Макаренко Антон Семенович

   Федоренко со свойственной ему величественно-замедленной манерой отступает в сторону и говорит, округленно располагая солидные баритонные слова:
   - Антон Семенович, можете принять восьмой отряд Федоренко в полном, как полагается, порядке.
   Рядом с ним Олег Огнев растягивает длинные, интеллигентно чуткие губы и сдержанно кланяется в мою сторону.
   
   Вот стоит красивое здание в современном стиле. Заходишь внутрь, а там кошмар. Старая мебель и никакой красоты. Намного приятней работать в помещении, где офисная мебель не роскошь, а необходимость. Есть множество хорошей офисной мебели для персонала, для руководителя. Изящные офисные диваны и кресла. Почему бы не обеспечить своих работников всем этим.
   
   - Крещение сих народов совершилось при моем посильном участии. Отметьте где-нибудь в записной книжке на случай каких-нибудь моих не столь удачных действий.
   Я дружески сжимаю плечи Олега, и делаю это потому, что мне непростительно хочется его расцеловать и расцеловать Федоренко и всех остальных моих замечательных, моих прелестных пацанов. Трудно мне что-нибудь отмечать сейчас и в записной книжке и в душе. В душу мою вдруг налезло много всяких мыслей, соображений, образов, торжественных хоралов и танцевальных ритмов. Я еле успеваю поймать что-нибудь за хвостик, как это пойманное исчезает в толпе, и что-нибудь новое кричит, привлекая нахально мое внимание. "Крещение и преображение, - по дороге соображаю я, - все какие-то религиозные штуки". Но улыбающееся лицо Короткова мгновенно затирает и эту оригинальную схему. Да, ведь я сам настоял на зачислении Короткова в восьмой отряд. На лету поймав мою остановку на Короткове, гениальный Федоренко обнимает его за плечо и говорит, чуть-чуть вздрагивая зрачками серых глаз:
   - Хорошего колониста дали нам в отряд, Антон Семенович. Я уже с ним говорил. Хороший командир будет по прошествии некоторого времени.
   Коротков серьезно смотрит мне в глаза и говорит приветливо:
   - Я хочу потом с вами поговорить, хорошо? Федоренко весело-иронически всматривается в лицо Короткова:
   - Какой ты чудак! Зачем тебе говорить! Говорить не надо. Для чего это говорить?
   Коротков тоже внимательно приглядывается к хитрому Федоренко:
   - Видишь... у меня особое дело...
   - Никакого у тебя особенного дела нет. Глупости!
   - Я хочу, чтобы меня... тоже можно было под арест... сажать.
   Федоренко хохочет:
   - О, чего захотел!.. Скоро, брат, захотел!.. Это надо получить звание колониста, - видишь, значок? А тебя еще нельзя под арест. Тебе скажи: под арест, а ты скажешь: "За что? Я не виноват".
   - А если и на самом деле не виноват?
   - Вот видишь, ты этого дела не понимаешь. Ты думаешь: я не виноват, так эю такое важное дело. А когда будешь колонистом, тогда другое будешь понимать... как бы это сказать?.. Значит, важное дело дисциплина, а виноват ты или, там, не виноват - это по-настоящему не такое важное дело. Правда ж, Антон Семенович?
   Я кивнул Федоренко. Брегель рассматривала нас, как уродцев в банке, и ее щеки начинали принимать бульдожьи формы. Я поспешил отвлечь ее внимание от неприятных вещей:
   - А это что за компания? Кто же это?
   - А это тот пацан... - говорит Федоренко. - Боевой такой. Говорят, побили его крепко.
   - Верно, это отряд Зайченко, - узнаю и я.
   - Кто его побил? - спрашивает Брегель.
   - Избили ночью... здешние, конечно.
   - За что? Почему вы не сообщили? Давно?
   - Варвара Викторовна, - сказал я сурово, - здесь, в Куряже, на протяжении ряда лет издевались над ребятами. Поскольку это мало вас интересовало, я имел основания думать, что и этот случай недостоин вашего внимания... тем более, что я заинтересовался им лично.
   Брегель мою суровую речь поняла как приглашение уезжать. Она сказала сухо:
   - До свидания.
   И направилась к машине, из которой уже выглядывала голова товарища Зои.
   Я вздохнул свободно. Я пошел навстречу восемнадцатому отряду Вани Зайченко.
   Ваня вел отряд торжественно. Мы восемнадцатый отряд нарочно составили из одних куряжан; это придавало отряду и Ваньке блеск особого значения. Ванька это понял. Федоренко громко расхохотался:
   - Ах, ты, шкеты такие!..
   Восемнадцатый отряд приближался к нам, щеголяя военной выправкой. Двадцать пацанов шли по четыре в ряд, держали ногу и даже руками размахивали по-военному. Когда это Зайченко успел добиться такой милитаризации? Я решил поддержать военный дух восемнадцатого отряда и приложил руку к козырьку фуражки:
   - Здравствуйте, товарищи!
   Но восемнадцатый отряд не был готов к такому маневру. Ребята загалдели как попало, и Ванька обиженно махнул рукой:
   - Вот еще... граки!
   Федоренко в восторге хлопнул себя по коленам:
   - Смотри ты, уже научился!
   Чтобы как-нибудь разрешить положение, я сказал:
   - Вольно, восемнадцатый отряд! Расскажите, как купались...
   Петр Маликов улыбнулся светло:
   - Купались? Хорошо купались. Правда ж, Тимка? Одарюк отвернулся и сказал кому-то в плечо, сдержанно:
   - С мылом...
   Зайченко с гордостью посмотрел на меня:
   - Теперь каждый день с мылом будем. У нас завхоз Одарюк, видите?
   Он показал на коричневую коробку в руках Одарюка.
   - Два куска сегодня мыла вымазали: аж два куска! Ну, так это для первого дня только. А потом меньше. А вот у нас какой вопрос, понимаете... Конечно, мы не пищим... Правда ж, мы не пищим? - обратился он к своим.
   -Ax, ты, чертовы пацаны! - восхитился Федоренко.
   - Не пищим! Нет, мы не пищим! - крикнули пацаны.
   Ваня несколько раз обернулся во все стороны:
   - А только вопрос такой, понимаете?
   - Хорошо. Я понимаю: вы не пищите, а только задаете вопрос.
   Ваня вытянул губы и напружинил глаза:
   - Вот-вот. Задаем вопрос: в других отрядах есть старые горьковцы, хоть три, хоть пять. Так же? А у нас нету. Нету, и все!
   Когда Ваня произносил слово "нету", он повышал голос до писка и делал восхитительное движение вытянутым пальцем от правого уха в сторону.
   Вдруг Ваня звонко засмеялся:
   - Одеял нету! Нету, и все! И тюфяков. Ни одного! Нету!
   Ваня еще веселее захохотал, засмеялись и члены восемнадцатого отряда.
   Я написал командиру восемнадцатого записку к Алешке Волкову, немедленно выдать шесть одеял и шесть матрацев.
   По дороге к речке началось большое движение. Отряды колонистов заходили по ней, как на маневрах.
   За конюшней, среди зарослей бурьяна, расположились четыре парикмахера, привезенные из города еще утром. Куряжская корка по частям отваливалась с организмов куряжан, подтверждая мою постоянную точку зрения: куряжане оказались обыкновенными мальчика ми, оживленными, говорливыми и вообще "радостным народом".
   Я видел, с каким искренним восторгом осматривают хлопцы свой новый костюм, с каким неожиданным кокетством расправляют складки рубах, вертят в руках тюбетейки. Остроумный Алешка Волков, разобравшись в бесконечной ярмарке всяких вещей расставленных вокруг собора, прежде всего вытащил на поверхность единственное наше трюмо, и его в первую очередь приладили два пацана на возвышении. И возле трюмо сразу образовалась толпа желающих увидеть свое отражение в мире и полюбоваться им. Среди куряжан нашлось очень много красивых ребят, да и остальные должны были похорошеть в самом непродолжительном времени, ибо красота есть функция труда и питания.
   У девочек было особенно радостно. Горьковские девчата привезли для куряжских девчат специально для них сшитые роскошные наряды: синяя сатиновая юбочка, заложенная в крупную складку, хорошей ткани белая блузка, голубые носки и так называемые балетки. Кудлатый разрешил девичьим отрядам затащить в спальню швейные машины, и там началась обыкновенная женская вакханалия: перешивка, примерка, прилаживание. Куряжскую прачечную на сегодняшний день мы отдали в полное распоряжение девчат. Я встретил Переца и сказал ему сгрого:
   - Переоденься в спецовку и нагрей девчатам котел в прачечной. Только, пожалуйста, без волынки: одна нога здесь, другая там.
   Перец вытянул ко мне поцарапанное свое лицо, ткнул себя в грудь и спросил:
   - Это... чтобы я нагрел девчатам воды?
   - Да.
   Перец выпятил живот, надул щеки и заорал на весь монастырь, козыряя рукой, как обыкновенно козыряют военные:
   - Есть нагреть воды!
   Вышло это у него достаточно нескладно, но энергично. Но после такого парада Перец вдруг загрустил:
   - Так... А где ж я возьму спецовку? Наш девятый отряд еще не получил... Я сказал Перецу:
   - Детка! Может быть, нужно взять тебя за ручку и повести переодеть? И, кроме того, скажи, сколько еще времени ты будешь здесь болтать языком?
   Окружающие нас ребята захохотали. Перец завертел башкой и закричал уже без всякой парадности:
   - Сделаю!.. Сделаю, будьте покойны!
   И убежал.
   Лапоть снова трубил совет командиров, на этот раз на паперти собора, где уже устроил свою спальню отряд Гуда.
   Стоя на паперти. Лапоть сказал:
   - Командиры, усаживаться не будем, на минутку только. Пожалуйста, сегодня же растолкуйте пацанам, как нужно носы вытирать. Что это такое, ходят по всему
   двору, "сякаются"! Потом другое: насчет уборной скажите, - говорил же Жорка на собрании. И дальше:
   Алешка ведь поставил сорные ящики, а бросают куда попало.
   - Да ты не спеши, раньше вон всякую гадость прибрать нужно, какие там ящики! -улыбнулся Ветковский.
   - Брось, Костя! То прибрать, а то порядок... А еще путешественник! Да не забудьте, чтобы все знали наше правило, а то потом скажут: "Не знали! Откуда мы знали?.."
   - Какое правило?
   - Наше правило насчет плевать. Повторите хором... Лапоть задирижировал рукой, и смеющиеся командиры устроили хоровую декламацию:
   - "Раз плюнешь - три дня моешь".
   Ротозеи пацаны из куряжан, внимавшие совету командиров со священным трепетом новоиспеченных масонов, ойкнули и прикрыли рты ладонями. Лапоть распустил совет, а пацаны понесли новый лозунг по временным отрядным логовам. Донесли его и до Халабуды, который неожиданно для меня вылез из коровника, в соломе, в пыли, в каких-то кормовых налетах, и забасил:
   - Чертовы бабы, бросили меня, теперь пешком на станцию. Да. Раз плюнешь - три раза моешь! Здорово!.. Витька, пожалей старика, ты здесь лошадиный хозяин, запряги какую клячонку, отвези на станцию.
   Витька оглянулся на маститого Антона Братченко, а Антон тоже мог похвастаться басом:
   - Какую там клячонку! Запряги Молодца в кабриогет, отвези старика, он сегодня сам Зорьку вычистил. Давайте вас теперь вычистим.
   Ко мне подошел взволнованный Таранец в повязке дежурного:
   - Там... агрономы какие-то живут... Отказались очистить спальни и говорят: никаких нам не нужно отрядов.
   - У них, кажется, чисто?
   - Был сейчас у них. Осмотрел кровати и так... барахло на вешалке. Вшей много. И клопов.
   - Пойдем.
   В комнате агрономов был полный беспорядок: видно, давно уже не убиралось. Воскобойников, назначенный командиром отряда коровников, и еще двое, зачисленные в его отряд, подчинились постановлению, сдали свои вещи в дезинфекцию и ушли, оставив в агрономическом гнезде зияющие дыры, брошенные обрывки и куски ликвидированной оседлости. В комнате было несколько человек. Они встретили меня угрюмо. Но и я и они знали, на чьей стороне победа, вопрос мог стоять только о форме капитуляции. Я спросил:
   - Не желаете подчиниться постановлению общего собрания? Молчание.
   - Вы были на собрании? Молчание. Таранец ответил:
   - Не были.
   - Я вам дал достаточно времени думать и решать. Как вы себя считаете: колонистами или квартирантами? Молчание.
   - Если вы квартиранты, я могу вам разрешить жить в этой комнате не больше десяти дней. Кормить не буду.
   - А кто нас будет кормить? - сказал Сватко. Таранец улыбнулся:
   - Вот чудаки!
   - Не знаю, - сказал я. - Я не буду.
   - И сегодня обедать не дадите?
   - Нет.
   - Вы имеете право?
   - Имею.
   - А если мы будем работать?
   - Здесь будут работать только колонисты.
   - Мы будем колонистами, только будем жить в этой комнате.
   - Нет.
   - Так что ж нам делать? Я достал часы:
   - Пять минут можете подумать. Скажите дежурному ваше решение.
   - Есть! - сказал Таранец.
   Через полчаса я снова проходил мимо флигеля агрономов Алешка Волков запирал дверь флигеля на замок. Таранец торчал тут ex officio.
   - Выбрались?
   - Ого! - засмеялся Таранец.
   - Они все в разных отрядах?
   - Да, по одному в разных отрядах.
   Через полтора часа за парадными столами, накрытыми белыми скатертями, в неузнаваемой столовой, которую передовой сводный еще до зари буквальео вылизал, украсив ветками и ромашками, и где, согласно диспозиции, немедленно зо прибытии с вовзала Алешка Волков повесил портреты Ленина, Сталина, Ворошилова и Горького, а Шелапутин с Тоськой растянули под потолками лозунги и приветствия, между которыми неожиданным торчком становилось в голове у зрителя:
   НЕ ПИЩАТЬ!
   состоялся торжественный обед.
   Подавленные, вконец деморализованные куряжане, все остриженные, вымытые, все в белых новых рубахах, вставлены в изящные тоненькае рамки из горьковцев и выскочить из рамок уже не могут. Они тихонько сидят у столов, сложив руки на коленях, и с глубоким уважением смотрят на горки хлеба на блюдах и хрустально-прозрачные графины с водой.
   Девочки в белых фартучках, Жевелий, Шелапутин и Белухин в белых халатах, передвигаясь бесшумно, переговариваясь шепотом, поправляют последние ряды вилок и ножей, что-то добавляют, для кого-то освобождают место. Куряжане подчиняются им расслабленно, как больные в санатории, и Белухин поддерживает их, как больных, осторожно.
   Я стою на свободном пространстве, у портретов, и вижу до конца весь оазис столовой, неожиданным чудом выросший среди испачканной монастырской пустыни. В столовой стоит поражающая слух тишина, но на румянце щек, на блеске глаз, на неловкой грации смущения она отражается, как успокоенная правда, как таинство рождения чего-то нового.
   Так же бесшумно, почти незамеченные, в двери входят один за другим трубачи н барабанщики и, тихонько оглядываясь, озабоченно краснея, выравниваются у стены. Только теперь увидели их все, и все неотрывно привязались к ним взглядом, позабыв об обеде.
   Таранец показался в дверях:
   - Под знамя встать! Смирно!
   Горьковцы привычно вытянулись. Ошарашенные командой куряжане еле успели оглянуться и упереться руками в доски столов, чтобы встать, как были вторично ошарашены громом нашего энергичного оркестра.
   Таранец ввел наше знамя, уже без чехла, уверенно играющее бодрыми складками алого шелка. Знамя замерло у портретов, сразу придав нашей столовой выражение нарядной советской торжественности.
   - Садитесь.
   Я сказал колонистам короткую речь, в которой не поминал уже им ни о работе, ни о дисциплине, в которой не призывал их ни к чему и не сомневался ни в чем. Я только поздравил их с новой жизнью и высказал уверенность, что эта жизнь будет прекрасна, как только может быть прекрасна человеческая жизнь.
   Я сказал колонистам:
   - Мы будем красиво жить, и радостно, и разумно, потому что мы люди, потому что у нас есть головы на плечах и потому что мы так хотим. А кто нам может помешать? Нет таких людей, которые могли бы отнять у нас наш труд и наш заработок. Нет в нашем Союзе таких людей. А посмотрите, какие люди есть вокруг нас. Смотрите, среди вас целый день сегодня был старый рабочий партизан, товарищ Халабуда. Он с вами перекатывал поезд, разгружал вагоны, чистил лошадей. Посчитать трудно, сколько хороших людей, больших людей, наших вождей, наших большевиков думают о нас и хотят нам помочь. Вот я сейчас прочитаю вам два письма. Вы увидите, что мы не одиноки, вы увидите, что вас любят, о вас заботятся:
   Письмо Максима Горького председателю Харьковского исполкома.
   "Разрешите от души благодарить Вас за внимание и помощь, оказанные Вами колонии имени Горького.
   Хотя я знаком с колонией только по переписке с ребятами и заведующим, но мне кажется, что колония заслуживает серьезнейшего внимания и деятельной помощи.
   В среде беспризорных детей преступность все возрастает и наряду с превосходнейшими здоровыми всходами растет и много уродливого. Будем надеяться, что работа таких колоний, как та, которой вы помогли, покажет пути к борьбе с уродством, выработает из плохого хорошее, как она уже научилась это делать.
   Крепко жму Вашу руку, товарищ. Желаю здоровья, душевной бодрости и хороших успехов в вашей трудной работе.
   М. Горький".
   Ответ Харьковского исполкома Максиму Горькому:
   "Дорогой товарищ! Президиум Харьковского окрисполкома просит Вас принять глубокую благодарность за внимание, оказанное Вами детской колонии, носящей Ваше имя.
   Вопросы борьбы с детской беспризорностью и детскими правонарушителями привлекают к себе наше особенное внимание и побуждают нас принимать самые серьезные меры к воспитанию и приспособлению их к здоровой трудовой жизни.
   Конечно, задача эта трудна, она не может быть выполнена в короткий срок, но к ее разрешению мы уже подошли вплотную.
   Президиум исполкома убежден, что работа колонии в новых условиях прекрасно наладится, что в ближайшее же время эта работа будет расширена и что общим дружным усилием ее положение будет на той высоте, на которой должна стоять колония Вашего имени.
   Позвольте, дорогой товарищ, от всей души пожелать Вам побольше сил и здоровья для дальнейшей благотворной деятельности, для дальнейших трудов".
   Читая эти письма, я через верхний край бумаги поглядывал на ребят. Они слушали меня, и душа их, вся целиком, столпилась в глазах, удивленных и обрадованных, но в то же время не способных обнять всю таинственность и широту нового мира. Многие привстали за столом и, опершись на локти, приблизили ко мне свои лица. Рабфаковцы, стоя у стены, улыбались мечтательно, девочки начинали уже вытирать глаза, и на них потихоньку оглядывались мужественные пацаны. За правым столом сидел Коротков и думал, нахмурив красивые брови. Ховрах смотрел в окно, страдальчески поджав щеки.
   Я кончил. Пробежали за столами первые волны движений и слов, но Карабанов поднял руку:
   - Знаете что? Что ж тут говорить? Тут... черт его знает... тут спивать надо, а не говорить. А давайте мы двинем... знаете, только так, по-настоящему... "Интернационал".
   Хлопцы закричали, засмеялись, но я видел, как многие из куряжан смутились и притихли, - я догадался, что они не знали слов "Интернационала".
   Лапоть взлез на скамью:
   - Ну! Девчата, забирайте звонче!
   Он взмахнул рукой, и мы запели.
   Может быть, потому, что каждая строчка "Интернационала" сейчас так близка была к нашей сегодняшней жизни, пели мы наш гимн весело и улыбаясь. Хлопцы косили глазами на Лаптя и невольно подражали его живой, горячей мимике, в которой Лапоть умел отразить все человеческие идеи. А когда мы пели:
   Чуешь, сурмы * загралы,
   Час расплаты настав...
   
   * Сурмы - трубы (укр).
   
   Лапоть выразительно показал на наших трубачей, вливающих в наше пение серебряные голоса корнетов.
   Кончили петь. Матвей Белухин махнул белым платком и зазвенел по направлению к кухонному окну:
   - Подавать гусей-лебедей, мед-пиво, водку-закуску и мороженое по полной тарелке!
   Ребята громко засмеялись, глядя на Матвея возбужденными глазами, и Белухин ответил им, осклабясь в шутке, сдержанно расставленным тенором:
   - Водки, закуски не привезли, дорогие товарищи, а мороженое есть, честное слово! А сейчас лопайте борщ!
   По столовой пошли хорошие, дружеские улыбки. Следя за ними, я неожиданно увидел широко открытые глаза Джуринской. Она стояла в дверях столовой, и из-за ее плеча выглядывала улыбающаяся физиономия Юрьева. Я поспешил к ним.
   Джуринская рассеянно подала мне руку, будучи не в силах оторваться от линий остриженных голов, белых плеч и дружеских улыбок.
   - Что это такое? Антон Семенович... Постойте!.. Да нет! - У нее задрожали губы. - Это все ваши? А эти... где? Да рассказывайте, что здесь у вас происходит?
   - Происходит? Черт его знает, что здесь происходит... Кажется, это называется преображением. А впрочем... это все наши.
   10. У ПОДОШВЫ ОЛИМПА
   Май и июнь в Куряже были нестерпимо наполнены работой, Я не хочу сейчас об этой работе говорить словами восторга.
   Если к работе подходить трезво, то необходимо признать, что много есть работ тяжелых, неприятных, неинтересных, многие работы требуют большого терпения, привычки преодолевать болевые угнетающие ощущения в организме; очень многие работы только потому и возможны, что человек приучен страдать и терпеть.
   Преодолевать тяжесть труда, его физическую непривлекательность люди научились давно, но мотивации этого преодоления нас теперь не всегда удовлетворяют. Снисходя к слабости человеческой природы, мы терпим и теперь некоторые мотивы личного удовлетворения, мотивы собственного благополучия, но мы неизменно стремимся воспитывать широкие мотивации коллективного интереса. Однако многие проблемы в области этого вопроса очень запутаны, и в Куряже приходилось решать их почти без помощи со стороны.
   Когда-нибудь настоящая педагогика разработает этот вопрос, разберет механику человеческого усилия, укажет, какое место принадлежит в нем воле, самолюбию, стыду, внушаемости, подражанию, страху, соревнованию и как все это комбинируется с явлениями чистого сознания, убежденности, разума. Мой опыт, между прочим, решительно утверждает, что расстояние между элементами чистого сознания и прямыми мускульными расходами довольно значительно и что совершенно необходима некоторая цепь связующих более простых и более материальных элементов.
   В день приезда горьковцев в Куряже очень удачно был разрешен вопрос о сознании. Куряжская толпа была в течение одного дня приведена к уверенности, что приехавшие отряды привезли ей лучшую жизнь, что к куряжанам прибыли люди с опытом и помощью, что нужно идти дальше с этими людьми. Здесь решающими не были даже соображения выгоды, здесь происходило, конечно, коллективное внушение, здесь решали не расчеты, а глаза, уши, голоса и смех. Все же в результате первого дня куряжане безоглядно захотели стать членами горьковского коллектива хотя бы уже и потому, что это был коллектив, еще не испробованная сладость в их жизни.
   Но я приобрел на свою сторону только сознание, а этого было страшно мало. На другой же день это обнаружилось во всей своей сложности. Еще с вечера были составлены сводные отряды на разные работы, намеченные в декларации комсомола, почти ко всем сводным были прикреплены воспитатели или старшие горьковцы, настроение у куряжан с самого утра было прекрасное, и все-таки к обеду выяснилось, что работают очень плохо. После обеда многие уже не вышли на работу, где-то попрятались, часть по привычке потянулась в город и на Рыжов.
   Я сам обошел все сводные отряды - картина была везде одинакова. Вкрапления горьковцев казались везде очень незначительными, преобладание куряжан бросалось в глаза, и нужно было опасаться, что начнет преобладать и стиль их работы, тем более, что среди горьковцев было очень много новеньких, да и некоторые старики, растворившись в куряжской пресной жидкости, грозили просто исчезнуть как активная сила.
   Взяться за внешние дисциплинарные меры, которые так выразительно и красиво действуют в сложившемся коллективе, было опасно. Нарушителей было очень много, возиться с ними было делом сложным, требующим много времени, и неэффективным, ибо всякая мера взыскания только тогда производит полезное действие, когда она выталкивает человека из общих рядов и поддерживается несомненным приговором общественного мнения. Кроме того, внешние меры сгабее всего действуют в области организации мускульного усилия.
   Менее опытный человек утешил бы себя такими соображениями - ребята не привыкли к трудовому усилию, не имеют "ухватки", не умеют работать, у них нет привычки равняться по трудовому усилию товарищей, нет той трудовой гордости, которая всегда отличает коллективиста? все это не может сложиться в один день, для этого нужно время. К сожалению, я не мог ухватиться за такое утешение. В этом пункте давал себя знать уже известный мне закон: в педагогическом явлении нет простых зависимостей, здесь менее всего возможна силлогистическая формула, дедуктивный короткий бросок.
   В майских условиях Куряжа постепенное и медленное развитие трудового усилия грозило выработать общий стиль работы, выраженный в самых средних формах, и ликвидировать пружинною быструю и точную ухватку горьковцев.
   Область стиля и тона всегда игнорировалась педагогической "теорией", а между тем это самый существенный, самый важный отдел коллективного воспитания. Стиль - самая нежная и скоропортящаяся штука. За ним нужно ухаживать, ежедневно следить, он требует такой же придирчивой заботы, как цветник. Стиль создается очень медленно, потому что он немыслим без накопления традиций, то есть положений и привычек, принимаемых уже не чистым сознанием, а сознательным уважением к опыту старших поколений, к великому авторитету целого коллектива, живущего во времени. Неудача многих детских учреждений происходила оттого, что у них не выработался стиль и не сложились привычки и традиции, а если они и начинали складываться, переменные инспектора наробразов регулярно разрушали их, побуждаемые к этому, впрочем, самыми похвальными соображениями. Благодаря этому сжцвосовские "ребенки" всегда жили без единого намека на какую бы то ни было преемственность не только "вековую", но даже и годовалую.
   Побежденное сознание куряжан позволяло мне стать в более близкие и доверчивые отношения к ребятам. Но этого было мало. Для настоящей победы от меня требовалась теперь педагогическая техника. В области этой техники я был так же одинок, как и в 1920 году, хотя уже не был так юмористически неграмотен. Одиночество это было одиночеством в особом смысле. И в воспитательском и в ребячьем коллективе у меня уже были солидные кадры помощников; располагая ими, я мог смело идти на самые сложные озерации. Но все это было на земле.
   На "небесах" и поближе к ним, на вершинах педагогического "Олимпа", всякая педагогическая техника в области собственно воспитания считалась ересью.
   На "небесах" ребенок рассматривался как существо, наполненное особого состава газом, название которому даже не успели придумать. Впрочед, это была все та же старомодная душа, над которой упражнялись еще апостолы. Предполагалось (рабочая гипотеза), что газ этот обладает способностью саморазвития, не нужно только ему мешать. Об этом было написано много книг, но все они повторяли, в сущности, изречения Руссо:
   "Относитесь к детству с благоговением..."
   "Бойтесь помешать природе..."
   Главный догмат этого вероучения состоял в том, что в условиях такого благоговения и предупредительности перед природой из вышеуказанного газа обязательно должна вырасти коммунистическая личность. На самом деле в условиях чистой природы вырастало только то, что естественно могло вырасти, то есть обыкновенный полевой бурьян, но это никого не смущало - для небожителей были дороги принципы и идеи. Мои указания на практическое несоответствие получаемого бурьяна заданным проектам коммунистической личности называли делячеством, а если хотели подчеркнуть мою настоящую сущность, говорили:
   - Макаренко хороший практик, но в теории он разбирается очень слабо.
   Были разговоры и о дисциплине. Базой теории в этом вопросе были два слова, часто встречающиеся у Ленина:
   "сознательная дисциплина". Для всякого здравомыслящего человека в этих словах заключается простая, понятная и практически необходимая мысль: дисциплина должна сопровождаться пониманием ее необходимости, полезности, обязательности, ее классового значения. В педагогической теории это выходило иначе: дисциплина должна вырастать не из социального опыта, не из практического товарищеского коллективного действия, а из чистого сознания, из голой интеллектуальной убежденности, из пара души, из идей. Потом теоретики пошли дальше и решили, что "сознательная дисциплина" никуда не годится, если она возникает вследствие влияния старших. Это уже не дисциплина по-настоящему сознательная, а натаскивание и, в сущности, насилие над паром души. Нужна не сознательная дисциплина, а "самодисциплина". Точно так же не нужна и опасна какая бы то ни была организация детей, а необходима "самоорганизация".
   Возвращаясь в свое захолустье, я начинал думать. Я соображал так: мы все прекрасно знаем, какого нам следует воспитать человека, это знает каждый грамотный сознательный рабочий и хорошо знает каждый член партии. Следовательно, затруднения не в вопросе, что нужно сделать, но как сделать. А это вопрос педагогической техники.
   Технику можно вывести только из опыта. Законы резания металлов не могли бы быть найдены, если бы в опыте человечества никто никогда металлов не резал. Только тогда, когда есть технический опыт, возможны изобретение, усовершенствование, отбор и браковка.
   Наше педагогическое производство никогда не строилось по технологической логике, а всегда по логике моральной проповеди. Это особенно заметно в области собственно воспитания, в школьной работе как-то легче.
   Именно потому у нас просто отсутствуют все важные отделы производства: технологический процесс, учет операций, конструкторская работа, применение кондукторов и приспособлений, нормирование, контроль, допуски и браковка.
   Когда подобные слова я несмело произносил у подошвы "Олимпа", боги швыряли в меня кирпичами и кричали, что это механистическая теория.
   А я, чем больше думал, тем больше находил сходства между процессами воспитания и обычными процессами на материальном производстве, и никакой особенно страшной механистичности в этом сходстве не было. Человеческая личность в моем представлении продолжала оставаться человеческой личностью со всей ее сложностью, богатством и красотой, но мне казалось, что именно потому к ней нужно подходить с более точными измерителями, с большей ответственностью и с большей наукой, а не в порядке простого темного кликушества. Очень глубокая аналогия между производством и воспитанием не только не оскорбляла моего представления о человеке, но, напротив, заражала меня особенным уважением к нему, потому что нельзя относиться без уважения и к хорошей сложной машине.
   Во всяком случае для меня было ясно, что очень многие детали в человеческой личности и в человеческом поведении можно было сделать на прессах, просто штамповать в стандартном порядке, но для этого нужна особенно тонкая работа самих штампов, требующих скрупулезной осторожности и точности Другие детали требовали, напротив, индивидуальной обработки в руках высококвалифицированного мастера, человека с золотыми руками и острым глазом. Для многих деталей необходимы были сложные специальные приспособления, требующие большой изобретательности и полета человеческого гения. А для всех деталей и для всей работы воспитателя нужна особая наука. Почему в технических вузах мы изучаем сопротивление материалов, а в педагогических не изучаем сопротивление личности, когда ее начинают воспитывать? А ведь для всех не секрет, что такое сопротивление имеет место. Почему, наконец, у нас нет отдела контроля, который мог бы сказать разным педагогическим портачам:
   - У вас, голубчики, девяносто процентов брака. У вас получилась не коммунистическая личность, а прямая дрянь, пьянчужка, лежебок и шкурник. Уплатите, будьте добры, из вашего жалованья.
   Почему у нас нет никакой науки о сырье и никто толком не знает, что из этого материала следует делать - коробку спичек или аэроплан?
   С вершин олимпийских кабинетов не различают никаких деталей и частей работы. Оттуда видно только безбрежное море безликого детства, а в самом кабинете стоит модель абстрактного ребенка, сделанная из самых легких материалов: идей, печатной бумаги, маниловской мечты. Когда люди "Олимпа" приезжают ко мне в колонию, у них не открываются глаза, и живой коллектив ребят им не кажется новым обстоятельством, вызывающим прежде всего техническую заботу. А я, провожая их по колонии, уже поднятый на дыбу теоретических соприкосновений с ними, не могу отделаться от какого-нибудь технического пустяка.
   В спальне четвертого отряда сегодня не помыли полов, потому что ведро куда-то исчезло. Меня интересует и материальная ценность ведра и техника его исчезновения. Ведра выдаются в отряды под ответственность помощника командира, который устанавливает очередь уборки, а следовательно, и очередь ответвленности. Вот эта именно штука-ответственность за уборку, и за ведро, и за тряпку - есть для меня технологический момент.
   Эта штука подобна самому захудалому, старому, без фирмы и года выпуска, токарному станку на заводе. Такие станки всегда помещаются в дальнем углу цеха, на самом замасленном участке пола и называются "козами". На них производится разная детальная шпана: шайбы, крепежные части, прокладки, какие-нибудь болтики.
   все-таки, когда такая "коза" начинает заедать, по заводу пробегает еле заметная рябь беспокойства, в сборном цехе нечаянно заводится "условный выпуск", на складских полках появляется досадная горка неприятной продукции - "некомплект".
   Ответственность за ведро и тряпку для меня такой же токарный станок, пусть и последний в ряду, но на нем обтачиваются крепежные части для важнейшего человеческого атрибута: чувства ответственности. Без этого атрибута не может быть коммунистического человека, будет "некомплект".
   Олимпийцы презирают технику. Благодаря их владычеству давно захирела в наших педвузах педагогически-техническая мысль, в особенности в деле собственно воспитания. Во всей нашей советской жизни нет более жалкого технического состояния, чем в области воспитания. И поэтому воспитательное дело есть дело кустарное, а из кустарных производств - самое отсталое. Именно поэтому до сих пор действительной остается жалоба Луки Лукича Хлопова из "Ревизора":
   "Нет хуже служить по ученой части, всякий мешается, всякий хочет показать, что он тоже умный человек".
   И это не шутка, не гиперболический трюк, а простая прозаическая правда. "Кому ума недоставало" решать любые воспитательные вопросы? Стоит человеку залезть за письменный стол, и он уже вешает, связывает и развязывает. Какой книжкой можно его обуздать? Зачем книжка, раз у него у самого есть ребенок? А в это время профессор педагогики, специалист по вопросам воспитания, пишет записку в ГПУ или НКВД:
   "Мой мальчик несколько раз меня обкрадывал, дома не ночует, обращаюсь к вам с горячей просьбой..."
   Спрашивается, почему чекисты должны быть более высокими педагогическими техниками, чем профессора педагогики?
   На этот захватывающий вопрос я ответил не скоро, а тогда, в 1926 году, я со своей техникой был не в лучшем положении, чем Галилей со своей трубой. Передо мной стоял короткий выбор: или провал в Куряже, или провал на "Олимпе" и изгнание из рая. Я выбрал последнее. Рай блистал над моей головой, переливая всеми цветами теории, но я вышел к сводному отряду куряжан и сказал хлопцам:
   - Ну, ребята, работа ваша дрянь... Возьмусь за вас сегодня на собрании. К чертям собачьим с такой работой!
   Хлопцы покраснели, и один из них, выше ростом, ткнул сапкой в моем направлении и обиженно прогудел:
   - Так сапки тупые... Смотрите...
   - Брешешь, - сказал ему Тоська Соловьев, - брешешь. Признайся, что сбрехал. Признайся...
   - А что, острая?
   - А что, ты не сидел на меже целый час? Не сидел?
...

---