Обратная связь Главная страница

Раздел ON-LINE >>
Информация о создателях >>
Услуги >>
Заказ >>
Главная страница >>

Алфавитный список  авторов >>
Алфавитный список  произведений >>

Почтовая    рассылка
Анонсы поступлений и новости сайта
Счетчики и каталоги


Информация и отзывы о компаниях
Цены и качество товаров и услуг в РФ


Раздел: On-line
Автор: 

Макаренко Антон Семенович

Название: 

"Педагогическая поэма"

Страницы: [0] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15]   [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27] [28] [29] [30] [31] [32] [33] [34] [35] [36]

   - Сепию всю на Лешего истратила.
   Стало шумно по вечерам и в моем кабинете. Недавно из Харькова приехали две студентки и привезли такую бумажку:
   "Харьковский педагогический институт командирует тт. К. Барскую и Р. Ландсберг для практического ознакомления с постановкой педагогической работы в колонии имени М. Горького".
   
   Спорт в России развивается масштабно. Это заметно по тому, насколько сильно стали пропагандировать спорт школы. В хоккей, мальчиков отдают с раннего возраста. И, уже будучи подготовленными ребятами, эти малыши прекрасно используют коньки хоккейные. Фирменные коньки bauer, приобретают только профессионалы.
   
   Я с большим любопытством встретил этих представителей молодого педагогического поколения. И К. Варская и Р. Ландсберг были завидно молоды, каждой не больше двадцати лет. К. Варская - очень хорошенькая полная блондинка, маленькая и подвижная; у нее нежный и тонкий румянец, какой можно сделать только акварелью. Все время сдвигая еле намеченные тонкие брови и волевым усилием прогончя с лица то и дело возникающую улыбку, она учинила мне настоящий допрос:
   - У вас есть педологический кабинет?
   - Педологического кабинета нет.
   - А как вы изучаете личность?
   -Личность ребенка? - спросил я по возможности серьезно.
   - Ну, да. Личность вашего воспитанника.
   - А для чего ее изучать?
   - Как "для чего"? А как же вы работаете? Как вы работаете над тем, чего вы не знаете?
   К. Варская пищала энергично и с искренней экспрессией и все время оборачивалась к подруге. Р. Ландсберг, смуглая, с черными восхитительными косами, опускала глаза, снисходительно-терпеливо сдерживая естественное негодование.
   - Какие доминанты у ваших воспитанников преобладают? - строго в упор спросила К. Варская.
   - Если в колонии не изучают личность, то о доминантах спрашивать лишнее, - тихо произнесла Р. Ландсберг.
   - Нет, почему же? - сказал я серьезно. - О доминантах я могу кое-что сообщить. Преобладают те самые доминанты, что и у вас...
   - А вы откуда нас знаете? - недружелюбно спросила К. Варская.
   - Да вот вы сидите передо мной и разговариваете.
   - Ну, так что же?
   - Да ведь я вас насквозь вижу. Вы сидите здесь, как будто стеклянные, и я вижу все, что происходит внутри вас.
   К. Барская покраснела, но в этот момент в кабинет ввалились Карабанов, Вершнев, Задоров и еще какие-то колонисты.
   - Сюда можно, чи тут секреты?
   - А как же! - сказал я. - Вот познакомьтесь - наши гости, харьковские студенты.
   - Гости? От здорово! А как же вас зовут?
   - Ксения Романовна Барская.
   - Рахиль Семеновна Ландсберг. Семен Карабанов приложил руку к щеке и озабоченно удивился:
   - Ой, лышенько, на что же так длинно? Вы, значит, просто Оксана?
   - Ну, все равно, - согласилась К. Барская.
   - А вы - Рахиль, тай годи?
   - Пусть, - прошептала Р. Ландсберг.
   - Вот. Теперь можно вам и вечерять дать. Вы студенты?
   - Да.
   - Ну, так и сказали б, вы ж голодни, як той... як його? Як бы цэ були Вершнев с Задоровым, сказали бы:
   як собака. А то... ну, скажем, как кошенята.
   - А мы и в самом деле голодны, - засмеялась Оксана. - У вас и умыться можно?
   - Идем. Мы вас сдадим девчатам: там что хотите, то и делайте.
   Так произошло наше первое знакомство. Каждый вечер они приходили ко мне, но на самую короткую минутку. Во всяком случае, разговор об изучении личности не возобновлялся, - Оксане и Рахили было некогда. Ребята втянули их в безбрежное море колонийских дел, развлечений и конфликтов, познакомили с целой кучей настоящих проклятых вопросов. То и дело возникавшие в коллективе водовороты и маленькие водопадики обойти живому человеку было трудно, - не успеешь оглянуться, уже завертело тебя и потащило куда-то. Иногда, бывало, притащит прямо в мой кабинет и выбросит на берег.
   В один из вечеров притащило интересную группу:
   Оксана, Рахиль, Силантий и Братченко.
   Оксана держала Силантия за рукав и хохотала:
   - Идите, идите, чего упираетесь?
   Силантий действительно упирался.
   - Он ведет разлагающую линию у вас в колонии, а вы и не видите.
   - В чем дело, Силантий?
   Силантий недовольно освободил рукав и погладил лысину:
   - Да видишь, какое дело: сани, здесь это, оставили во дворе. Семен и вот они здесь это, придумали: с горки, видишь, кататься. Антон, вот он самый здесь, вот пусть он сам скажет.
   Антон сказал:
   - Причепились и причепились: кататься! Ну, Семену я сразу дал чересседельником, он и ушел, а эти никаких, тащат сани. Ну, что с ними делать? Чересседельником - плакать будут. А Силантий им сказал...
   - Вот, вот! - возмущалась Оксана. - Пускай Силантий повторит, что он сказал.
   - Да чего ж такого! Правду, здесь это, сказал, и никаких данных. Говорю, замуж тебе хочется, а ты будешь, здесь это, сани ломать. Видишь, какая история...
   - Не все, не все.
   - А что ж еще? Все, как говорится.
   - Он говорит Антону: ты ее запряги в сани да прокатись на Гончаровку, сразу тише станет. Говорил?
   - Здесь это, и теперь скажу: здоровые бабы, а делать им нечего, у нас лошадей не хватает, видишь, какая история.
   - Ax! - крикнула Оксана. - Уходите, уходите отсюда! Марш!
   Силантий засмеялся и выбрался с Антоном из кабинета. Оксана повалилась на диван, где уже давно дремала Рахиль.
   - Силантий - интересная личность, - сказал я. - Вот бы вы занялись ее изучением.
   Оксана ринулась из кабинета, но в дверях остановилась и сказала, передразнивая кого-то:
   - Насквозь вижу: стеклянный!
   И убежала, сразу за дверями попав в какую-то гущу колонистов; услышал я только, как зазвенел ее голос и унесся в привычном для меня колонийском вихрике.
   - Рахиль, идите спать.
   - Что? Разве я хочу спать? А вы?
   - Я ухожу.
   - Ага, ну... конечно...
   Она, по-детски кулачком протирая левый глаз, пожала мне руку и выбралась из кабинета, цепляясь плечом за край двери.
   
   4. ТЕАТР
   То, что рассказано в предыдущей главе, составляло только очень незначительную часть зимнего вечернего времени. Теперь даже немного стыдно в этом признаться, но почти все свободное время мы приносили в жертву театру.
   Во второй колонии мы завоевали настоящий театр. Трудно даже описать тот восторг, который охватил нас, когда мы получили в полное свое распоряжение мельничный сарай.
   В нашем театре можно было поместить до шестисот человек, - зрителей нескольких сел. Значение драмкружка очень повышалось, повышались и требования к нему.
   Правда, были в театре и некоторые неудобства. Калина Иванович считал даже эти неудобства настолько вредными, что предлагал обратить театр в подкатный сарай:
   - Если ты поставишь воз, то ему от холода ничего не будет, для него не нужно печку ставить. А для публики печи надо.
   - Ну, и поставим печи.
   - Поможет, як бидному рукопожатия. Ты ж видав, что там потолка нету, а крыша железная прямо без всякой подкладки. Печки топить - значит нагревать царство небесное и херувимов и серахвимов, а вовсе не публику. И какие ты печки поставишь? Тут же нужно в крайнем разе чугунки ставить, так кто же тебе разрешить чугунки, это ж готовый пожар: начинай представления и тут же начинай поливать водой.
   Но мы не согласились с Калиной Ивановичем, тем более, что и Силантий говорил:
   - Такая, видишь, история: бесплатно, здесь это, представление, да еще и пожар тут же без хлопот, - никто, здесь это, обижаться не будет.
   Печи мы поставили чугунные и железные и топили их только во время представления. Нагреть театральный воздух они никогда не были в состоянии, все тепло от них немедленно улетало вверх и вылезало наружу через железную крышу. И поэтому, хотя самые печи накалялись всегда докрасна, публика предпочитала сидеть в кожухах и пальто, беспокоясь только о том, чтобы случайно не загорелся бок, обращенный к печке.
   И пожар в нашем театре был только один раз, да и то не от печки, а от лампы, упавшей на сцене. Была при этом паника, но особого рода: публика осталась на местах, но колонисты все полезли на сцену в неподдельном восторге, и Карабанов на них кричал:
   - Ну что вы за идиоты, чи вы огня не бачили?
   Сцену мы построили настоящую: просторную, высокую с сложной системой кулис, с суфлерской будкой. За сценой осталось большое свободное пространство, но мы не могли им воспользоваться. Чтобы организовать для играющих сносную температуру, мы отгородили от этого пространства небольшую комнатку, поставили в ней буржуйку и там гримировались и одевались, кое-как соблюдая очередь и разделение полов. На остальном закулисном пространстве и на самой сцене царил такой же мороз, как и на открытом воздухе.
   В зрительном зале стояло несколько десятков рядов дощатых скамей, необозримое пространство театральных мест, невиданное культурное поле, на котором только сеять да жать.
   Театральная наша деятельность во второй колонии развернулась очень быстро и на протяжении трех зим, никогда ни на минуту не понижая темпов и размаха, кипела в таких грандиозных размерах, что я сам сейчас с трудом верю тому, что пишу.
   За зимний сезон мы ставили около сорока пьес, и в то же время мы никогда не гонялись за каким-либо клубным облегчением и ставили только самые серьезные большие пьесы в четыре-пять актов, повторяя обычно репертуар столичных театров. Это было ни с чем не сравнимое нахальство, но, честное слово, это не было халтурой.
   Уже с третьего спектакля наша театральная слава разнеслась далеко за пределы Гончаровки. К нам приходили селяне из Пироговки, из Грабиловки, Бабичевки, Гонцов, Вацив, Сторожевого, с Воловьих, Чумацких, Озерских хуторов, приходили рабочие из пригородных поселков, железнодорожники с вокзала и паровозного завода, а скоро начали приезжать и городские люди: учителя, вообще наробразовцы, военные, совработники, кооператоры и снабженцы, просто молодые люди и девушки, знакомые колонистов и знакомые знакомых. В конце первой зимы, по субботам, с обеда вокруг театрального сарая располагался табор дальних приезжих. Усатые люди в серяках и шубах распрягали лошадей, накрывали их ряднами и попонами, гремели ведрами у колодца с журавлем, а в это время их спутницы с головами, закутанными до глаз, потанцевавши возле саней, чтобы нагреть нахолодевшие за дорогу ноги, бежали в спальни к нашим девчатам, покачиваясь на высоких кованых каблучках, чтобы погреться и продолжить завязавшееся недавно знакомство. Многие из них вытаскивали из-под соломы кошелки и узелки. Направляясь в далекую театральную, экскурсию, они брали с собой пищу: пироги, паляныци, перерезанные накрест квадраты сала, спиральные завитки колбасы и кендюхи *. Значительная часть их запасов предназначалась для угощения колонистов, и бывали иногда такие пиршественные дни, пока бюро комсомольское категорически не запретило принимать от приезжих зрителей какие бы то ни было подарки.
   
   * Кендюх - сорт колбасы (Прим. автора.)
   
   В субботу театральные печи растапливались с двух часов, чтобы дать возможность приезжим погреться. Но чем ближе завязывались знакомства, тем больше проникали гости в помещения колонии, и даже в столовой можно было видеть группу гостей, особенно приятных и, так сказать, общих, которых дежурные находили возможным пригласить к столу.
   Для колонийской кассы спектакли доставались довольно тяжело. Костюмы, парики, всякие приспособления стоили нам рублей сорок - пятьдесят. Значит, в месяц это составляло около двухсот рублей. Это был очень большой расход, но мы ни разу не потеряли гордости и не назначили ни одного гроша в виде платы за зрелище. Мы рассчитывали больше всего на молодежь, а селянская молодежь, особенно девчата, никогда не имела карманных денег.
   Сначала вход в театр был свободным, но скоро наступило время, когда театральный зал потерял способность вместить всех желающих, и тогда были введены входные билеты, распределявшиеся заранее между комсомольскими ячейками, сельсоветами и специальными нашими полпредами на местах.
   Неожиданно для себя мы встретились со страшной жадностью селянства к театру. Из-за билетов происходили постоянные ссоры и недоразумения между отдельными селами. К нам приезжали возбужденные секретари и разговаривали довольно напористо:
   - А чего это нам передали на завтра только тридцать билетов.
   Заведующий театральными билетами Жорка Волков язвительно мотает головой перед лицом секретаря:
   - А того, что и это для вас много.
   - Много? Вы здесь сидите, бюрократы, а знаете, что много?
   - Мы здесь сидим и видим, как поповны ходят по нашим билетам.
   - Поповны? Какие поповны?
   - Ваши поповны, рыжие такие, мордатые.
   Узнавши свою поповну, секретарь понижает тон, но не сдается:
   - Ну, хорошо, две поповны... Почему же уменьшили на двадцать билетов? Было пятьдесят, а теперь тридцать.
   - Потеряли доверие, - зло отвечает Жорка. - Две поповны, а сколько попадей, лавочниц, куркулек - мы не считали. Вы там загниваете, а мы должны считать?
   - А какой же сукин сын передал, вот интересно?
   - Вот и сукины сыны... тоже не считаем. Вам и тридцать много.
   Секретарь, как ошпаренный, спешит домой расследовать обнаруженное загнивание, но на его место прилетает новый протестант:
   - Товарищи, что вы делаете? У нас пятьдесят комсомольцев, а вы прислали пятнадцать штук.
   - По данным шестого "П" сводного отряда, в прошлый раз от вас приехало только пятнадцать трезвых комсомольцев, да и то из них четыре старых бабы, а остальные были пьяные.
   - Ничего подобного, это тут наврали, что пьяные. Наши работают на спиртовом заводе, так от них действительно пахло...
   - Проверяли: изо рта пахнет, нечего на завод сворачивать...
   - Да я вам привезу, сами посмотрите, от них всегда пахнет, а вы придираетесь и выдумываете. Что это за загибы!
   - Брось! Наши разберут всегда, где завод, а где пьяный.
   - Ну прибавь хоть пять билетов, - как вам не стыдно!.. Вы тут разным городским барышням да знакомым раздаете, а комсомольцы у вас на последнем месте...
   Мы вдруг увидели, что театр - это не наше развлечение или забава, но наша обязанность, неизбежный общественный налог, отказаться от уплаты которого было невозможно.
   В комсомольском бюро задумались крепко. Драматический кружок на своих плечах не мог вынести такую нагрузку. Невозможно было представить, чтобы даже одна суббота прошла без спектакля, причем каждую неделю-премьера. Повторить постановку-это значило бы спустить флаг, предложить нашим ближайшим соседям, постоянным посетителям, испорченный вечер. В драмкружке начались всякие истории.
   Даже Карабанов взмолился:
   - Да что я? Нанялся, что ли? На той неделе жреца играл, на этой генерала, а теперь говорят - играй партизана. Что же я - двужильный или как? Каждый вечер репетиция до двух часов, а в субботу и столы тягай, и декорации прибивай...
   Коваль опирается руками на стол и кричит:
   - Может, тебе диван поставить под грушей, та ты полежишь трохи?* Нужно!
   
   * Трохи - немного. (Прим автора.)
   
   - Нужно, так и организуй, чтобы все работали.
   - И организуем.
   - И организуй.
   - Давай совет командиров!
   На совете командиров бюро предложило: никаких драмкружков, всем работать - и все.
   В совете всегда любили дело оформить приказом. Оформили так:
   На основании постановления совета командиров считать работу по постановке спектаклей такой работой, которая обязательна для каждого колониста, а потому для постановки спектакля "Приключения племени ничевоков" назначаются такие сводные отряды...
   Дальше следовало перечисление сводных отрядов, как будто дело касалось не высокого искусства, а полки бураков или окучивания картофеля. Профанация искусства начиналась с того, что вместо драмкружка появился шестой "А" сводный отряд под командой Вершнева в составе двадцати восьми человек... на данный спектакль.
   А сводный отряд - это значит: точный список и никаких опозданий, вечерний рапорт с указанием опоздавших и прочее, приказ командира, в ответ обычное "есть" с салютом рукой, а в случае чего - отдуваться в совете командиров или на общем собрании, как за нарушение колонийской дисциплины, в лучшем случае разговоры со мной и несколько нарядов вне очереди или домашний арест в выходной день.
   Это была действительно реформа. Драмкружок ведь организация добровольная, здесь всегда есть склонность к некоторому излишнему демократизму, к текучести состава, драмкружок всегда страдает борьбой вкусов и претензий. Это заметно в особенности во время выбора пьесы и распределения ролей. И в нашем драмкружке иногда начинало выпирать личное начало.
   Постановление бюро и совета командиров было принято колонийским обществом как дело, само собой понятное и не вызывающее сомнений. Театр в колонии - это такое же дело, как и сельское хозяйство, как и восстановление имения, как порядок и чистота в помещениях. Стало безразличным с точки зрения интересов колонии, какое именно участие принимает тот или другой колонист в постановке, - он должен делать то, что от него требуется.
   Обыкновенно на воскресном совете командиров я докладывал, какая идет пьеса в следующую субботу и какие колонисты желательны в роли артистов. Все эти колонисты сразу зачислялись в шестой "А" сводный, из них назначался командир. Все остальные колонисты разбивались на театральные сводные отряды, носившие всегда номер шестой и действовавшие до конца одной постановки. Были такие сводные:
   Шестой "А" - артисты.
   Шестой "П" - публика.
   Шестой "О" - одежда.
   Шестой горячий - отопление.
   Шестой "Д" - декорация.
   Шестой "Р" - реквизит.
   Шестой "С" - освещение и эффекты.
   Шестой "У" - уборка.
   Шестой "Ш"- шумы ("шухеры", по-нашему).
   Шестой "З" - занавес.
   Если принять во внимание, что до поры до времени колонистов было всего восемьдесят человек, то для каждого станет ясным, что ни одного свободного колониста остаться не могло, а если пьеса выбиралась с большим числом действующих лиц, то наших сил просто не хватало. Составляя сводные отряды, совет командиров, разумеется, старался исходить из индивидуальных желаний и наклонностей, но это не всегда удавалось; часто бывало и так, что колонист заявлял:
   - Почему меня назначили в шестой "А"? Я ни разу не играл.
   Ему отвечали:
   - Что это за граковские разговоры? Всякому человеку приходится когда-нибудь играть первый раз.
   В течение недели все эти сводные, и в особенности их командиры, в свободные часы метались по колонии и даже по городу, "как соленые зайцы". У нас не было моды принимать во внимание разные извинительные причины, и поэтому комсводам часто приходилось очень туго. Правда, в городе мы имели знакомства, и нашему делу многие сочувствовали. Поэтому, например, мы всегда доставали хорошие костюмы для какой угодно пьесы, но если и не доставали, то шестые "О" сводные умели их делать для любой эпохи и в любом количестве из разных материалов и вещей, находящихся в колонии. При этом считалось, что не только вещи колонии, но и вещи сотрудников находятся в полном распоряжении наших театральных сводных. Например, шестой "Р" сводный всегда был убежден, что реквизит потому так и называется, что он реквизируется из квартир сотрудников. По мере развития нашего дела образовались в колонии и некоторые постоянные склады. Пьесы с выстрелами и вообще военные мы ставили часто, у нас образовался целый арсенал, а кроме того, набор военных костюмов, погон и орденов. Постепенно из колонийского коллектива выделялись и специалисты, не только актеры, но и другие: были у нас замечательные пулеметчики, которые при помощи изобретенных ими приспособлений выделывали самую настоящую пулеметную стрельбу, были артиллеристы. Ильи-пророки, у которых хорошо выходили гром и молния.
   На разучивание пьесы полагалась одна неделя. Сначала мы пытались делать, как у людей: переписывали роли и старались их выучить, но потом эту затею бросили: ни переписывать, ни учить было некогда, ведь у нас была еще обычная колонийская работа и школа, - в первую очередь все-таки нужно было учить уроки. Махнув рукой на всякие театральные условности, мы стали играть под суфлера и хорошо сделали. У колонистов выработалось исключительное умение схватывать слова суфлера, мы даже позволяли себе роскошь бороться с отсебятинами и вольностями на сцене. Но для того, чтобы спектакль проходил гладко, мне пришлось к своим обязанностям режиссера прибавить еще суфлерские функции, ибо от суфлера требовалось не только подавать текст, но и вообще дирижировать сценой: поправлять мизансцены, указывать ошибки, командовать стрельбой, поцелуями и смертями.
   Недостатка в актерах у нас не было. Среди колонистов нашлось много способных людей. Главными деятелями сцены были: Петр Иванович Горович, Карабанов, Ветковский, Буцай, Вершнев, Задоров, Маруся Левченко, Кудлатый, Коваль, Глейзер, Лапоть.
   Мы старались выбирать пьесы с большим числом действующих лиц, так как многие колонисты хотели играть, и нам было выгодно увеличить число умеющих держаться на сцене. Я придавал большое значение театру, так как благодаря ему сильно улучшался язык колонистов и вообще сильно расширялся горизонт. Но иногда нам не хватало актеров, и в таком случае мы приглашали и сотрудников. Один раз даже Силантия выпустили на сцену. На репетициях он показал себя малоспособным актером, но так как ему нужно было сказать только одну фразу: "Поезд опаздывает на три часа", то особенного риска не было. Действительность превзошла наши ожидания.
   Силантий вышел вовремя и в порядке, но сказал так:
   - Поезд, здесь это, опаздывает на три часа, видишь, какая история.
   Реплика произвела сильнейшее впечатление на публику, но это еще не беда; еще более сильное впечатление она произвела на толпу беженцев, ожидавших поезда на вокзале. Беженцы закружили по сцене в полном изнеможении, никакого внимания не обращая на мои призывы из суфлерской будки, тем более, что и я оказался человеком впечатлительным. Силантий с минуту наблюдал все это безобразие, потом рассердился:
   - Вам говорят, олухи, как говорится! На три часа, здесь это, поезд опоздал... чего обрадовались?
   Беженцы с восторгом прислушивались к речи Силантия и в панике бросились со сцены.
   Я пришел в себя и зашептал:
   - Убирайся к чертовой матери! Силантий, уходи к дьяволу!
   - Да видишь, какая история...
   Я поставил книжку на ребро - знак закрыть занавес.
   Трудно было доставать артисток. Из девочек кое-как могли играть Левченко и Настя Ночевная, из персонала - только Лидочка. Все эти женщины не были рождены для сцены, очень смущались, наотрез отказывались обниматься и целоваться, даже если это до зарезу полагалось по пьесе. Обходиться же без любовных ролей мы никак не могли. В поисках артисток мы перепробовали всех жен, сестер, тетей и других родственниц наших сотрудников и мельничных, упрашивали знакомых в городе и еле-еле сводили концы с концами. Поэтому Оксана и Рахиль на другой же день по приезде в колонию уже играли на репетиции, восхищая нас ярко выраженной способностью целоваться без малейшего смущения.
   Однажды нам удалось сагитировать случайную зрительницу, знакомую каких-то мельничных, приехавшую из города погостить. Она оказалась настоящей жемчужиной: красивая, голос бархатный, глаза, походка - все данные для того, чтобы играть развращенную барыню в какой-то революционной пьесе. На репетициях мы таяли от наслаждения и ожидания поразительной премьеры. Спектакль начался с большим подъемом, но в первом же антракте за кулисы пришел муж жемчужины, железнодорожный телеграфист, и сказал жене в присутствии всего ансамбля:
   - Я не могу позволить тебе играть в этой пьесе. Идем домой.
   Жемчужина перепугалась и прошептала:
   - Как же я пойду? А пьеса?
   - Мне никакого дела нет до пьесы. Идем! Я не могу позволить, чтобы тебя всякий обнимал и таскал по сцене.
   - Но... как же это можно?
   - Тебя раз десять поцеловали только за одно действие. Что это такое?
   Мы сначала даже опешили. Потом пробовали убедить ревнивца.
   - Товарищ, так на сцене поцелуй ничего не значит, - говорил Карабанов.
   - Я вижу, значит или не значит, - что я, слепой, что ли? Я в первом ряду сидел... Я сказал Лаптю:
   - Ты человек разбитной, уговори его как-нибудь. Лапоть приступил честно к делу. Он взял ревнивца за пуговицу, посадил на скамью и зажурчал ласково:
   - Какой вы чудак, такое полезное, культурное дело! Если ваша жена для такого дела с кем-нибудь и поцелуется, так от этого только польза.
   - Для кого польза, а для меня отнюдь не польза, - настаивал телеграфист.
   - Так для всех польза.
   - По-вашему выходит: пускай все целуют мою жену?
   - Чудак, так это ж лучше, чем если один какой-нибудь пижон найдется?
   - Какой пижон?
   - Да бывает... А потом смотрите: здесь же перед всеми, и вы видите. Гораздо хуже ведь, если где-нибудь под кустиком, а вы и знать не будете.
   - Ничего подобного!
   - Как "ничего подобного"? Ваша жена так умеет хорошо целоваться, - что же вы думаете, с таким талантом она будет пропадать? Пускай лучше на сцене...
   Муж с трудом согласился с доводами Лаптя и с зубовным скрежетом разрешил жене окончить спектакль, при одном условии, чтобы поцелуи были "ненастоящие". Он ушел обиженный. Жемчужина была расстроена. Мы боялись, что спектакль будет испорчен. В первом ряду сидел муж и всех гипнотизировал, как удав. Второй акт прошел, как панихида, но, к общей радости, на третьем акте мужа в первом ряду не оказалось. Я никак не мог догадаться, куда он делся. Только после спектакля дело выяснилось. Карабанов скромно сказал:
   - Я ему посоветовал уйти. Он сначала не хотел, но потом послушался.
   - Как же ты сделал?
   Карабанов зажег глаза, устроил чертячью морду и зашипел:
   - Слухайте! Краще давайте по чести. Сегодня все будет добре, но если вы зараз не пидэтэ, честне колонийсько слово, мы вам роги наставимо. У нас таки хлопцы, що не встоить ваша жинка.
   - Ну и что? - радостно заинтересовались актеры.
   - Ничего. Он только сказал: "Смотрите же, вы дали слово" - и перешел в последний ряд.
   Репетиции у нас происходили каждый день и по всей пьесе целиком. Спали мы в общем недостаточно. Нужно принять во внимание, что многие наши актеры еще и ходить по сцене не умели, поэтому нужно было заучивать на память целые мизансцены, начиная от отдельного движения рукой или ногой, от отдельного положения головы, взгляда, поворота. На это я и обращал внимание, надеясь, что текст все равно обеспечит суфлер. К субботнему вечеру пьеса считалась готовой.
   Нужно все-таки сказать, что мы играли не очень плохо, - многие городские люди были довольны нашими спектаклями. Мы старались играть культурно, не пересаливали, не подделывались под вкусы публики, не гонялись за дешевым успехом. Пьесы ставили украинские и русские.
   В субботу театр оживал с двух часов дня. Если было много действующих лиц, Буцай начинал гримировать сразу после обеда; помогал ему и Петр Иванович. От двух до восьми часов они могли приготовить к игре до шестидесяти человек, а после этого уже гримировались сами.
   По части оформления спектакля колонисты были не люди, а звери. Если полагалось иметь на сцене лампу с голубым абажуром, они обыскивали не только квартиры сотрудников, но и квартиры знакомых в городе, а лампу с голубым абажуром доставали непременно. Если на сцене ужинали, так ужинали по-настоящему, без какого бы то ни было обмана. Этого требовала не только добросовестность шестого "Р" сводного, но и традиция. Ужинать на сцене при помощи подставных блюд наши артисты считали недостойным для колонии. Поэтому иногда нашей кухне доставалось: приготовлялась закуска, жарилось жаркое, пеклись пироги или пирожные. Вместо вина добывалось ситро.
   В суфлерской будке я всегда трепетал во время прохождения ужина: актеры в таком моменте слишком увлекались игрой и переставали обращать внимание на суфлера, затягивая сцену до того момента, когда уже на столе ничего не оставалось. Обыкновенно мне приходилось ускорять темпы замечаниями такого рода:
   - Да довольно вам... слышите? Кончайте ужин, черт бы вас побрал!
   Артисты поглядывали на меня с удивлением, показывали глазами на недоеденного гуся и оканчивали ужин только тогда, когда я доходил до белого каления и шипел:
   - Карабанов, вон из-за стола! Семен, да говори же, подлец: "Я уезжаю".
   Карабанов наскоро глотает непережеванного гуся и говорит:
   - Я уезжаю.
   А за кулисами в перерыве укоряет меня:
   - Антон Семенович, ну как же вам не стыдно! Колы приходится того гуся исты, и то не дали...
   Обыкновенно же артисты старались на сцене не задерживаться, ибо на сцене холодно, как на дворе.
   В пьесе "Бунт машин" Карабанову нужно было целый час торчать на сцене голому, имея только узенькую повязку на бедрах. Спектакль проходил в феврале, а, на наше несчастье, морозы стояли до тридцати градусов. Екатерина Григорьевна требовала снятия спектакля, уверяя нас, что Семен обязательно замерзнет. Дело окончилось благополучно: Семен отморозил только пальцы на ногах, но Екатерина Григорьевна после акта растирала его какой-то горячительной смесью.
   Холод все же нам мешал художественно расти. Шла у нас такая пьеса: "Товарищ Семивзводный". На сцене изображается помещичий сад, и полагалась статуя. Шестой "Р" статуи нигде не нашел, хотя обыскал все городские кладбища. Решили обойтись без статуи. Но когда открыли занавес, я с удивлением увидел и статую: вымазанный до отказа мелом, завернутый в простыню, стоял на декорированной табуретке Шелапутин и хитро на меня поглядывал. Я закрыл занавес и прогнал статую со сцены, к большому огорчению шестого "Р".
   В особенности добросовестны и изобретательны были шестые "Ш" сводные. Ставили мы "Азефа". Сазонов бросает бомбу в Плеве. Бомба должна разорваться. Командир шестого "Ш" Осадчий говорил:
   - Взрыв мы этот сделаем настоящий. Так как я играл Плеве, то был больше всех заинтересован в этом вопросе.
   - Как это понимать - настоящий?
   - А такой, что и театр может в гору пойти.
   - Это уже и лишнее, - сказал я осторожно.
   - Нет, ничего, - успокоил меня Осадчий, - все хорошо кончится.
   Перед сценой взрыва Осадчий показал мне приготовления: за кулисами поставлено несколько пустых бочек, возле каждой бочки стоит колонист с двустволкой, заряженной приблизительно на мамонта. С другой стороны сцены на полу разложены куски стекла, а над каждым куском колонист с кирпичом. С третьей стороны против выходов на сцену сидит полдесятка ребят, перед ними горят свечи, а в руках у них бутылки с какой-то жидкостью.
   - Это что за похороны?
   - А это самое главное: у них керосин. Когда нужно будет, они наберут в рот керосину и дунут керосином на свечки. Очень хорошо получается.
   - Ну вас к... И пожар может быть.
   - Вы не бойтесь, смотрите только, чтобы керосином глаза не выжгло, а пожар мы потушим.
   Он показал мне еще на один ряд колонистов, у ног которых стояли ведра, полные воды.
   Окруженный с трех сторон такими приготовлениями, я начал переживать действительно обреченность несчастного министра и серьезно подумывал о том, что поскольку я лично не должен отвечать за все преступления Плеве, то в крайнем случае я имею право удрать через зрительный зал. Я пытался еще раз умерить добросовестность Осадчего:
   - Но разве керосин можно тушить водой? Осадчий был неуязвим, он знал это дело со всеми признаками высшей эрудиции:
   - Керосин, когда его дунуть на свечку, обращается в газ, и его тушить не нужно. Может быть, придется тушить другие предметы...
   - Например, меня?
   - Вас мы в первую очередь потушим.
   Я покорился своей участи: если я не сгорю, то, во всяком случае, меня обольют холодной водой, и это в двадцатиградусный мороз! Но как же я мог обнаружить свое малодушие перед лицом всего шестого "Ш" сводного, который столько энергии и изобретательности истратил на оформление взрыва!
   Когда Сазонов бросил бомбу, я еще раз имел возможность войти в шкуру Плеве и не позавидовал ему: охотничьи ружья выстрелили в бочки, и бочки ахнули, раздирая обручи и мои барабанные перепонки, кирпичи обрушились на стекло, и полдесятка ртов со всей силой молодых легких дунули на горящие свечи керосином, и вся сцена моментально обратилась в удушливый, огненный вихрь. Я потерял возможность плохо сыграть собственную смерть и почти без памяти свалился на пол, под оглушительный гром аплодисментов и крики восторга шестого "Ш" сводного. Сверху на меня сыпался черный жирный керосиновый пепел. Закрылся занавес, меня под руки поднимал Осадчий и заботливо спрашивал!
   - У вас нигде не горит?
   У меня горело только в голове, но я промолчал об этом: кто его знает, что приготовлено у шестого "Ш" сводного на этот случай?
   Таким же способом мы взрывали пароход во время одного несчастливого рейса его к революционным берегам СССР. Техника этого события была еще сложнее. Надо было не только в каждое окно парохода выдуть пучок огня, но и показать, что пароход действительно летит в воздух. Для этого за пароходом сидело несколько колонистов, которые бросали вверх доски, стулья, табуретки. Они наловчились заранее спасать свои головы от всех этих вещей, но капитану Петру Ивановичу Горовичу сильно досталось:...у него загорелись бумажные позументы на рукавах, и он был сильно контужен падавшей сверху мебелью. Впрочем, он не только не жаловался, но нам пришлось пережидать полчаса, пока он пересмеется, чтобы узнать наверняка, в полном ли порядке все его капитанские органы.
   Некоторые роли играть у нас было действительно трудно. Колонисты не признавали, например, никаких выстрелов за сценой. Если вас полагалось застрелить, то вы должны были приготовиться к серьезному испытанию. Для вашего убийства брался обыкновенный наган, из патрона вынималась пуля, а все свободное пространство забивалось паклей или ватой. В нужный момент в вас палили целой кучей огня, а так как стреляющий всегда увлекался ролью, то он целил обязательно в ваши глаза. Если же полагалось в вас произвести несколько выстрелов, то по указанному адскому рецепту приготовлялся целый барабан.
...
Страницы: [0] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15]   [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27] [28] [29] [30] [31] [32] [33] [34] [35] [36]

Обратная связь Главная страница

Copyright © 2010.
ЗАО АСУ-Импульс.

Пишите нам по адресу : info@e-kniga.ru