Макаренко Антон Семенович

   - Ну, вот каждому человеку видно, что это не годится, а вам не видно. Как же это может быть: нам видно, а вам не видно?
   В январе Раиса неожиданно приехала в колонию со всеми своими корзинками и сказала, что отпущена на каникулы. Но у нее не было никаких отпускных документов, и по всему ее поведению было видно, что возвращаться в Киев она не собирается. На мой запрос киевский рабфак сообщил, что Раиса Соколова перестала посещать институт и выехала из общежития неизвестно куда.
   
   Цветы, украшение любого стола, комнаты, дома, сада. Они прекрасны в своей красоте и любоваться ими лучше в природе. Но, если уж мы сорвали цветок, то такому прекрасному созданию должна быть выделена не менее прекрасная ваза. Вазы для цветов из хрусталя, фарфора, металла украсят любое помещение и придадут ему благородный вид.
   
   Вопрос был выяснен. Нужно отдать справедливость ребятам: они Раису не дразнили, не напоминали о неудачном рабфаке и как будто даже забыли обо всем этом приключении. В первые дни после ее приезда посмеялись всласть над Екатериной Григорьевной, которая и без того была смущена крайне, но вообще считали, что случилась самая обыкновенная вещь, которую они и раньше предвидели.
   В марте ко мне обратилась Осипова с тревожным сомнением: по некоторым признакам, Раиса беременна.
   Я похолодел. Мы находились в положении усложненном: подумайте, в детской колонии воспитанница беременна. Я ощущал вокруг нашей колонии, в городе, в наробразе присутствие очень большого числа тех добродетельных ханжей, которые обязательно воспользуются случаем и поднимут страшный визг: в колонии половая распущенность, в колонии мальчики живут с девочками. Меня пугала и самая обстановка в колонии, и затруднительное положение Раисы как воспитанницы. Я просил Осипову поговорить с Раисой "по душам".
   Раиса решительно отрицала беременность и даже обиделась:
   - Ничего подобного" Кто это выдумал такую гадость? И откуда это пошло, что и воспитательницы стали заниматься сплетнями?
   Осипова, бедная, в самом деле почувствовала, что поступила нехорошо. Раиса была очень полна, и кажущуюся беременность можно было объяснить просто нездоровым ожирением, тем более, что на вид действительно определенного ничего не было. Мы Раисе поверили.
   Но через неделю Задоров вызвал меня вечером во двор, чтобы поговорить наедине.
   - Вы знаете, что Раиса беременна?
   - А ты откуда знаешь?
   - Вот чудак! Да что же, не видно, что ли? Это все знают, - я думал, что и вы знаете.
   - Ну, а если беременна, так что?
   - Да ничего... Только чего она скрывает это? Ну, беременна - и беременна, а чего вид такой делает, что ничего подобного. Да вот и письмо от Корнеева. Тут... видите? - "дорогая женушка". Да мы это и раньше знали.
   Беспокойство усилилось и среди педагогов. Наконец меня вся история начала злить.
   - Ну чего так беспокоиться? Беременна, значит, родит. Если теперь скрывает, то родов нельзя же будет скрыть. Ничего ужасного нет, будет ребенок, вот и все.
   Я вызвал Раису к себе и спросил:
   - Скажи, Раиса, правду: ты беременна?
   - И чего ко мне все пристают? Что это такое, в самом деле, - пристали все, как смолы: беременна да беременна! Ничего подобного, понимаете или нет?
   Раиса заплакала.
   - Видишь ли, Раиса, если ты беременна, то не нужно этого скрывать. Мы тебе поможем устроиться на работу, хотя бы и у нас в колонии, поможем и деньгами. Для ребенка все нужно же приготовить, пошить и все такое...
   - Да ничего подобного! Не хочу я никакой работы, отстаньте!
   - Ну, хорошо, иди.
   Так ничего в колонии и не узнали. Можно было бы отправить ее к врачу на исследование, но по этому вопросу мнения педагогов разделились. Одни настаивали на скорейшем выяснении дела, другие поддерживали меня и доказывали, что для девушки такое исследование очень тяжело и оскорбительно, что, наконец, и нужды в таком исследовании нет, - все равно рано или поздно вся правда выяснится, да и куда спешить: если Раиса беременна, то не больше как на пятом месяце. Пусть она успокоится, привыкнет к этой мысли, а тем временем и скрывать уже станет трудно.
   Раису оставили в покое.
   Пятнадцатого апреля в городском театре было большое собрание педагогов, на этом собрании я читал доклад о дисциплине. В первый вечер мне удалось закончить доклад, но вокруг моих положений развернулись страстные прения, пришлось обсуждение доклада перенести на второй день. В театре присутствовали почти все наши воспитатели и кое-кто из старших колонистов. Ночевать мы остались в городе.
   Колонией в то время уже заинтересовались не только в нашей губернии, и на другой день народу в театре было видимо-невидимо. Между прочими вопросами, какие мне задавали, был и вопрос о совместном воспитании. Тогда совместное воспитание в колониях для правонарушителей было запрещено законом; наша колония была единственной в Союзе, проводившей опыт совместного воспитания.
   Отвечая на вопрос, я мельком вспомнил о Раисе, но даже возможная беременность ее в моем представлении не меняла ничего в вопросе о совместном воспитании. Я доложил собранию о полном благополучии у нас в этой области.
   Во время перерыва меня вызвали в фойе. Я наткнулся на запыхавшегося Братченко: он верхом прилетел в город и не захотел сказать ни одному из воспитателей, в чем дело.
   - У нас несчастье, Антон Семенович. У девочек в спальне нашли мертвого ребенка.
   - Как - мертвого ребенка?!
   - Мертвого, совсем мертвого. В корзинке Раисиной. Ленка мыла полы и зачем-то заглянула в корзинку, может, взять что хотела, а там - мертвый ребенок.
   - Что ты болтаешь?
   Что можно сказать о нашем самочувствии? Я никогда еще не переживал такого ужаса. Воспитательницы, бледные и плачущие, кое-как выбрались из театра и на извозчике поехали в колонию. Я не мог ехать, так как мне еще нужно было отбиваться от нападений на мой доклад.
   - Где сейчас ребенок? - спросил я Антона.
   - Иван Иванович запер в спальне. Там, в спальне.
   - А Раиса?
   - Раиса сидит в кабинете, там ее стерегут хлопцы. Я послал Антона в милицию с заявлением о находке, а сам остался продолжать разговоры о дисциплине.
   Только к вечеру я был в колонии. Раиса сидела на деревянном диване в моем кабинете, растрепанная и в грязном переднике, в котором она работала в прачечной. Она не посмотрела на меня, когда я вошел, и еще ниже опустила голову. На том же диване Вершнев обложился книгами: очевидно, он искал какую-то справку, потому что быстро перелистывал книжку за книжкой и ни на кого не обращал никакого внимания.
   Я распорядился снять замок на дверях спальни и корзинку с трупом перенести в бельевую кладовку. Поздно вечером, когда уже все разошлись спать, я спросил Раису:
   - Зачем ты это сделала?
   Раиса подняла голову, посмотрела на меня тупо, как животное, и поправила фартук на коленях.
   - Сделала - и всё.
   - Почему ты меня не послушала? Она вдруг тихо заплакала.
   - Я сама не знаю.
   Я оставил ее ночевать в кабинете под охраной Вершнева, читательская страсть которого гарантировала его совершеннейшую бдительность. Мы все боялись, что Раиса над собой что-нибудь сделает.
   Наутро приехал следователь, следствие заняло не много времени, допрашивать было некого. Раиса рассказала о своем преступлении в скупых, но точных выражениях. Родила она ребенка ночью, тут же в спальне, в которой спало еще пять девочек. Ни одна из них не проснулась. Раиса объяснила это, как самое простое дело:
   - Я старалась не стонать.
   Немедленно после родов она задушила ребенка платком. Отрицала преднамеренное убийство:
   - Я не хотела так сделать, а он стал плакать.
   Она спрятала труп в корзинку, с которой ездила на рабфак, и рассчитывала в следующую ночь вынести его и бросить в лесу. Думала, что лисицы его съедят и никто ничего не узнает. Утром пошла на работу в прачечную, где девочки стирали свое белье. Завтракала и обедала со всеми колонистами, была только "скучная", по словам хлопцев.
   Следователь увез Раису с собой, а труп распорядился отправить в трупный покой одной из больниц для вскрытия.
   Педагогический персонал этим событием был деморализован до последней степени. Думали, что для колонии настали последние времена.
   Колонисты были в несколько приподнятом настроении. Девочек пугала вечерняя темнота и собственная спальня, в которой они ни за что не хотели ночевать без мальчиков. Несколько ночей у них в спальне торчали Задоров и Карабанов. Все это кончилось тем, что ни девочки, ни мальчики не спали и даже не раздевались. Любимым занятием хлопцев в эти дни стало пугать девчат: они являлись под их окнами в белых простынях, устраивали кошмарные концерты в печных ходах, тайно забирались под кровать Раисы и вечером оттуда пищали благим матом.
   К самому убийству хлопцы отнеслись, как к очень простой вещи. При этом все они составляли оппозицию воспитателям в объяснении возможных побуждений Раисы. Педагоги были уверены, что Раиса задушила ребенка в припадке девичьего стыда: в напряженном состоянии среди спящей спальни действительно нечаянно запищал ребенок, - стало страшно, что вот-вот проснутся.
   Задоров разрывался на части от смеха, выслушивая эти объяснения слишком психологически настроенных педагогов.
   - Да бросьте эту чепуху говорить! Какой там девичий стыд! Заранее все было обдумано, потому и не хотела признаться, что скоро родит. Все заранее обдумали и обсудили с Корнеевым. И про корзинку заранее, и чтобы в лес отнести. Если бы она от стыда сделала, разве она так спокойно пошла бы на работу утром? Я бы эту самую Раису, если бы моя воля, завтра застрелил бы. Гадиной была, гадиной всегда и останется. А вы про девичий стыд! Да у нее никакого стыда никогда не было.
   - В таком случае, какая же цель, зачем это она сделала? - ставили педагоги убийственный вопрос.
   - Очень простая цель: на что ей ребенок? С ребенком возиться нужно - и кормить, и все такое. Очень нужен им ребенок, особенно Корнееву.
   - Ну-у! Это не может быть...
   - Не может быть? Вот чудаки! Конечно, Раиса не скажет, а я уверен, если бы ее взять в работу, так там такое откроется...
   Ребята были согласны с Задоровым без малейших намеков на сомнение. Карабанов был уверен в том, что "такую штуку" Раиса проделывает не первый раз, что еще до колонии, наверное, что-нибудь было.
   На третий день после убийства Карабанов отвез труп ребенка в какую-то больницу. Возвратился он в большом воодушевлении:
   - Ой, чого я гам тилько не бачив! Там в банках понаставлено всяких таких пацанов, мабуть, десятка три. Там таки страшни: з такою головою, одно - ножки скрючило, и не разберешь, чы чоловик, чы жаба яка. Наш - куды! Наш - найкращий.
   Екатерина Григорьевна укоризненно покачала головой, но и она не могла удержаться от улыбки:
   - Ну что вы говорите, Семен, как вам не стыдно! Кругом хохочут ребята, им уже надоели убитые, постные физиономии воспитателей.
   Через три месяца Раису судили. В суд был вызван весь педсовет колонии имени Горького. В суде царствовали психология и теория девичьего стыда. Судья укорял нас за то, что мы не воспитали правильного взгляда. Протестовать мы, конечно, не могли. Меня вызвали на совещание суда и спросили:
   - Вы ее снова можете взять в колонию?
   - Конечно.
   Раиса была приговорена условно на восемь лет и немедленно отдана под ответственный надзор в колонию.
   К нам она возвратилась как ни в чем не бывало, принесла с собой великолепные желтые полусапожки и на наших вечеринках блистала в вихре вальса, вызывая своими полусапожками непереносимую зависть наших прачек и девчат с Пироговки.
   Настя Ночевная сказала мне:
   - Вы Раису убирайте с колонии, а то мы ее сами уберем. Отвратительно жить с ней в одной комнате.
   Я поспешил устроить ее на работу на трикотажной фабрике.
   Я несколько раз встречал ее в городе. В 1928 году я приехал в этот город по делам и неожиданно за буфетной стойкой одной из столовых увидел Раису и сразу ее узнал: она раздобрела и в то же время стала мускулистее и стройнее.
   - Как живешь?
   - Хорошо. Работаю буфетчицей. Двое детей и муж хороший.
   - Корнеев?
   - Э, нет, - улыбнулась она, - старое забыто. Его зарезали на улице давно... А знаете что, Антон Семенович?
   - Ну?
   - Спасибо вам, тогда не утопили меня. Я как пошла на фабрику, с тех пор старое выбросила.
   
   16. ГАБЕРСУП
   Весною нагрянула на нас новая беда - сыпной тиф. Первым заболел Костя Ветковский.
   Врача в колонии не было. Екатерина Григорьевна, побывавшая когда-то в медицинском институте, врачевала в тех необходимых случаях, когда и без врача обойтись невозможно и врача приглашать неловко. Ее специальностью уже в колонии сделались чесотка и скорая помощь при порезах, ожогах, ушибах, а зимой, благодаря несовершенству нашей обуви, у нас много было ребят с отмороженными ногами. Вот, кажется, и все болезни, которыми снисходительно болели колонисты, - они не отличались склонностью возиться с врачами и лекарствами.
   Я всегда относился к колонистам с глубоким уважением именно за их медицинскую непритязательность и сам многому у них в этой области научился. У нас сделалось совершенно привычным не считаться больным при температуре в тридцать восемь градусов, и соответствующей выдержкой мы один перед другим щеголяли. Впрочем, это было почти необходимым просто потому, что врачи к нам очень неохотно ездили.
   Вот почему, когда заболел Костя и у него оказалась температура под сорок, мы отметили это как новость в колонистском быту. Костю уложили в постель и старались оказать ему всяческое внимание. По вечерам у его постели собирались приятели, а так как к нему многие относились хорошо, то его вечером окружала целая толпа. Чтобы не лишать Костю общества и не смущать ребят, мы тоже у кровати больного проводили вечерние часы.
   Дня через три Екатерина Григорьевна тревожно сообщила мне о своем беспокойстве: очень похоже на сыпной тиф. Я запретил ребятам подходить к его постели, но изолировать Костю как-нибудь по-настоящему было все равно невозможно: приходилось и заниматься в той же комнате и собираться вечером.
   Еще через день, когда Ветковскому стало очень плохо, мы завернули его в ватное одеяло, которым он укрывался, усадили в фаэтон, и я повез его в город.
   В приемной больницы ходят, лежат и стонут человек сорок. Врача долго нет. Видно, что тут давно сбились с ног и что помещение больного в больницу ничего особенно хорошего не сулит. Наконец приходит врач. Лениво подымает рубашку у нашего Ветковского, старчески кряхтит и лениво говорит записывающему фельдшеру:
   - Сыпной. В больничный городок.
   За городом, в поле, от войны осталось десятка два деревянных бараков. Я долго брожу между сестрами, больными, санитарами, выносящими закрытые простынями носилки. Говорят, что больного должен принять дежурный фельдшер, но никто не знает, где он, и никто не хочет его найти Я, наконец, теряю терпение и набрасываюсь на ближайшую сестру, употребляя слова "безобразие", "бесчеловечно", "возмутительно". Мой гнев приносит пользу: Костю раздевают и куда-то ведут.
   Возвратясь в колонию, я узнал, что слегли с такой же температурой Задоров, Осадчий и Белухин. Задорова, впрочем, я застал еще на ногах в тот самый момент, когда он отвечал на уговор Екатерины Григорьевны лечь в постель:
   - И какая вы женщина странная! Ну чего я лягу? Я вот сейчас пойду в кузницу, там меня Софрон моментально вылечит...
   - Как вас Софрон вылечит? Что вы говорите глупости!..
   - А вот тем самым, что и себя лечит: самогон, перец, соль, олеонафт и немного колесной мази! - заливается Задоров по обыкновению выразительно и открыто.
   - Смотрите, Антон Семенович, до чего вы их распустили! - обращается ко мне Екатерина Григорьевна. - Он будет лечиться у Софрона! Ступайте, укладывайтесь"
   От Задорова несло страшным жаром, и было видно, что он еле держится на ногах. Я взял его за локоть и молча направил в спальню. В спальне уже лежали в кроватях Осадчий и Белухин. Осадчий страдал и был недоволен своим состоянием. Я давно заметил, что такие "боевые" парни всегда очень трудно переносят болезнь. Зато Белухин по обыкновению был в радужном настроении.
   Не было в колонии человека веселее и радостнее Белухина. Он происходил из столбового рабочего рода в Нижнем Тагиле; во время голода отправился за хлебом, в Москве был задержан при какой-то облаве и помещен в детский дом, оттуда убежал и освоился на улице, снова был задержан и снова убежал. Как человек предприимчивый, он старался не красть, а больше спекулировал, но сам потом рассказывал о своих спекуляциях с добродушным хохотом, так они были всегда смелы, своеобразны и неудачны. Наконец Белухин убедился, что он для спекуляции не годится, и решил ехать на Украину.
   Белухин когда-то учился в школе, знал обо всем по-немножку, парень был разбитной и бывалый, но на удивление и дико неграмотный. Бывают такие ребята: как будто всю грамоту изучил, и дроби знает, и о процентах имеет понятие, но все это у него удивительно коряво и даже смешно получается. Белухин и говорил на таком же корявом языке, тем не менее умном и с огоньком.
   Лежа в тифу, он был неистощимо болтлив, и, как всегда, его остроумие удваивалось случайно комическим сочетанием слов:
   - Тиф-это медицинская интеллигентность, так почему она прицепилась к рабочему от природы? Вот когда социализм уродится, тогда эту бациллу и на порог не пустим, а если, скажем, ей приспичит по делу: паек получить или что, потому что и ей же, по справедливости, жить нужно, так обратись к моему секретарю-писателю. А секретарем приклепаем Кольку Вершнева, потому он с книжкой, как собака с блохой, не разлучается. Колька интеллигентность совершит, и ему - что блоха, что бацилла соответствует по демократическому равносилию.
   - Я буду секретарем, а ты что будешь делать при социализме? - спрашивает Колька Вершнев, заикаясь.
   Колька сидит в ногах у Белухина, по обыкновению с книжкой, по обыкновению взлохмаченный и в изодранной рубашке.
   - А я буду законы писать, как вот тебя одеть, чтобы у тебя приспособленность к человечеству была, а не как к босяку, потому что это возмущает даже Тоську Соловьева. Какой же ты читатель, если ты на обезьяну похож? Да и то, не у всякого обезьянщика такая обезьяна черная выступает. Правда ж, Тоська?
   Хлопцы хохотали над Вершневым. Вершнев не сердился и любовно посматривал на Белухина серыми добрыми глазами. Они были большими друзьями, пришли в колонию вместе и рядом работали в кузнице, только Белухин уже стоял у наковальни, а Колька предпочитал дуть мехом, чтобы иметь одну свободную руку для книжки.
   Тоська Соловьев, чаще называвшийся Антоном Семеновичем, - были мы с ним двойные тезки, - имел от роду только десять лет. Он был найден Белухиным в нашем лесу умирающим от голода и уже в беспамятстве. На Украину он выехал из Самарской губернии вместе с родителями, в дороге потерял мать, а что потом было, и не помнит. У Тоськи хорошенькое, ясное детское лицо, и оно всегда обращено к Белухину. Тоська, видимо, прожил свою маленькую жизнь без особенно сильных впечатлений, и его навсегда поразил и приковал к себе этот веселый, уверенный зубоскал Белухин, который органически не мог бояться жизни и всему на свете знал цену.
   Тоська стоит в головах у Белухина, и его глазенки горят любовью и восхищением. Он звенит взрывным дискантным смехом ребенка:
   - Черная обезьяна!
   - Вот Тоська у меня будет молодец, - вытаскивает его Белухин из-за кровати.
   Тоська в смущении склоняется на белухинский живот, покрытый ватным одеялом.
   - Слушай, Тоська, ты книжки не так читай, как Колька, а то, видишь, он всякую сознательность заморочил себе.
   - Не он книжки читает, а книжки его читают, - сказал Задоров с соседней кровати.
   Я сижу рядом за партией в шахматы с Карабановым и думаю: "Они, кажется, забыли, что у них тиф".
   - Кто-нибудь там, позовите Екатерину Григорьевну. Екатерина Григорьевна приходит в образе гневного ангела.
   - Это что за нежности? Почему здесь Тоська вертится? Вы соображаете что-нибудь? Это ни на что не похоже!
   Тоська испуганно срывается с кровати и отступает. Карабанов цепляется за его руку, приседает и в паническом ужасе дурашливо отшатывается в угол:
   - И я боюсь... Задоров хрипит:
   - Тоська, так ты же и Антона Семеновича возьми за руку. Что же ты его бросил?
   Екатерина Григорьевна беспомощно оглядывается среди радостной толпы.
   - Совершенно так, как у зулусов.
   - Зулусы - это которые без штанов ходят, а для продовольствия употребляют знакомых, - говорит важно Белухин. - Подойдет этак к барышне: "Позвольте вас сопроводить". Та, конечно, рада: "Ах, зачем же, я сама проводюся". - "Нет, как же можно, разве можно, чтобы самой?" Ну, до переулка доведет и слопает. И даже без горчицы.
   Из дальнего угла раздается заливчатый дискант Тоськи. И Екатерина Григорьевна улыбается:
   - Там барышень едят, а здесь малых детей пускают к тифозному. Все равно.
   Вершнев находит момент отомстить Белухину:
   - Зззулусы нне едят ннникаких ббарышень. И, конечно, кккультурнее ттебя. Зззаразишь Тттоську.
   - А вы, Вершнев, почему сидите на этой кровати? - замечает его Екатерина Григорьевна. - Немедленно уходите отсюда!
   Вершнев смущенно начинает собирать свои книжки, разбросанные на кровати Белухина.
   Задоров вступается:
   - Он не барышня. Его Белухин не будет шамать. Тоська уже стоит рядом с Екатериной Григорьевной и говорит как будто задумчиво:
   - Матвей не будет есть черную обезьяну.
   Вершнев под одной рукой уносит целую кучу книг, а под другой неожиданно оказывается Тоська, дрыгает ногами, хохочет. Вся эта группа сваливается на кровать Вершнева, в самом дальнем углу.
   Наутро глубокий воз, изготовленный по проекту Калины Ивановича и немного похожий на гроб, наполнен до отказа. Завернутые в одеяла, сидят на дне подводы наши тифозные. На края гроба положена доска, и на ней возвышаемся мы с Братченко. На душе у меня скверно, потому что предчувствую повторение той же канители, которая встретила Ветковского. И нет у меня никакой уверенности, что ребята едут именно лечиться.
   Осадчий лежит на дне и судорожно стягивает одеяло на плечах. Из одеяла выглядывает черно-серая вата, у моих ног я вижу ботинок Осадчего, корявый и истерзанный. Белухин надел одеяло на голову, построил из него трубку и говорит:
   - Народы эти подумают, что попы едут. Зачем такую массу попов везут?
   Задоров улыбается в ответ, и по этой улыбке видно, как ему плохо.
   В больничном городке прежняя обстановка. Я нахожу сестру, которая работает в палате, где лежит Костя. Она с трудом затормаживает стремительный бег по коридору.
   - Ветковский? Кажется, в этой палате...
   - В каком он состоянии?
   - Еще ничего не известно.
   Антон за ее спиной дергает кнутом по воздуху:
   - Вот еще: неизвестно! Как же это - неизвестно?
   - Это с вами мальчик? - брезгливо смотрит сестра на отсыревшего, пахнущего навозом Антона, к штанам которого прицепились соломинки.
   - Мы из колонии имени Горького, - начинаю я осторожно. - Здесь наш воспитанник Ветковский. А сейчас я привез еще троих, кажется, тоже с тифом.
   - Так вы обратитесь в приемную.
   - Да в приемной толпа. А кроме того, я хотел бы, чтобы ребята были вместе.
   - Мы не можем всяким капризам потурать! Так и сказала: "потурать". И двинулась вперед. Но Антон у нее на дороге:
   - Как же это? Вы же можете поговорить с человеком!
   - Идите в приемную, товарищи, нечего здесь разговаривать.
   Сестра рассердилась на Антона, рассердился на Антона и я:
   - Убирайся отсюда, не мешай!
   Антон никуда, впрочем, не убирается. Он удивленно смотрит на меня и на сестру, а я говорю сестре тем же раздраженным тоном:
   - Дайте себе труд выслушать два слова. Мне нужно, чтобы ребята выздоровели обязательно. За каждого выздоровевшего я уплачиваю два пуда пшеничной муки. Но я бы желал иметь дело с одним человеком. Ветковский у вас. Устройте так, чтобы и остальные ребята были у вас.
   Сестра обалдевает, вероятно, от оскорбления.
   - Как это - "пшеничной муки"? Что это - взятка? Я не понимаю!
   - Это не взятка - это премия, понимаете? Если вы не согласны, я найду другую сестру. Это не взятка: мы просим некоторого излишнего внимания к нашим больным, некоторой, может быть, добавочной работы. Дело, видите ли, в том, что они плохо питались, и у них нет, понимаете, родственников.
   - Я без пшеничной муки возьму их к себе, если вы хотите. Сколько их?
   - Сейчас я привез троих, но, вероятно, еще привезу.
   - Ну идемте.
   Я и Антон идем за сестрой. Антон хитро щурит глаза и кивает на сестру, но, видимо, и он поражен таким оборотом дела. Он покорно принимает мое нежелание отвечать его гримасам.
   Сестра нас проводит в какую-то комнату в дальнем углу больницы, Антон привел наших больных.
   У всех, конечно, тиф. Дежурный фельдшер несколько удивленно рассматривает наши ватные одеяла, но сестра убедительным голосом говорит ему:
   - Это из колонии имени Горького, отправьте их в мою палату.
   - А разве у вас есть места?
   - Это мы устроим. Двое сегодня выписываются, а третью кровать найдем, где поставить. Белухин весело с нами прощается:
   - Привозите еще, теплее будет.
   Его желание мы исполнили через день: привезли Голоса и Шнайдера, а через неделю еще троих.
   На этом, к счастью, и кончилось.
   Несколько раз Антон заезжал в больницу и узнавал у сестры, в каком положении наши дела. Тифу не удалось ничего поделать с колонистами.
   Мы уже собрались кое за кем ехать в город, как вдруг в звенящий весенний полдень из лесу вышла тень, завернутая в ватное одеяло. Тень прямо вошла в кузницу и запищала:
   - Ну, хлебные токари, как вы тут живете? А ты все читаешь? Смотри, вон у тебя мозговая нитка из уха лезет...
   Ребята пришли в восторг: Белухин, хоть и худой и почерневший, был по-прежнему весел и ничего не боялся в жизни.
   Екатерина Григорьевна накинулась на него: зачем пришел пешком, почему не подождал, пока приедут?
   - Видите ли, Екатерина Григорьевна, я бы и подождал, но очень уж по шамовке соскучился. Как подумаю: там же наши житный хлеб едят, и кондёр едят, и кашу едят по полной миске, - так, понимаете, такая тоска у меня по всей психологии распространяется... не могу я наблюдать, как они этот габерсуп... ха-ха-ха-ха!..
   - Что за габерсуп?
   - Да это, знаете, Гоголь такой суп изобразил, так мне страшно понравилось. И в больнице этот габерсуп полюбили употреблять, а я как увижу его, так такая смешливость в моем организме, - не могу себя никак приспособить: хохочу, и все. Аж сестра уже ругаться начала, а мне после того еще охотнее - смеюсь и смеюсь. Как вспомню: габерсуп... А есть никак не могу: только за ложку - умираю со смеху. Так я и ушел от них... У вас что, обедали? Каша, небось, сегодня?
   Екатерина Григорьевна достала где-то молока: нельзя же больному сразу кашу!
   Белухин радостно поблагодарил:
   - Вот спасибо, уважили умирающего. Но молоко все же вылил в кашу. Екатерина Григорьевна махнула на него рукой. Скоро возвратились и остальные. Сестре Антон отвез на квартиру мешок белой муки.
   
   17. ШАРИН НА РАСПРАВЕ
   Забывался постепенно наш "найкращий", забывались тифозные неприятности, забывалась зима с отмороженными ногами, с рубкой дров и "ковзалкой", но не могли забыгь в наробразе моих "аракчеевских" формул дисциплины. Разговаривать со мной в наробразе начали тоже почти по-аракчеевски:
   - Мы этот ваш жандармский опыт прихлопнем. Нужно строить соцвос, а не застенок.
   В своем докладе о дисциплине я позволил себе усомниться в правильности общепринятых в то время положений, утверждавших, что наказание воспитывает раба, что необходимо дать полный простор творчеству ребенка, нужно больше всего полагаться на самоорганизацию и самодисциплину. Я позволил себе выставить несомненное для меня утверждение, что, пока не создан коллектив и органы коллектива, пока нет традиций и не воспитаны первичные трудовые и бытовые навыки, воспитатель имеет право и должен не отказываться от принуждения. Я утверждал также, что нельзя основывать все воспитание на интересе, что воспитание чувства долга часто становится в противоречие с интересом ребенка, в особенности так, как он его понимает. Я требовал воспитания закаленного, крепкого человека, могущего проделывать и неприятную работу и скучную работу, если она вызывается интересами коллектива.
   В итоге я отстаивал линию создания сильного, если нужно, и сурового, воодушевленного коллектива, и только на коллектив возлагал все надежды; мои противники тыкали мне в нос аксиомами педологии и танцевали только от "ребенка".
   Я был уже готов к тому, что колонию "прихлопнут", но злобы дня в колонии - посевная кампания и все тот же ремонт второй колонии - не позволяли мне специально страдать по случаю наробразовских гонений. Кто-то меня, очевидно, защищал, потому что меня не прихлопывали очень долго. А чего бы, кажется, проще: взять и снять с работы.
   Но в наробраз я старался не ездить: слишком неласково и даже пренебрежительно со мной там разговаривали. Особенно заедал меня один из инспекторов, Шарин - очень красивый, кокетливый брюнет с прекрасными вьющимися волосами, победитель сердец губернских дам. У него толстые, красные и влажные губы и круглые подчеркнутые брови. Кто его знает, чем он занимался до 1917 года, но теперь он великий специалист как раз по социальному воспитанию. Он прекрасно усвоил несколько сот модных терминов и умел бесконечно низать пустые словесные трели, убежденный, что за ними скрываются педагогические и революционпыс ценности.
   Ко мне он относился высокомерно-враждебно с того дня, когда я не удержался от действительно неудержимого смеха.
   Заехал он как-то в колонию. В моем кабинете увидел на столе барометр-анероид.
   - Что это за штука? - спросил он.
   - Барометр.
   - Какой барометр?
   - Барометр, - удивился я, - погоду у нас предсказывает.
   - Предсказывает погоду? Как же он может предсказывать погоду, когда он стоит у вас на столе? Ведь погода не здесь, а на дворе.
   Вот в этот момент я и расхохотался неприлично, неудержимо. Если бы Шарин не имел такого ученого вида, если бы не его приват-доцентская шевелюра, если бы не его апломб ученого!
   Он очень рассердился:
   - Что вы смеетесь? А еще педагог. Как вы можете воспитывать ваших воспитанников? Вы должны мне объяснить, если видите, что я не знаю, а не смеяться.
   Нет, я не способен был на такое великодушие, - я продолжал хохотать. Когда-то я слышал анекдот, почти буквально повторявший мой разговор с Шариным о барометре, и мне показалось удивительно забавным, что такие глупые анекдоты повторяются в жизни и что в них принимают участие инспектора губнаробраза.
   Шарин обиделся и уехал.
   Во время моего доклада о дисциплине он меня "крыл" беспощадно:
   - Локализованная система медико-педагогического воздействия на личность ребенка, поскольку она дифференцируется в учреждении социального воспитания, должна превалировать настолько, насколько она согласуется с естественными потребностями ребенка и насколько она выявляет творческие перспективы в развитии данной структуры - биологической, социальной и экономической. Исходя из этого, мы констатируем...
   Он в течение двух часов, почти не переводя духа и с полузакрытыми глазами, давил собрание подобной ученой резиной, но закончил с чисто житейским пафосом:
   - Жизнь есть веселость.
   Вот этот самый Шарин и нанес мне сокрушительный удар весной 1922 года.
   Особый отдел Первой запасной прислал в колонию воспитанника с требованием обязательно принять. И раньше Особый отдел и ЧК, случалось, присылали ребят. Принял. Через два дня меня вызвал Шарин.
   - Вы приняли Евгеньева?
   - Принял.
   - Какое вы имели право принять воспитанника без нашего разрешения?
   - Прислал Особый отдел Первой запасной.
   - Что мне Особый отдел? Вы не имеете права принимать без нашего разрешения.
   - Я не могу не принять, если присылает Особый отдел. А если вы считаете, что он присылать не может, то как-нибудь уладьте с ним этот вопрос. Не могу же я быть судьей между вами и Особым отделом.
   - Немедленно отправьте Евгеньева обратно.
   - Только по вашему письменному распоряжению.
   - Для вас должно быть действительно и мое устное распоряжение.
   - Дайте письменное распоряжение.
   - Я ваш начальник и могу вас сейчас арестовать на семь суток за неисполнение моего устного распоряжения.
   - Хорошо, арестуйте.
   Я видел, что человеку очень хочется использовать свое право арестовать меня на семь суток. Зачем искать другие поводы, когда уже есть повод?
   - Вы не отправите мальчика?
   - Не отправлю без письменного приказа. Мне выгоднее, видите ли, быть арестованным товарищем Шариным, чем Особым отделом.
   - Почему Шариным выгоднее? - серьезно заинтересовался инспектор.
   - Знаете, как-то приятнее. Все-таки по педагогической линии.
   - В таком случае вы арестованы. Он ухватил телефонную трубку.
   - Милиция?.. Немедленно пришлите милиционера взять заведующего колонией Горького, которого я арестовал на семь суток... Шарин.
   - Мне что же? Ожидать в вашем кабинете?
...

---