ты живешь местах:
Как уйдет лесничий спать,
Можешь вволю дичь стрелять,
Здесь олени есть в лесах,
Я б с тобой поспорить мог,
Что отличный ты стрелок,
Хоть, конечно, ты монах".
В ответ на это отшельник выражает опасение, не хочет ли гость вырвать у него признание в том, что он нарушал лесеые законы; а если бы такое признание дошло до короля, оно могло бы стоить монаху жизни. Эдуард уверяет отшельника, что он сохранит тайну, и снова требует, чтобы тот достал оленину.
Отшельник возражает ему, ссылаясь на свои монашеские обеты, и продолжает отвергать подобные подозрения:
"Я питаюсь молоком,
А с охотой незнаком,
Хоть живу здесь много дней.
Грейся перед очагом,
Тихо спи себе потом,
Рясою укрыт моей".
По-видимому, рукопись здесь неисправна, потому что нельзя понять, что же, в конце концов, побуждает несговорчивого монаха удовлетворить желание короля. Но, признав, что его гость - на редкость "славный малый", святой отец вытаскивает все лучшее, что припрятано в его келье. На столе появляются две свечи, освещающие белый хлеб и пироги; кроме того, подается соленая и свежая оленина, от которой они отрезают лакомые куски.
"Мне пришлось бы есть хлеб всуходятку, - сказал король, - если бы я не выпросил у тебя твоей охотничьей добычи. А теперь я бы поужинал по-царски, если бы только у нас нашлось что выпить".
Гостеприимный отшельник соглашается и на это и приказывает служке извлечь из тайника подле его постели бочонок в четыре галона, после чего все трое приступают к основательной выпивке. Этой попойкой руководит отшельник, который следит за тем, чтобы особо торжественные слова повторялись всеми участниками пирушки по очереди перед каждым стаканом; с помощью этих веселых восклицаний они упорядочивали свои возлияния.
В этих забавах проходит ночь. Наутро, расставаясь со своим почтенным хозяином, корогь приглашает его ко двору, обещая отблагодарить за гостеприимство и выражая полное удовлетворение оказанным ему приемом. Веселый монах соглашается явиться ко двору и спросить Джека Флетчера (этим именем назвался король). После того как отшельник показал королю свое искусство в стрельбе из лука, веселые приятели расстаются. Король отправляется домой и по дороге находит свою свиту.
Баллада дошла до нас без окончания, и поэтому мы не знаем, как раскрывается истинное положение вещей; по всей вероятности, это происходит так же, как и в других произведениях сходного содержания: хозяин ждет казни за вольное обращение с монархом, скрывшим свое имя, и приятно поражен, когда получает почести и награды.
Таково предание, послужившее основой этого эпизода романа; отождествление беспутного отшельника с братом Туком из баллад о Робин Гуде было вполне естественным.
Имя Айвенго было подсказано автору старинным стихотворением, где упоминались названия трех поместий, отнятых у предка знаменитого Хемпдена в наказание за то, что он ударил Черного принца ракеткой, поссорившись с ним во время игры в мяч:
Тогда был в наказанье взят
У Хемпдена поместий ряд;
Тринг, Винг, Айвенго. Был он рад
Спастись ценой таких утрат.
Это имя соответствовало замыслу автора в двух отношениях: во-первых, оно звучит на староанглийский лад; во-вторых, в нем нет никаких указаний относительна характера произведения. Последнему обстоятельству автор придавал большое значение. Так называемые "захватывающие" заглавия прежде всего служат интересам книгопродавцев или издателей, которые с помощью этих заглавий продают книгу прежде, чем она вышла из печати. Но автор, допустивший, чтобы к его еще не изданному произведению было искусственно привлечено внимание публики, ставит себя в затруднительное положение: если, возбудив всеобщие ожидания, он не сможет их удовлетворить, это может стать роковым для его литературной славы. Кроме того, встречая такое заглавие, как "Пороховой заговор", или какое-нибудь другое, связанное со всемирной историей, всякий читатель еще до того, как он увидит книгу, составляет себе определенное представление о том, как должно развиваться повествование и какое удовольствие оно ему доставит. По всей вероятности, читатель будет обманут в своих ожиданиях, и в таком случае он осудит автора или его произведение, причинившее ему разочарование. В этом случае писателя осуждают не за то, что он не попал в намеченную им самим цель, а за то, что он не пустил стрелу в направление, о котором он и не помышлял.
"Айвенго" имел большой успех при появлении и, можно сказать, дал автору право самому предписывать себе закоеы, так как с этих пор ему позволяется изображать в создаваемых им сочинениях как Англию, так и Шотландию.
Образ прекрасной еврейки возбудил сочувствие некоторых читательниц, которые обвинили автора в том, что, определяя судьбу своих героев, он предназначал руку Уильфреда не Ревекке, а менее привлекательной Ровене. Но, не говоря уже о том, что предрассудки той эпохи делали подобный брак почти невозможным, автор позволяет себе попутно заметить, что временное благополучие не возвышает, а унижает людей, исполненных истинной добродетели и высокого благородства. Ведь взгляд на великую картину жизни показывает, что самоотречение и пожертвование своими страстями во имя долга редко бывают вознаграждены и что внутреннее сознание исполненных обязанностей дает человеку подлинную награду - душевный покой, который никто не может ни отнять, ни дать.
Абботсфорд, ! сентября !830 года
ГЛАВА I
Они беседовали той порой,
Когда стада с полей брели домой,
Когда, наевшись, но не присмирев,
Шли свиньи с визгом нехотя в свой хлев.
Поп, "Одиссея"
В той прелестной области веселой Англии, которая орошается рекою Ден, в старые годы простирались обширные леса, покрывавшие холмы и долины между Шеффильдом и Донкастером. Остатки этих величавых лесов и поныне видны вокруг дворянских замков Вентвор, Уориклифф-Парк и близ Ротергема. По преданию, некогда здесь обитал сказочный уонтлейский дракон; здесь происходили ожесточенные битвы во время деждоусобных войн Белой и Алой Розы; тут же процветали в старину и те шайки храбрых разбойников, подвиги которых прославлены в народных песнях.
Таково место действия нашей повести. Описываемые в ней события происходят в конце царствования Ричарда I*, в то время, когда возвращение короля из долгого плена казалось желанным, но уже невозможным событием отчаявшимся подданным, которые подвергались в отсутствие короля бесконечным притеснениям.
Феодалы, получившие непомерную власть в царствование Стефана, но вынужденные благодаря мудрости Генриха II* хотя бы отчасти подчиниться королю, теперь снова бесчинствовали, как в прежние времена; им не было дела до слабых попыток английского государственного совета воспрепятствовать их крайнему произволу; они укрепляли свои замки и увеличивали число своих вассалов, превращая в таковых всех своих соседей; каждый феодал стремился во что бы то ни стало собрать такое войско, которое сделало бы его влиятельным лицом во время приближавшихся государственных потрясений.
Чрезвычайно непрочным стало в ту пору положение мелкопоместных дворян, или, как их тогда называли, Франклинов. Франклины могли обеспечить себе на некоторое время спокойное существование, если они, как это большей частью и случалось, прибегали к покровительству одного из влиятельных вельмож их округи, служили ему в его доме или же обязывались, по соглашениям о взаимной помощи и защите, поддерживать феодала в его военных предприятиях; но в этом случае они должны были жертвовать своей свободой и подвергались опасности оказаться вовлеченными в любую опрометчивую затею их честолюбивого покровителя. С другой стороны, знатные бароны, располагавшие могущественными и разнообразными средствами притеснения и угнетения, всегда находили предлог для того, чтобы травить, преследовать и довести до полного разорения любого из своих менее сильных соседей, который пытался освободиться от их власти.
Усилению тирании феодалов и усугублению страданий низших сословий способствовали последствия завоевания Англии норманским герцогом Вильгельмом. После битвы при Гастингсе* власть полностью перешла в руки норманских дворян, которые отнюдь не отличались удеренностью. Вся саксонская знать была либо истреблена, либо лишена своих вотчин; невелико было и число мелких саксонских собственников, за которыми сохранились земли их отцов. Короли непрестанно стремились законными и противозаконными мерами ослабить ту часть населения, которая испытывала врожденную ненависть к завоевателям. Все монахи норманского происхождения оказывали явное предпочтение своим норманским подданным; охотничьи законы и другие предписания, отсутствовавшие в менее строгом саксонском уложении, были навязаны побежденным и увеличивали тяжесть феодального гнета.
Я счел необходимым сообщить читателю эти сведения, чтобы напомнить ему, что хотя история англо-саксонского народа после царствования Вильгельма II не отмечена никакими значительными событиями вроде войн или мятежей, все же раны, нанесенные завоеванием, не заживали вплоть до царствования Эдуарда III. Воспоминания о прошлом и мысли о настоящем бередили эти раны и способствовали сохранению непреодолимой границы между потомками победоносных норманнов и побежденных саксонцев.
Солнце садилось за одной из покрытых густою травою просек леса, упомянутого в начале этой главы. Сотни развесистых дубов, которые, быть может, были свидетелями величественного похода древнеримского войска, простирали свои узловатые ветви над мягким ковром великолепного зеленого дерна. Кое-где к дубам примешивались бук, остролист и подлесок из разнообразных кустарников, разросшихся так густо, что они вовсе не пропускали низких лучей заходящего солнца; местами деревья расступались, образуя длинные естественные аллеи, куда так любо заглядывать восхищенному глазу. Пурпурные лучи прорывались сквозь листву, озаряя ветви и мшистые стволы деревьев, или же ложились яркими полосами на дерн.
По-видимому, в прежние времена на поляне посреди этой просеки друиды * совершали свои обряды. Здесь возвышался холм, насыпанный, должно быть, человеческими руками. На вершине его все еще полукругом возвышались огромные камни. Семь из них стояли стоймя, остальные были свалены руками какого-нибудь усердного приверженца христианства и лежали частью поблизости от прежнего места, частью по склону холма. Только один огромный камень скатился до самого низа; преградив течение небольшого ручья, пробиравшегося у подножия холма, он заставлял чуть слышно рокотать его тихие струн.
Два человека оживляли эту картину; они принадлежали, судя по внешности, к числу простолюдинов, населявших лесной округ западного Йоркшира. Старший из них был человек угрюмого, дикого вида. Он носил одежду самого простого покроя. Эта одежда состояла из одной кожаной куртки, сшитой из дубленой шкуры какого-то зверя, мехом вверх; от времени этот мех до такой степени вытерся, что по немногим оставшимся клочкам невозможно было определить, какому животному он принадлежал. Куртка надевалась через голову, как наши рубашки или старинная кольчуга. Чтобы куртка плотнее прилегала к телу, она была перетянута широким кожаным поясом с медной застежкой. К этому поясу была привешена с одной стороны сумка, с другой - бараний рог с дудочкой. За поясом торчал длинный широкий нож с роговой рукояткой; такие ножи выделывались тут же, по соседству, и были известны под названием "шеффильдских". На ногах у этого человека были башмаки с ремнями из медвежьей шкуры. На голове у него не было ничего, кроме его собственных густых темно-рыжих спутанных волос. Нам остается только отметить одну очень любопытную принадлежность его наряда: медное кольцо, вроде собачьего ошейника, наглухо запаянное на его шее. Оно было достаточно широко, для того чтобы не мешать дыханию, но в то же время настолько узко, что снять его было возможно, только распилив пополам. На этом своеобразном ожерелье было начертано саксонскими буквами:
"Гурт, сын Беовульфа, прирожденный раб Седрика Ротервудского".
Возле свинопаса (ибо таково было занятие Гурта) на одном из поваленных камней друидов сидел человек, который выглядел лет на десять моложе первого. Наряд его напоминал одежду свинопаса, но отличался причудливостью и был сшит из лучшего материала. Его куртка была выкрашена в ярко-пурпуровый цвет, и на ней были нашиты какие-то пестрые украшения. Поверх куртки был накинут короткий и широкий плащ из малинового сукна, изрядно перепачканного, но отороченного ярко-желтой каймой. На руках у этого человека были серебряные браслеты, а на шее - серебряный ошейник с надписью: "Вамба, сын Уитлисса, раб Седрика Ротервудского". К его шапке были прикреплены колокольчики величиной не более тех, которые подвязывают охотничьим соколам; каждый раз, как он поворачивал голову, они звенели, а так как он почти ни одной минуты не оставался в покое, то звон был почти непрерывный. Твердый кожаный околыш этой шапки был вырезан по верхнему краю зубцами и сквозным узором, что придавало ему сходство с короной пэра; изнутри к околышу был пришит длинный мешок, кончик которого свешивался на одно плечо. По этой шапке, а также по полубезумному и в то же время хитрому выражению лица Вамбы можно было догадаться, что он один из тех шутов, которых богатые люди держали в своих домах для развлечения в часы скуки и безделья.
Подобно своему товарищу, он носил на поясе сумку, но ни рога, ни ножа у него не было, так как предполагалось, вероятно, что он принадлежит к тому разряду человеческих существ, которым опасно давать в руки колющее или режущее оружие. Взамен всего этого у него была деревянная шпага наподобие той, которой арлекин на современной сцене производит свои чудодейственные фокусы.
Выражение лица у двух этих гюдей было не менее различно, чем их одежда Лицо крепостного было угрюмо и печально, судя по его понурому виду, можно было бы подумать, что его мрачность делает его ко всему равнодушным, если бы огонь, иногда загоравшийся в его глазах, не говорил о таившемся в нем сознании своей угнетенности и о стремлении к сопротивлению. Наружность Вамбы, напротив того, обличала присущее людям этого рода рассеянное любопытство, крайнюю непоседливость и подвижность, а также полное довольство своим положением
- Эх, кабы святой Витольд поразил проклятием этих поганых свиней! - молвил свинопас после тщетных попыток собрать свое рассеянное стадо громкими звуками рога.
Свиньи отвечали на его призыв не менее мелодичным хрюканьем, однако нисколько не спешили расстаться с роскошным угощением из буковых орехов и желудей или покинуть топкие берега ручья, где часть стада, зарывшись в грязь, лежала врастяжку, не обращая внимания на окрик своего пастуха.
- Разрази, святой Витольд, и их и меня! - сказал Гурт - Наверняка сегодня к ночи некоторые из них попадутся в лапы какому-нибудь двуногому волку... Сюда, Фанге! Эй, Фанге! - закричал он во весь голос мохнатой собаке, которая, прихрамывая, бегала кругом и, казалось, хотела помочь своему хозяину собрать непокорное стадо
Но то ли не понимая знаков, подаваемых свинопасом то ли по злому умыслу, пес разгонял свиней в разных направлениях, тем самым увеличивая зло, которое он как будто намеревался исправить
- А, чтоб тебе черт вышиб зубы! - ворчал Гурт. - Провалиться бы этому лесничему, что стрижет когти нашим собакам и делает их негодными к делу!.. Вамба, встань, помоги мне, будь другом! Обойди вокруг холма с наветренной стороны. Как пугнешь их оттуда, так они и пжйдут домой смирно, будто невинные овечки.
- Правда? - сказал Вамба, не трогаясь с места. - Я уже посоветовался по этому поводу со своими ногами, и они того мнения, что пачкать мой веселый наряд в таких лужах было бы оскорбительно для моей царственной особы и для моего королевского одеяния. А потому, Гурт, вот что я скажу тебе: покличь-ка Фангса, а стадо предоставь его судьбе. Не все ли равно, повстречаются ли твои свиньи с отрядом солдат, или с шайкой разбойников, или со странствующими богомольцами! Ведь им не миновать превратиться к утру в норманнов, и притом к твоему же собственному утешению и облегчению.
- Как же так - свиньи, к моему утешению, превратятся в норманнов? - сказал Гурт. - Объясни мне это, Вамба, а то я сейчас не в состоянии отгадывать загадки.
- Ну, как называются эти хрюкающие твари, что разбегаются от тебя во все стороны? - спросал Вамба.
- Суайн, дурак, суайн! - отвечал пастух. - Это всякому дураку известнж.
- "Суайн" - слово саксонское, - сказал шут. - Ну, а как же ты назовешь свинью, когда она зарезана, ободрана, рассечена на части и повешена за ноги, как изменник?
- Порк, - отвечал свинопас.
- Очень рад, что и это известно всякому дураку, - заметил Вамба. - А "порк", кажется, французско норманское слово. Значит, пока свинья жива и за ней смотрит саксонский раб, то зовут ее по саксонски; но она становится норманном и ее называют "порк", как только она попадает в господский замок и является к столу знатных особ. Что ты об этом думаешь, друг мой Гурт?
- Что правда, то правда, друг Вамба. Не знаю тогько, как эта правда попала в твжю дурацкую башку.
- А ты послушай, что я тебе скажу еще, - продолжал Вамба в том же духе. - Вот, например, старый наш ольдермен* бык: покуда его пасут такие рабы, как ты, он продолжает носить свою саксонскую кличку "оке", когда же он оказывается перед высокородным ртом, который призван его отведать, он становится пылким и любезным французским рыцарем Беф. Таким же образом и теленок из мистера Каф делается мсье де Во: пока за ним нужно присматривать, он саксонец, но когда он служит для наслаждения, ему дают норманское имя.
- Клянусь святым Дунстаном, - отвечал Гурт, - ты говоришь печальную истину! У нас остался только воздух, которым мы дышим; да и его у нас не отняли потому только, что иначе мы не были бы способны выполнять работу, наваленную на наши плечи. Что покрупнее да пожирнее, то к их столу; женщин покрасивее - на их ложе;
самые храбрые из нас должны служить в войсках под началом чужеземцев и устилать своими костями дальние страны, а здесь остаются лишь немногие, да и у тех нет ни сил, ни желания защищать несчастных саксонцев. Дай бог здоровья нашему хозяину Седрику за то, что он постоял за нас, как подобает мужественному воину, но вот на днях прибудет в нашу сторону Реджинальд Фрон де Беф, тогда и увидим, чего стоят все хлопоты Седрака... Сюда, сюда! - крикнул он вдруг, снова возвышая голос. - Вот так, хорошеньво их, Фанге! Теперь ты собрал их в кучу. Какой же ты у меня молодец!
- Гурт, - сказал шут, - по всему видно, что ты считаешь меня дураком, иначе ты не стал бы совать свою голову в мою глотку. Ведь стоит мне намекнуть Реджинальду Фрон де Бефу или Филиппу де Мальвуазену, что ты ругаешь норманнов, - и вмиг тебя вздернут на одно из этих деревьев для острастки всем, кто вздумает поносить знатных господ.
- Пес! Неужели ты способен меня выдать? Сам же ты вызвал меня на такие слова! - воскликнул Гурт.
- Выдать тебя? Нет, - сказал шут, - так поступают только умные люди, где уж мне, дураку... Но тише... Кто это к нам жалует? - прервал он сам себя, прислушиваясь к конскому топоту, который раздавался уже довольно явственно.
- Не все ли тебе равно, кто там едет? - сказал Гурт, успевший тем временем собрать все свое стадо и гнавший его с помощью Фангса вдоль одной из сумрачных просек.
- Нет, я должен увидеть этих всадников, - отвечал Вамба. - Может быть, они едут из волшебного царства с поручением от короля Оберона... *
- Замолчи! -перебил его свинопас. - Охота тебе говорить такие вещи, когда за несколько миль от нас разразилась страшная гроза с громом и молнией. Послушай, какие раскаты. А дождь-то! Я в жизни не видывал летом таких крупных капель. Посмотри, ветра нет, а дубы трещат и стонут, словно возвещая бурю. Образумься - поверь мне на слово, поспешим домой, прежде чем налетит гроза! Ночь будет ужасной.
Вамба, по-видимому, почувствовал всю силу этих доводов и последовал за своим товарищем, который взял длинный посох и двинулся вперед, подгоняя пронзительно хрюкающее стадо.
ГЛАВА II
Монах был монастырский ревизор.
Наездник страстный, он любил охоту
И богомолье - только не работу.
И хоть таких аббатов и корят,
Но превосходный был бы он аббат
Его конюшню вся округа знала,
Его уздечка пряжками бренчала,
Как колокольчики часовни той,
Доход с которой тратил он, как свой 1.
1 Перевод И. А. Кашкина.
Чосер, "Кентерберийские рассказы"
Конский топот все приближался и, несмотря на увещевания и брань своего спутника, Вамба, которому не терпелось поскорее увидеть всадников, то и дело останавливался под разными предлогами. Поэтому всадники вскоре их настигли.
Кавалькада состояла из десяти человек. Двое, ехавшие впереди, были по-видимому, важные особы, а остальные - их слуги Сословие и звание одной из этих особ нетрудно было установить: то было несомненно духовное лицо высокого ранга. На нем была одежда монаха-цистерцианца*, сшитая из прекрасной материи, что противоречило уставу этого ордена. Его плащ с капюшоном был из самого лучшего фламандского сукна и не без грации облекал его красивую, хотя и немного полную фигуру.
Его лицо так же мало говорило о самоуничижении, как его одежда - о презрении к мирской роскоши. Черты лица его были бы приятны, если бы глаза не блестели из-под нависших век тем лукавым эпикурейским огоньком, который изобличает осторожного сластолюбца. Впрочем, его занятия и положение приучили его так владеть собой, что при желании он мог придать своему лицу торжественность, хотя от природы оно выражало преимущественно веселость и снисходительность. Вопреки монастырскому уставу, равно как и эдиктам* пап, рукава плаща у этого церковного сановника были подбиты и оторочены дорогим мехом, а мантия застегивалась золотой пряжкой.
Почтенный прелат ехал верхом на сытом муле, сбруя которого была богато украшена, а уздечка, по тогдашней моде, увешена серебряными колокольчиками. В посадке прелата не было заметно монашеской неуклюжести; напротив, она отличалась грацией и уверенностью хорошего наездника. Казалось, что как ни приятна была спокойная иноходь мула, как ни роскошно его убранство, все же щеголеватый монах пользовался таким скромным средством передвижения только для переездов по большой дороге. Один из служителей, составлявших его свиту, вел в поводу превосходного испанского жеребца, на котором монах выезжал в торжественных случаях. Седло и сбруя на этом великолепном коне были покрыты длинной попоной, спускавшейся почти до самой земли и богато расшитой изображениями крестов и иных церковных эмблем. Другой служитель вел в поводу вьючного мула, нагруженного, вероятно, поклажей настоятеля; двое монахов того же ордена, но низших степеней ехали позади всех, пересмеиваясь между собой и не обращая никакого внимания на остальных всадников.
Спутником духовной особы был человек высокого роста, старше сорока лет, худощавый, сильный и мускулистый. Его атлетическая фигура вследствие постоянных упражнений, казалось, состояла только из костей, мускулов и сухожилий; видно было, что он перенес множество тяжелых испытаний и готов перенести еще столько же. На нем была красная шапка с меховой опушкой. На лице его ясно выражалось желание вызвать в каждом встречном чувство боязливого почтения и страха. Лицо его, нервное, с крупными и резкими чертами, ставшее под лучами тропического солнца черным почти как у негра, казалось как бы задремавшим после взрыва бурных страстей, но надувшиеся жилы на лбу и подергивание верхней губы показывали, что буря каждую минуту может снова разразиться. Во взгляде его смелых, темных, проницательных глаз можно было прочесть рассказ о препятствиях, им преодоленных, и опасностях, им испытанных. Казалось, ему хотелось вызвать сопротивление своим желаниям - только для того, чтобы смести противника с дороги, проявив свою волю и мужество. Один его глаз, над которым проходил шрам, немного косил, что придавало зловещее выражение его взгляду.
Этот всадник, так же как и его спутник, был одет в длинный монашеский плащ, но красный цвет этого плаща показывал, что всадник не принадлежит ни к одному из четырех главных монашеских орденов*. На правом плече был нашит белый суконный крест особенной формы. Под плащом виднелась кольчуга с рукавами и перчатками из мелких металлических колец; она была сделана чрезвычайно искусно и так же плотно и гибко прилегала к телу, как наши фуфайки, связанные из мягкой шерсти. Насколько позволяли видеть складки плаща, его бедра защищала такая же кольчуга; колени были покрыты тонкими стальными пластинками, а икры обтягивали кольчужные чулки. За поясом у него был заткнут большой кинжал - единственное бывшее при нем оружие.
Ехал он верхом на крепкой дорожной лошади, очевидно для того, чтобы поберечь силы своего благородного боевого коня, которого один из оруженосцев вел позади. На коне было полное боевое вооружение; с одной стороны седла висел короткий бердыш с богатой дамасской насечкой, с другой - украшенный перьями шлем хозяина, его колпак из кольчуги и длинный обоюдоострый меч. Другой оруженосец вез, подняв вверх, копье своего хозяина; на острие копья развевался небольшой флаг с изображением такого же креста, какой был нашит на плаще. Тот же оруженосец держал треугольный щит. Щит был в чехле из красного сукна, что мешало видеть начертанный на нем девиз.
Вслед за этими двумя оруженосцами ехали еще двое слуг; темные лица, белые тюрбаны и особый покрой одежды изобличали в них уроженцев Востока. Вообще в наружности этого воина и его свиты было что-то дикое и чужеземное. Одежда его оруженосцев блистала роскошью, восточные слуги носили серебряные обручи на шеях и браслеты на полуобнаженных смуглых руках и ногах. Их шелковые наряды, расшитые узорами, указывали на знатность и богатство их хозяина и составляли в то же время резкий контраст с простотой его собственной военной одежды. Они были вооружены кривыми саблями с золотой насечкой на рукоятках и ножнах и турецкими кинжалами еще более тонкой работы. У каждого торчал при седле пучок дротиков фута в четыре длиною, с острыми стальными наконечниками. Лошади, на которых ехали слуги, были арабской породы; сухощавые, легкие, тонкогривые, они были совсем не похожи на тех тяжелых и крупных жеребцов, которых разводили в Нормандии и Фландрии для воинов в полном боевом вооружении. Рядом с этими громадными животными легкие арабские лошади казались просто тенью.
...
