Толстой Лев Николаевич

   том, что у него вышло с зятем.
    "Так нельзя уезжать, - подумал он, - надо съездить к ним и загладить".
    Но, взглянув на часы, он увидал, что теперь уже некогда и надо
   торопиться, чтобы не опоздать к выходу партии. Второпях собравшись и послав
   с вещами швейцара и Тараса, мужа Федосьи, который ехал с ним, прямо на
   вокзал, Нехлюдов взял первого попавшегося извозчика и поехал в острог.
   Арестантский поезд шел за два часа до почтового, на котором ехал Нехлюдов, и
   потому он совсем рассчитался в своих номерах, не намереваясь более
   возвращаться.
   
   
   
    Стояли тяжелые июльские жары. Не остывшие после душной ночи камни улиц,
   домов и железо крыш отдавали свое тепло в жаркий, неподвижный воздух. Ветра
   не было, а если он поднимался, то приносил насыщенный пылью и вонью масляной
   краски вонючий и жаркий воздух. Народа было мало на улицах, и те, кто были,
   старались идти в тени домов. Только черно-загорелые от солнца
   крестьяне-мостовщики в лаптях сидели посередине улиц и хлопали молотками по
   укладываемым в горячий песок булыжникам, да мрачные городовые, в небеленых
   кителях и с оранжевыми шнурками револьверов, уныло переминаясь, стояли
   посереди улиц, да завешанные с одной стороны от солнца конки, запряженные
   лошадьми в белых капорах, с торчащими в прорехах ушами, звеня, прокатывались
   вверх и вниз по улицам.
    Когда Нехлюдов подъехал к острогу, партия еще не выходила, и в остроге
   все еще шла начавшаяся с четырех часов утра усиленная работа сдачи и приемки
   отправляемых арестантов. В отправлявшейся партии было шестьсот двадцать три
   мужчины и шестьдесят четыре женщины: всех надо было проверить по статейным
   спискам, отобрать больных и слабых и передать конвойным. Новый смотритель,
   два помощника его, доктор, фельдшер, конвойный офицер и писарь сидели у
   выставленного на дворе в тени стены стола с бумагами и канцелярскими
   принадлежностями и по одному перекликали, осматривали, опрашивали и
   записывали подходящих к ним друг за другом арестантов.
    Стол теперь уже до половины был захвачен лучами солнца. Становилось
   жарко и в особенности душно от безветрия и дыхания толпы арестантов,
   стоявших тут же.
    - Да что ж это, конца не будет! - говорил, затягиваясь папиросой,
   высокий толстый, красный, с поднятыми плечами и короткими руками, не
   переставая куривший в закрывавшие ему рот усы конвойный начальник. -
   Измучали совсем. Откуда вы их набрали столько? Много ли еще?
    Писарь справился.
    - Еще двадцать четыре человека да женщины.
    - Ну, что стали, подходи!.. - крикнул конвойный на теснившихся друг за
   другом, еще не проверенных арестантов.
    Арестанты уже более трех часов стояли в рядах, и не в тени, а на
   солнце, ожидая очереди.
    Работа эта шла внутри острога, снаружи же, у ворот, стоял, как
   обыкновенно, часовой с ружьем, десятка два ломовых под вещи арестантов и под
   слабых и у угла кучка родных и друзей, дожидающихся выхода арестантов, чтобы
   увидать и, если можно, поговорить и передать кое-что отправляемым. К этой
   кучке присоединился и Нехлюдов.
    Он простоял тут около часа. В конце часа за воротами послышалось
   бряцанье цепей, звуки шагов, начальственные голоса, покашливание и негромкий
   говор большой толпы. Так продолжалось минут пять, во время которых входили и
   выходили в калитку надзиратели. Наконец послышалась команда.
    С громом отворились ворота, бряцанье цепей стало слышнее, и на улицу
   вышли конвойные солдаты в белых кителях, с ружьями и - очевидно, как
   знакомый и привычный маневр, - расстановились правильным широким кругом
   перед воротами. Когда они установились, послышалась новая команда, и парами
   стали выходить арестанты в блинообразных шапках на бритых головах, с мешками
   за плечами, волоча закованные ноги и махая одной свободной рукой, а другой
   придерживая мешок за спиной. Сначала шли каторжные мужчины, все в одинаковых
   серых штанах и халатах с тузами на спинах. Все они - молодые, старые, худые,
   толстые, бледные, красные, черные, усатые, бородатые, безбородые, русские,
   татары, евреи - выходили, звеня кандалами и бойко махая рукой, как будто
   собираясь идти куда-то далеко, но, пройдя шагов десять, останавливались и
   покорно размещались, по четыре в ряд, друг за другом. Вслед за этими, без
   остановки, потекли из ворот такие же бритые, без ножных кандалов, но
   скованные рука с рукой наручнями, люди в таких же одеждах. Это были
   ссыльные... Они так же бойко выходили, останавливались и размещались также
   по четыре в ряд. Потом шли общественники, потом женщины, тоже по порядку,
   сначала - каторжные, в острожных серых кафтанах и косынках, потом - женщины
   ссыльные и добровольно следующие, в своих городских и деревенских одеждах.
   Некоторые из женщин несли грудных детей за полами серых кафтанов.
    С женщинами шли на своих ногах дети, мальчики и девочки. Дети эти, как
   жеребята в табуне, жались между арестантками. Мужчины становились молча,
   только изредка покашливая или делая отрывистые замечания. Среди женщин же
   слышен был несмолкаемый говор. Нехлюдову показалось, что он узнал Маслову,
   когда она выходила; но потом она затерялась среди большого количества
   других, и он видел только толпу серых, как бы лишенных человеческого, в
   особенности женственного свойства существ с детьми и мешками, которые
   расстанавливались позади мужчин.
    Несмотря на то, что всех арестантов считали в стенах тюрьмы, конвойные
   стали опять считать, сверяя с прежним счетом. Пересчитывание это
   продолжалось долго, в особенности потому, что некоторые арестанты двигались,
   переходя с места на место, и тем путали счет конвойных. Конвойные ругали и
   толкали покорно, но злобно повинующихся арестантов и вновь пересчитывали.
   Когда всех вновь перечли, конвойный офицер скомандовал что-то, и в толпе
   произошло смятение. Слабые мужчины, женщины и дети, перегоняя друг друга,
   направились к подводам и стали размещать на них мешки и потом сами влезать
   на них. Влезали и садились женщины с кричащими грудными детьми, веселые,
   спорящие за места дети и унылые, мрачные арестанты.
    Несколько арестантов, сняв шапки, подошли к конвойному офицеру, о
   чем-то прося его. Как потом узнал Нехлюдов, они просились на подводы.
   Нехлюдов видел, как конвойный офицер молча, не глядя на просителя,
   затягивался папиросой, и как потом вдруг замахнулся своей короткой рукой на
   арестанта, и как тот, втянув бритую голову в плечи, ожидая удара, отскочил
   от него.
    - Я тебя так произведу в дворянство, что будешь помнить! Дойдешь
   пешком! - прокричал офицер.
    Одного только шатающегося длинного старика в ножных кандалах офицер
   пустил на подводу, и Нехлюдов видел, как этот старик, сняв свою
   блинообразную шапку, крестился, направляясь к подводам, и как потом долго не
   мог влезть от кандалов, мешавших поднять слабую старческую закованную ногу,
   и как сидевшая уже на телеге баба помогла ему, втащив его за руку.
    Когда подводы все наполнились мешками, и на мешки сели те, которым это
   было разрешено, конвойный офицер снял фуражку, вытер платком лоб, лысину и
   красную толстую шею и перекрестился.
    - Партия, марш! - скомандовал он.
    Солдаты брякнули ружьями, арестанты, сняв шапки, некоторые левыми
   руками, стали креститься, провожавшие что-то прокричали, что-то прокричали в
   ответ арестанты, среди женщин поднялся вой, и партия, окруженная солдатами в
   белых кителях, тронулась, подымая пыль связанными цепями ногами. Впереди шли
   солдаты, за ними, бренча цепями, кандальные, по четыре в ряд, за ними
   ссыльные, потом общественники, скованные ру[369] камя по двое наручнями,
   потом женщины. Потом уже ехали нагруженные и мешками и слабыми подводы, на
   одной из которых высоко сидела закутанная женщина и не переставая
   взвизгивала и рыдала.
   
   
   
   XXXV
   
    Шествие было так длинно, что когда передние уже скрылись из вида,
   подводы с мешками и слабыми только тронулись. Когда подводы тронулись,
   Нехлюдов сел на дожидавшегося его извозчика и велел ему обогнать партию, с
   тем чтобы рассмотреть среди нее, нет ли знакомых арестантов среди мужчин, и
   потом, среди женщин найдя Маслову, спросить у нее, получила ли она посланные
   ей вещи. Стало очень жарко. Ветру не было, и поднимаемая тысячью ног пыль
   стояла все время над арестантами, двигавшимися по середине улицы. Арестанты
   шли скорым шагом, и нерысистая извозчичья лошадка, на которой ехал Нехлюдов,
   только медленно обгоняла их. Ряды за рядами шли незнакомые странного и
   страшного вида существа, двигавшиеся тысячами одинако обутых и одетых ног и
   в такт шагов махавшие, как бы бодря себя, свободными руками. Их было так
   много, так они были однообразны и в такие особенные странные условия они
   были поставлены, что Нехлюдову казалось, что это не люди, а какие-то
   особенные, страшные существа. Это впечатление разрушило в нем только то, что
   в толпе каторжных он узнал арестанта, убийцу Федорова, и среди ссыльных
   комика Охотина и еще одного бродягу, обращавшегося к нему. Все почти
   арестанты оглядывались, косясь на обгонявшую их пролетку и вглядывавшегося в
   них господина, сидевшего на ней. Федоров тряхнул головой кверху в знак того,
   что узнал Нехлюдова; Охотин подмигнул глазом. Но ни тот, ни другой не
   поклонились, считая это непозволенным. Поравнявшись с женщинами, Нехлюдов
   тотчас же увидал Маслову. Она шла во втором ряду женщин. С края шла
   раскрасневшаяся коротконогая черноглазая безобразная женщина, подтыкавши
   халат за пояс, - это была Хорошавка. Потом шла беременная женщина, насилу
   волочившая ноги, и третья была Маслова. Она несла мешок на плече и прямо
   глядела перед собой. Лицо ее было спокойно и решительно. Четвертая в ряду с
   ней была бодро шедшая молодая красивая женщина в коротком халате и по-бабьи
   подвязанной косынке, - это была Федосья. Нехлюдов слез с пролетки и подошел
   к двигавшимся женщинам, желая спросить Маслову о вещах и о том, как она себя
   чувствует, но конвойный унтер-офицер, шедший с этой стороны партии, тотчас
   же заметив подошедшего, подбежал к нему.
    - Нельзя, господин, подходить к партии - не полагается, - кричал он,
   подходя.
    Приблизившись и узнав в лицо Нехлюдова (в остроге уже все знали
   Нехлюдова), унтер-офицер приложил пальцы к фуражке и, остановившись подле
   Нехлюдова, сказал:
    - Теперь нельзя. На вокзале можете, а здесь не полагается. Не отставай,
   марш! - крикнул он на арестантов и, бодрясь, несмотря на жару, рысью
   перебежал в своих новых щегольских сапогах к своему месту.
    Нехлюдов вернулся на тротуар и, велев извозчику ехать за собой, пошел в
   виду партии. Где ни проходила партия, она повсюду обращала на себя смешанное
   с состраданием и ужасом внимание. Проезжающие высовывались из экипажей и,
   пока могли видеть, провожали глазами арестантов. Пешеходы останавливались и
   удивленно и испуганно смотрели на страшное зрелище. Некоторые подходили и
   подавали милостыню. Милостыню принимали конвойные. Некоторые, как
   загипнотизированные, шли за партией, но потом останавливались и, покачивая
   головами, только провожали партию глазами. Из подъездов и ворот, призывая
   друг друга, выбегали и из окон вывешивались люди и неподвижно и молча
   глядели на страшное шествие. На одном из перекрестков партия помешала
   проехать богатой коляске. На козлах сидел с лоснящимся лицом толстозадый, с
   рядами пуговиц на спине, кучер, в коляске на заднем месте сидели муж с
   женой: жена, худая и бледная, в светлой шляпке, с ярким зонтиком, и муж в
   цилиндре и светлом щегольском пальто. Спереди против них сидели их дети:
   разубранная и свеженькая, как цветочек, девочка с распущенными белокурыми
   волосами, тоже с ярким зонтиком, и восьмилетний мальчик с длинной, худой
   шеей и торчащими ключицами, в матросской шляпе, украшенной длинными лентами.
   Отец сердито упрекал кучера за то, что он вовремя не объехал задержавшую их
   партию, а мать брезгливо щурилась и морщилась, закрываясь от солнца и пыли
   шелковым зонтиком, который она надвинула совсем на лицо. Толстозадый кучер
   сердито хмурился, выслушивая несправедливые упреки хозяина, который сам же
   велел ему ехать по этой улице, и с трудом удерживал лоснящихся, взмыленных
   под оголовками и шеей вороных жеребцов, просивших хода.
    Городовой желал всей душой услужить владельцу богатой коляски и
   пропустить его, приостановив арестантов, но он чувствовал, что в этом
   шествии была мрачная торжественность, которую нельзя было нарушить даже и
   для такого богатого господина. Он только приложил руку к козырьку в знак
   своего уважения перед богатством и строго смотрел на арестантов, как бы
   обещаясь во всяком случае защитить от них седоков коляски. Так что коляска
   должна была дождаться прохождения всего шествия и тронулась только тогда,
   когда прогремел последний ломовой с мешками и сидящими на них арестантками,
   среди которых истерическая женщина, затихшая было, увидав богатую коляску,
   начала опять рыдать и взвизгивать. Только тогда слегка шевельнул вожжами
   кучер, и вороные рысаки, звеня подковами по мостовой, понесли мягко
   подрагивающую на резиновых шинах коляску на дачу, куда ехали веселиться муж,
   жена, девочка и мальчик с тонкой шеей и торчащими ключицами.
    Ни отец, ни мать не дали ни девочке, ни мальчику объяснения того, что
   они видели. Так что дети должны были сами разрешить вопрос о значении этого
   зрелища.
    Девочка, сообразив выражение лица отца и матери, разрешила вопрос так,
   что это были люди совсем другие, чем ее родители и их знакомые, что это были
   дурные люди и что потому с ними именно так и надо поступать, как поступлено
   с ними. И потому девочке было только страшно, и она рада была, когда этих
   людей перестало быть видно.
    Но не смигивая и не спуская глаз смотревший на шествие арестантов
   мальчик с длинной, худой шеей решил вопрос иначе. Он знал еще твердо и
   несомненно, узнав это прямо от бога, что люди эти были точно такие же, как и
   он сам, как и все люди, и что поэтому над этими людьми было кем-то сделано
   что-то дурное - такое, чего не должно делать; и ему было жалко их, и он
   испытывал ужас и перед теми людьми, которые были закованы и обриты, и перед
   теми, которые их заковали и обрили. И оттого у мальчика все больше и больше
   распухали губы, и он делал большие усилия, чтобы не заплакать, полагая, что
   плакать в таких случаях стыдно.
   
   
   
   XXXVI
   
    Нехлюдов шел тем же скорым шагом, которым шли арестанты, но и легко
   одетому, в легком пальто ему было ужасно жарко, главное - душно от пыли и
   неподвижного горячего воздуха, стоявшего в улицах. Пройдя с четверть версты,
   он сел на извозчика и поехал вперед, но на середине улицы в пролетке ему
   показалось еще жарче. Он попытался вызвать в себе мысли о вчерашнем
   разговоре с зятем, но теперь эти мысли уже не волновали его, как утром. Их
   заслонили впечатления выхода из острога и шествия партии. Главное же - было
   томительно жарко. У забора, в тени деревьев, сняв фуражки, стояли два
   мальчика-реалиста над присевшим перед ними на коленки мороженником. Один из
   мальчиков уже наслаждался, обсасывая роговую ложечку, другой дожидался
   верхом накладываемого чем-то желтым стаканчика.
    - Где бы тут напиться? - спросил Нехлюдов своего извозчика,
   почувствовав непреодолимое желание освежиться.
    - Сейчас тут трактир хороший, - сказал извозчик и, завернув за угол,
   подвез Нехлюдова к подъезду с большой вывеской.
    Пухлый приказчик в рубахе за стойкой и бывшие когда-то белыми половые,
   за отсутствием посетителей сидевшие у столов, с любопытством оглядели
   непривычного гостя и предложили свои услуги. Нехлюдов спросил сельтерской
   воды и сел подальше от окна к маленькому столику с грязной скатертью.
    Два человека сидели за столом за чайным прибором и белого стекла
   бутылкой, обтирали со лбов испарину и что-то миролюбиво высчитывали. Один из
   них был черный и плешивый, с таким же бордюром черных волос на затылке,
   какой был у Игнатья Никифоровича. Впечатление это напомнило Нехлюдову опять
   вчерашний разговор с зятем и свое желание повидаться с ним и сестрой до
   отъезда. "Едва ли успею до поезда, - подумал он. - Лучше напишу письмо". И,
   спросив бумаги, конверт и марку, он стал, прихлебывая свежую шипучую воду,
   обдумывать, что он напишет. Но мысли его разбегались, и он никак не мог
   составить письма.
    "Милая Наташа, не могу уехать под тяжелым впечатлением вчерашнего
   разговора с Игнатьем Никифоровичем..." - начал он. "Что же дальше? Просить
   простить за то, что я вчера сказал? Но я сказал то, что думал. И он
   подумает, что я отрекаюсь. И потом это его вмешательство в мои дела... Нет,
   не могу", - и, почувствовав поднявшуюся опять в нем ненависть к этому
   чуждому, самоуверенному, не понимающему его человеку, Нехлюдов положил
   неконченое письмо в карман и, расплатившись, вышел на улицу и поехал
   догонять партию.
    Жара еще усилилась. Стены и камни точно дышали жарким воздухом. Ноги,
   казалось, обжигались о горячую мостовую, и Нехлюдов почувствовал что-то
   вроде обжога, когда он голой рукой дотронулся до лакированного крыла
   пролетки.
    Лошадь вялой рысцой, постукивая равномерно подковами по пыльной и
   неровной мостовой, тащилась по улицам; извозчик беспрестанно задремывал;
   Нехлюдов же сидел, ни о чем не думая, равнодушно глядя перед собою. На
   спуске улицы, против ворот большого дома, стояла кучка народа и конвойный с
   ружьем. Нехлюдов остановил извозчика.
    - Что это? - спросил он у дворника.
    - С арестантом что-то.
    Нехлюдов сошел с пролетки и подошел к кучке людей. На неровных камнях
   покатой у тротуара мостовой лежал головой ниже ног широкий немолодой
   арестант с рыжей бородой, красным лицом и приплюснутым носом, в сером халате
   и таких же штанах. Он лежал навзничь, раскрыв ладонями книзу покрытые
   веснушками руки, и после больших промежутков, равномерно подергиваясь
   высокой и могучею грудью, всхлипывал, глядя на небо остановившимися,
   налитыми кровью глазами. Над ним стояли нахмуренный городовой, разносчик,
   почтальон, приказчик, старая женщина с зонтиком и стриженый мальчик с пустой
   корзиной.
    - Ослабели, сидевши в замке, расслабли, а их ведут в самое пекло, -
   осуждал кого-то приказчик, обращаясь к подошедшему Нехлюдову.
    - Помрет, должно, - говорила плачущим голосом женщина с зонтиком.
    - Развязать рубаху надо, - сказал почтальон.
    Городовой стал дрожащими толстыми пальцами неловко распускать тесемки
   на жилистой красной шее. Он был, видимо, взволнован и смущен, но все-таки
   счел нужным обратиться к толпе.
    - Чего собрались? И так жарко. От ветра стали.
    - Должен доктор свидетельствовать. Которых слабых оставлять. А то
   повели чуть живого, - говорил приказчик, очевидно щеголяя своим знанием
   порядков.
    Городовой, развязав тесемки рубахи, выпрямился и оглянулся.
    - Разойдитесь, говорю. Ведь не ваше дело, чего не видали? - говорил он,
   обращаясь за сочувствием к Нехлюдову, но, не встретив в его взгляде
   сочувствия, взглянул на конвойного.
    Но конвойный стоял в стороне и, оглядывая свой сбившийся каблук, был
   совершенно равнодушен к затруднению городового.
    - Чье дело, те не заботятся. Людей морить разве порядок?
    - Арестант - арестант, а все человек, - говорили в толпе.
    - Положите ему голову выше да воды дайте, - сказал Нехлюдов.
    - За водой пошли, - отвечал городовой и, взяв под мышки арестанта, с
   трудом перетащил туловище повыше.
    - Что за сборище? - послышался вдруг решительный, начальственный голос,
   и к собравшейся вокруг арестанта кучке людей быстрыми шагами подошел
   околоточный в необыкновенно чистом и блестящем кителе и еще более блестящих
   высоких сапогах. - Разойтись! Нечего тут стоять! - крикнул он на толпу, еще
   не видя, зачем собралась толпа.
    Подойдя же вплоть и увидав умирающего арестанта, он сделал
   одобрительный знак головой, как будто ожидая этого самого, и обратился к
   городовому:
    - Как так?
    Городовой доложил, что шла партия, и арестант упал, конвойный приказал
   оставить.
    - Так что же? В участок надо. Извозчика.
    - Побежал дворник, - сказал городовой, прикладывая руку к козырьку.
    Приказчик что-то начал было о жаре.
    - Твое дело это? А? Иди своей дорогой, - проговорил околоточный и так
   строго взглянул на него, что приказчик замолк.
    - Воды надо дать выпить, - сказал Нехлюдов.
    Околоточный строго взглянул и на Нехлюдова, но ничего не сказал. Когда
   же дворник принес в кружке воду, он велел городовому предложить арестанту.
   Городовой поднял завалившуюся голову и попытался влить воду в рот, но
   арестант не принимал ее; вода выливалась по бороде, моча на груди куртку и
   посконную пыльную рубаху.
    - Вылей на голову! - скомандовал околоточный, и городовой, сняв
   блинообразную шапку, вылил воду и на рыжие курчавые волосы, и на голый
   череп.
    Глаза арестанта, как будто испуганно, больше открылись, но положение
   его не изменилось. По лицу его текли грязные потоки от пыли, но рот так же
   равномерно всхлипывал, и все тело вздрагивало.
    - А этот что ж? Взять этого, - обратился околоточный к городовому,
   указывая на нехлюдовского извозчика. - Давай! Эй, ты!
    - Занят, - мрачно, не поднимая глаз, проговорил извозчик.
    - Это мой извозчик, - сказал Нехлюдов, - но возьмите его. Я заплачу, -
   прибавил он, обращаясь к извозчику.
    - Ну, чего стали? - крикнул околоточный. - Берись!
    Городовой, дворники и конвойный подняли умирающего, понесли к пролетке
   и посадили на сиденье. Но он не мог сам держаться: голова его заваливалась
   назад, и все тело съезжало с сиденья.
    - Клади лежмя! - скомандовал околоточный.
    - Ничего, ваше благородие, я так довезу, - сказал городовой, твердо
   усаживаясь рядом с умирающим на сиденье и обхватывая его сильной правой
   рукой под мышку.
    Конвойный поднял обутые в коты без подверток ноги и поставил и вытянул
   их под козла.
    Околоточный оглянулся и, увидав на мостовой блинообразную шапку
   арестанта, поднял ее и надел на завалившуюся назад мокрую голову.
    - Марш! - скомандовал он.
    Извозчик сердито оглянулся, покачал головой и, сопутствуемый конвойным,
   тронулся шагом назад к частному дому. Сидевший с арестантом городовой
   беспрестанно перехватывал спускавшееся с качавшейся во все стороны головой
   тело. Конвойный, идя подле, поправлял ноги. Нехлюдов пошел за ними.
   
   
   
   XXXVII
   
    Подъехав к части мимо пожарного часового, пролетка с арестантом въехала
   во двор полицейской части и остановилась у одного из подъездов.
    На дворе пожарные, засучив рукава, громко разговаривая и смеясь, мыли
   какие-то дроги.
    Как только пролетка остановилась, несколько городовых окружили ее и
   подхватили безжизненное тело арестанта под мышки и ноги и сняли его с
   пищавшей под ними пролетки.
    Привезший арестанта городовой, сойдя с пролетки, помахал закоченевшей
   рукой, снял фуражку и перекрестился. Мертвого же понесли в дверь и вверх по
   лестнице. Нехлюдов пошел за ним. В небольшой грязной комнате, куда внесли
   мертвого, было четыре койки. На двух сидели в халатах два больных, один
   косоротый с обвязанной шеей, другой чахоточный. Две койки были свободны. На
   одну из них положили арестанта. Маленький человечек с блестящими глазами и
   беспрестанно двигающимися бровями, в одном белье и чулках, быстрыми, мягкими
   шагами подошел к принесенному арестанту, посмотрел на него, потом на
   Нехлюдова и громко расхохотался. Это был содержавшийся в приемном покое
   сумасшедший.
    - Хотят испугать меня, - заговорил он. - Только нет - не удастся.
    Вслед за городовыми, внесшими мертвого, вошли околоточный и фельдшер.
    Фельдшер, подойдя к мертвому, потрогал желтоватую, покрытую веснушками,
   еще мягкую, но уже мертвенно-бледную руку арестанта, подержал ее, потом
   пустил. Она безжизненно упала на живот мертвеца.
    - Готов, - сказал фельдшер, мотнув головой, но, очевидно для порядка,
   раскрыл мокрую суровую рубаху мертвеца и, откинув от уха свои курчавые
   волосы, приложился к желтоватой неподвижной высокой груди арестанта. Все
   молчали. Фельдшер приподнялся, еще качнул головой и потрогал пальцем сначала
   одно, потом другое веко над открытыми голубыми остановившимися глазами.
    - Не испугаете, не испугаете, - говорил сумасшедший, все время плюя по
   направлению фельдшера.
    - Что ж? - спросил околоточный.
    - Что ж? - повторил фельдшер. - В мертвецкую убрать надо.
...

---