Толстой Лев Николаевич

    - Землю отчего не взять!
    - Нам дело привычное, - землей кормимся!
    - Вам же покойнее, только знай получай денежки, а то греха сколько! -
   послышались голоса.
    - Грех от вас, - сказал немец, - если бы вы работали да порядок
   держали...
    - Нельзя нашему брату, Василий Карлыч, - заговорил остроносый худой
   старик. - Ты говоришь, зачем лошадь пустил в хлеб, а кто ее пускал: я
   день-деньской, а день - что год, намахался косой, либо что заснул в ночном,
   а она у тебя в овсах, а ты с меня шкуру дерешь.
    - А вы бы порядок вели.
    - Хорошо тебе говорить - порядок, сила наша не берет, - возразил
   высокий черноволосый, обросший весь волосами, нестарый мужик.
    - Ведь я говорил вам, обгородили бы.
    - А ты лесу дай, - сзади вступился маленький, невзрачный мужичок. - Я
   хотел летось загородить, так ты меня на три месяца затурил вшей кормить в
   замок. Вот и загородил.
    - Это что же он говорит? - спросил Нехлюдов у управляющего.
    - Der erste Dieb im Dorfe {Первый вор в деревне.}, - по-немецки сказал
   управляющий. - Каждый год в лесу попадался. А ты научись уважать чужую
   собственность, - сказал управляющий.
    - Да мы разве не уважаем тебя? - сказал старик. - Нам тебя нельзя не
   уважать, потому мы у тебя в руках; ты из нас веревки вьешь.
    - Ну, брат, вас не обидишь; вы бы не обидели.
    - Как же, обидишь! Разбил мне летось морду, так и осталось. С богатым
   не судись, видно.
    - А ты делай по закону.
    Очевидно, шел словесный турнир, в котором участвующие не понимали
   хорошенько, зачем и что они говорят. Заметно было только, с одной стороны,
   сдерживаемое страхом озлобление, с другой - сознание своего превосходства и
   власти. Нехлюдову было тяжело слушать это, и он постарался вернуться к делу:
   установить цены и сроки платежей.
    - Так как же насчет земли? Желаете ли вы? И какую цену назначите, если
   отдать всю землю?
    - Товар ваш, вы цену назначьте.
    Нехлюдов назначил цену. Как всегда, несмотря на то, что цена,
   назначенная Нехлюдовым, была много ниже той, которую платили кругом, мужики
   начали торговаться и находили цену высокой. Нехлюдов ожидал, что его
   предложение будет принято с радостью, но проявления удовольствия Совсем не
   было заметно. Только потому Нехлюдов мог заключить, что предложение его им
   выгодно, что когда зашла речь о том, кто берет землю - все ли общество, или
   товарищество, то начались жестокие споры между теми крестьянами, которые
   хотели выключить слабосильных и плохих плательщиков из участия в земле, и
   теми, которых хотели выключить. Наконец благодаря управляющему установили
   цену и сроки платежей, и крестьяне, шумно разговаривая, пошли под гору, к
   деревне, а Нехлюдов пошел в контору составлять с управляющим проект условия.
    Все устроилось так, как этого хотел и ожидал Нехлюдов: крестьяне
   получили землю процентов на тридцать дешевле, чем отдавалась земля в округе;
   его доход с земли уменьшился почти наполовину, но был с избытком достаточен
   для Нехлюдова, особенно с прибавлением суммы, которую он получил за
   проданный лес и которая должна была выручиться за продажу инвентаря. Все,
   казалось, было прекрасно, а Нехлюдову все время было чего-то совестно. Он
   видел, что крестьяне, несмотря на то, что некоторые из них говорили ему
   благодарственные слова, были недовольны и ожидали чего-то большего.
   Выходило, что он лишил себя многого, а крестьянам не сделал того, чего они
   ожидали.
    На другой день условие домашнее было подписано, и провожаемый
   пришедшими выборными стариками Нехлюдов с неприятным чувством чего-то
   недоделанного сел в шикарную, как говорил ямщик со станции, троечную коляску
   управляющего и уехал на станцию, простившись с мужиками, недоумевающе и
   недовольно покачивавшими головами. Нехлюдов был недоволен собой. Чем он был
   недоволен, он не знал, но ему все время чего-то было грустно и чего-то
   стыдно.
   
   
   
   III
   
    Из Кузминского Нехлюдов поехал в доставшееся ему по наследству от
   тетушек имение - то самое, в котором он узнал Катюшу. Он хотел и в этом
   имении устроить дело с землею так же, как он устроил его в Кузминском; кроме
   того, узнать все, что можно еще узнать про Катюшу и ее и своего ребенка:
   правда ли, что он умер, и как он умер? Он приехал в Паново рано утром, и
   первое, что поразило его, когда он въехал во двор, был вид запустения и
   ветхости, в которой были все постройки и в особенности дом. Железная
   когда-то зеленая крыша, давно некрашенная, краснела от ржавчины, и несколько
   листов были задраны кверху, вероятно бурей; тес, которым был обшит дом, был
   ободран местами людьми, обдиравшими его там, где он легче отдирался,
   отворачивая ржавые гвозди. Крыльца - оба, переднее и особенно памятное ему
   заднее, - сгнили и были разломаны, оставались только переметы; окна
   некоторые вместо стекла были заделаны тесом, и флигель, в котором жил
   приказчик, и кухня, и конюшни - все было ветхо и серо. Только сад не только
   не обветшал, но разросся, сросся и теперь был весь в цвету; из-за забора
   видны были, точно белые облака, цветущие вишни, яблони и сливы. Ограда же
   сирени цвела точно так же, как в тот год, четырнадцать лет тому назад, когда
   за этой сиренью Нехлюдов играл в горелки с восемнадцатилетней Катюшей и,
   упав, острекался крапивой. Лиственница, которая была посажена Софьей
   Ивановной около дома и была тогда в кол, была теперь большое дерево, годное
   на бревно, все одетое желто-зеленой, нежно-пушистой хвоей. Река была в
   берегах и шумела на мельнице в спусках. На лугу за рекой паслось пестрое
   смешанное крестьянское стадо. Приказчик, не кончивший курса семинарист,
   улыбаясь, встретил Нехлюдова на дворе, не переставая улыбаться, пригласил
   его в контору и, улыбаясь же, как будто этой улыбкой обещая что-то
   особенное, ушел за перегородку. За перегородкой пошептались и замолкли.
   Извозчик, получив на чай, погромыхивая бубенчиками, уехал со двора, и стало
   совершенно тихо. Вслед за этим мимо окна, пробежала босая девушка в вышитой
   рубахе с пушками на ушах, за девушкой пробежал мужик, стуча гвоздями толстых
   сапогов по у битой тропинке.
    Нехлюдов сел у окна, глядя в сад и слушая. В маленькое створчатое окно,
   слегка пошевеливая волосами на его потном лбу и записками, лежавшими на
   изрезанном ножом подоконнике, тянуло свежим весенним воздухом и запахом
   раскопанной земли. На реке "тра-па-тап, тра-па-тап" шлепали, перебивая друг
   друга, вальки баб, и звуки эти разбегались по блестящему на солнце плесу
   запруженной реки, и равномерно слышалось падение воды на мельнице, и мимо
   уха, испуганно и звонко жужжа, пролетела муха.
    И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он
   был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому
   белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер
   шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом
   подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не то
   что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но
   почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых
   великих возможностей будущим, и вместе с тем, как это бывает во сне, он
   знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
    - Когда прикажете кушать? - спросил приказчик, улыбаясь.
    - Когда хотите, - я не голоден. Я пойду пройдусь по деревне.
    - А то не угодно ли в дом пройти, у меня все в порядке внутри. Извольте
   посмотреть, если в наружности...
    - Нет, после, а теперь скажите, пожалуйста, есть у вас тут женщина
   Матрена Харина?
    Это была тетка Катюши.
    - Как же, на деревне, никак не могу с ней справиться. Шинок держит.
   Знаю, и обличаю, и браню ее, а коли акт составить - жалко: старуха, внучата
   у ней, - сказал приказчик все с той же улыбкой, выражавшей и желание быть
   приятным хозяину, и уверенность в том, что Нехлюдов, точно так же как и он,
   понимает всякие дела.
    - Где она живет? Я бы прошел к ней.
    - В конце слободы, с того края третья избушка. На левой руке кирпичная
   изба будет, а тут за кирпичной избой и ее хибарка. Да я вас провожу лучше, -
   радостно улыбаясь, говорил приказчик.
    - Нет, благодарю вас, я найду, а вы, пожалуйста, прикажите оповестить
   мужикам, чтобы собрались: мне надо поговорить с ними о земле, - сказал
   Нехлюдов, намереваясь здесь покончить с мужиками так же, как и в Кузминском,
   и, если можно, нынче же вечером.
   
   
   
   IV
   
    Выйдя за ворота, Нехлюдов встретил на твердо убитой тропинке, по
   поросшему подорожником и клоповником выгону, быстро перебиравшую толстыми
   босыми ногами крестьянскую девушку в пестрой занавеске с пушками на ушах.
   Возвращаясь уже назад, она быстро махала одной левой рукой поперек своего
   хода, правой же крепко прижимала к животу красного петуха. Петух с своим
   качающимся красным гребнем казался совершенно спокойным и только закатывал
   глаза, то вытягивал, то поднимал одну черную ногу, цепляя когтями за
   занавеску девушки. Когда девушка стала подходить к барину, она сначала
   умерила ход и перешла с бега на шаг, поравнявшись же с ним, остановилась и,
   размахнувшись назад головой, поклонилась ему, и только когда он прошел,
   пошла с петухом дальше. Спускаясь к колодцу, Нехлюдов встретил еще старуху,
   несшую на сгорбленной спине грязной суровой рубахи тяжелые, полные ведра.
   Старуха осторожно поставила ведра и точно так же, с размахом назад,
   поклонилась ему.
    За колодцем начиналась деревня. Был ясный жаркий день, и в десять часов
   уже парило, собиравшиеся облака изредка закрывали солнце. По всей улице
   стоял резкий, едкий и не неприятный запах навоза, шедший и от тянувшихся в
   гору по глянцевито-укатанной дороге телег, и, главное, из раскопанного
   навоза дворов, мимо отворенных ворот которых проходил Нехлюдов. Шедшие за
   возами в гору мужики, босые, в измазанных навозной жижей портках и рубахах,
   оглядывались на высокого толстого барина, который в серой шляпе, блестевшей
   на солнце своей шелковой лентой, шел вверх по деревне, через шаг
   дотрагиваясь до земли глянцевитой коленчатой палкой с блестящим
   набалдашником. Возвращавшиеся с поля мужики, трясясь рысью на облучках
   пустых телег, снимая шапки, с удивлением следили за необыкновенным
   человеком, шедшим по их улице; бабы выходили за ворота и на крыльца и
   показывали его друг другу, провожая глазами.
    У четвертых ворот, мимо которых проходил Нехлюдов, его остановили со
   скрипом выезжающие из ворот телеги, высоко наложенные ушлепанным навозом с
   наложенной на него рогожкой для сидения. Шестилетний мальчик, взволнованный
   ожиданием катанья, шел за возом. Молодой мужик в лаптях, широко шагая,
   выгонял лошадь за ворота. Длинноногий голубой жеребенок выскочил из ворот,
   но, испугавшись Нехлюдова, нажался на телегу и, обивая ноги о колеса,
   проскочил вперед вывозившей из ворот тяжелый воз, беспокоившейся и слегка
   заржавшей матки. Следующую лошадь выводил худой бодрый старик, тоже босиком,
   в полосатых портках и длинной грязной рубахе, с выдающимися на спине худыми
   кострецами.
    Когда лошади выбрались на накатанную дорогу, усыпанную серыми, как бы
   сожженными клоками навозу, старик вернулся к воротам и поклонился Нехлюдову.
    - Барышень наших племянничек будешь?
    - Да, я племянник их.
    - С приездом. Что же, приехал нас проведать? - словоохотливо заговорил
   старик.
    - Да, да. Что ж, как вы живете? - сказал Нехлюдов, не зная, что
   сказать.
    - Какая наша жизнь! Самая плохая наша жизнь, - как будто с
   удовольствием, нараспев протянул словоохотливый старик.
    - Отчего плохая? - сказал Нехлюдов, входя под ворота.
    - Да какая же жизнь? Самая плохая жизнь, - сказал старик, следуя за
   Нехлюдовым на вычищенную до земли часть под навесом.
    Нехлюдов вошел за ним под навес.
    - У меня вон они двенадцать душ, - продолжал старик, указывая на двух
   женщин, которые с сбившимися платками, потные, подоткнувшись, с голыми, до
   половины испачканными навозной жижей икрами стояли с вилами на уступе не
   вычищенного еще навоза. - Что ни месяц, то купи шесть пудов, а где их взять?
    - А своего разве недостает?
    - Своего?! - с презрительной усмешкой сказал старик. - У меня земли на
   три души, а нынче всего восемь копен собрали, - до рожества не хватило.
    - Да как же вы делаете?
    - Так и делаем; вот одного в работники отдал, да у вашей милости
   деньжонок взял. Еще до заговенья все забрали, а подати не плачены.
    - А сколько податей?
    - Да с моего двора рублей семнадцать в треть сходит. Ох, не дай бог,
   житье, и сам не знаешь, как оборачиваешься!
    - А можно к вам пройти в избу? - сказал Нехлюдов, подвигаясь вперед по
   дворику и с очищенного места входя на не тронутые еще и развороченные вилами
   желто-шафранные, сильно пахучие слои навоза.
    - Отчего же, заходи, - сказал старик и быстрыми шагами босых ног,
   выдавливавших жижу между пальцами, обогнав Нехлюдова, отворил ему дверь в
   избу.
    Бабы, оправив на головах платки и спустив поневы, с любопытным ужасом
   смотрели на чистого барина с золотыми застежками на рукавах, входившего в их
   дом.
    Из избы выскочили в рубашонках две девочки. Пригнувшись и сняв шляпу,
   Нехлюдов вошел в сени и в пахнувшую кислой едой грязную и тесную, занятую
   двумя станами избу. В избе у печи стояла старуха с засученными рукавами
   худых жилистых загорелых рук.
    - Вот барин наш к нам в гости зашел, - сказал старик.
    - Что ж, милости просим, - ласково сказала старуха, отворачивая
   засученные рукава.
    - Хотел посмотреть, как вы живете, - сказал Нехлюдов.
    - Да так живем, вот, как видишь. Изба завалиться хочет, того гляди
   убьет кого. А старик говорит - и эта хороша. Вот и живем - царствуем, -
   говорила бойкая старуха, нервно подергиваясь головой. - Вот сейчас обедать
   соберу. Рабочий народ кормить стану.
    - А что вы обедать будете?
    - Что обедать? Пищея наша хорошая. Первая перемена хлеб с квасом, а
   другая - квас с хлебом, - сказала старуха, оскаливая свои съеденные до
   половины зубы.
    - Нет, без шуток, покажите мне, что вы будете кушать нынче.
    - Кушать? - смеясь, сказал старик. - Кушанье наше не хитрое. Покажь
   ему, старуха.
    Старуха покачала головой.
    - Захотелось нашу мужицкую еду посмотреть? Дотошный ты, барин, посмотрю
   я на тебя. Все ему знать надо. Сказывала - хлеб с квасом, a еще щи, снытки
   бабы вчера принесли; вот и щи, апосля того - картошки.
    - И больше ничего?
    - Чего ж еще, забелим молочком, - сказала старуха, посмеиваясь и глядя
   на дверь.
    Дверь была отворена, и сени были полны народом; и ребята, девочки, бабы
   с грудными детьми жались в дверях, глядя на чудного барина, рассматривавшего
   мужицкую еду. Старуха, очевидно, гордилась своим умением обойтись с барином.
    - Да, плохая, плохая, барин, жизнь наша, что говорить, - сказал старик.
   - Куда лезете! - закричал он на стоявших в дверях.
    - Ну, прощайте, - сказал Нехлюдов, чувствуя неловкость и стыд, в
   причине которых он не давал себе отчета.
    - Благодарим покорно, что проведал нас, - сказал старик.
    В сенях народ, нажавшись друг на друга, пропустил его, и он вышел на
   улицу и пошел вверх по ней.
    Следом за ним из сеней вышли два мальчика босиком: один, постарше, - в
   грязной, бывшей белой рубахе, а другой - в худенькой слинявшей розовой.
   Нехлюдов оглянулся на них.
    - А теперь куда пойдешь? - сказал мальчик в белой рубашке.
    - К Матрене Хариной, - сказал он. - Знаете?
    Маленький мальчик в розовой рубашке чему-то засмеялся, старший же
   серьезно переспросил:
    - Какая Матрена? Старая она?
    - Да, старая.
    - О-о, - протянул он. - Это Семениха, эта на конце деревни. Мы тебя
   проводим. Аида, Федька, проводим его.
    - А лошади-то?
    - Авось ничего!
    Федька согласился, и они втроем пошли вверх по деревне.
   
   
   
   V
   
    Нехлюдову было легче с мальчиками, чем с большими, и он дорогой
   разговорился с ними. Маленький в розовой рубашке перестал смеяться и говорил
   так же умно и обстоятельно, как и старший.
    - Ну, а кто у вас самый бедный? - спросил Нехлюдов.
    - Кто бедный? Михаила бедный, Семен Макаров, еще Марфа дюже бедная.
    - А Анисья - та еще бедней. У Анисьи и коровы нет - побираются, -
   сказал маленький Федька.
    - У ней коровы нет, да зато их всего трое, а Марфа сама пята, -
   возражал старший мальчик.
    - Все-таки та вдова, - отстаивал розовый мальчик Анисью.
    - Ты говоришь, Анисья вдова, а Марфа все равно что вдова, - продолжал
   старший мальчик. - Все равно - мужа нет.
    - Где же муж? - спросил Нехлюдов.
    - В остроге вшей кормит, - употребляя обычное выражение, сказал старший
   мальчик.
    - Летось в господском лесу две березки срезал, его и посадили, -
   поторопился сказать маленький розовый мальчик. - Теперь шестой месяц сидит,
   а баба побирается, трое ребят да старуха убогая, - обстоятельно говорил он.
    - Где она живет? - сказал Нехлюдов.
    - А вот этот самый двор, - сказал мальчик, указывая на дом, против
   которого крошечный белоголовый ребенок, насилу державшийся на кривых,
   выгнутых наружу в коленях ногах, качаясь, стоял на самой тропинке, по
   которой шел Нехлюдов.
    - Васька, куда, постреленок, убежал? - закричала выбежавшая из избы в
   грязной, серой, как бы засыпанной золой рубахе баба и с испуганным лицом
   бросилась вперед Нехлюдова, подхватила ребенка и унесла в избу, точно она
   боялась, что Нехлюдов сделает что-нибудь над ее дитей.
    Это была та самая женщина, муж которой за березки из леса Нехлюдова
   сидел в остроге.
    - Ну, а Матрена - эта бедная? - спросил Нехлюдов, когда они уже
   подходили к избушке Матрены.
    - Какая она бедная: она вином торгует, - решительно ответил розовый
   худенький мальчик.
    Дойдя до избушки Матрены, Нехлюдов отпустил мальчиков и вошел в сени и
   потом в избу. Хатка старухи Матрены была шести аршин, так что на кровати,
   которая была за печью, нельзя было вытянуться большому человеку. "На этой
   самой кровати, - подумал он, - рожала и болела потом Катюша". Почти вся хата
   была занята станом, который, в то время как вошел Нехлюдов, стукнувшись
   головой в низкую дверь, старуха только что улаживала с своей старшей
   внучкой. Еще двое внучат вслед за барином стремглав вбежали в избу и
   остановились за ним в дверях, ухватившись за притолки руками.
    - Кого надо? - сердито спросила старуха, находившаяся в дурном
   расположении духа от неладившегося стана. Кроме того, тайно торгуя вином,
   она боялась всяких незнакомых людей.
    - Я помещик. Мне поговорить хотелось бы с вами.
    Старуха помолчала, пристально вглядываясь, потом вдруг вся
   преобразилась.
    - Ах ты, касатик, а я-то, дура, не вознала: я думаю, какой прохожий, -
   притворно ласковым голосом заговорила она. - Ах ты, сокол ты мой ясный...
    - Как бы поговорить без народа, - сказал Нехлюдов, глядя на отворенную
   дверь, в которой стояли ребята, а за ребятами худая женщина с исчахшим, но
   все улыбавшимся, от болезни бледным ребеночком в скуфеечке из лоскутиков.
    - Чего не видали, я вам дам, подай-ка мне сюда костыль! - крикнула
   старуха на стоявших в двери. - Затвори, что ли!
    Ребята отошли, баба с ребенком затворила дверь.
    - Я-то думаю: кто пришел? А это сам барин, золотой ты мой, красавчик
   ненаглядный! - говорила старуха. - Куда зашел, не побрезговал. Ах ты,
   брильянтовый! Сюда садись, ваше сиятельство, вот сюда на коник, - говорила
   она, вытирая коник занавеской. - А я думаю, какой черт лезет, ан это сам
   ваше сиятельство, барин хороший, благодетель, кормилец наш. Прости ты меня,
   старую дуру, - слепа стала.
    Нехлюдов сел, старуха стала перед ним, подперла правой рукой щеку,
   подхватив левой рукой острый локоть правой, и заговорила певучим голосом:
    - И старый же ты стал, ваше сиятельство; то как репей хороший был, а
   теперь что! Тоже забота, видно.
    - Я вот что пришел спросить: помнишь ли ты Катюшу Маслову?
    - Катерину-то? Как же не помнить - она мне племенница... Как не
   помнить; и слез-то, слез я по ней пролила. Ведь я все знаю. Кто, батюшка,
   богу не грешен, царю не виноват? Дело молодое, тоже чай-кофей пили, ну и
   попутал нечистый, ведь он силен тоже. Что ж делать! Кабы ты ее бросил, а ты
   как ее наградил: сто рублей отвалил. А она что сделала. Не могла в разум
   взять. Кабы она меня слушала, она бы жить могла. Да хоть и племенница мне, а
   прямо скажу - девка непутевая. Я ведь ее после к какому месту хорошему
   приставила: не хотела покориться, обругала барина. Разве нам можно господ
   ругать? Ну, ее и разочли. А потом опять же у лесничего жить можно было, да
   вот не захотела.
    - Я спросить хотел про ребенка. Ведь она у вас родила? Где ребенок?
    - Ребеночка, батюшка мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна
   была, не чаяла ей подняться. Я и окрестила мальчика, как должно, и в
   воспитательный представила. Ну, ангельскую душку что ж томить, когда мать
   помирает. Другие так делают, что оставят младенца, не кормят, - он и
   сгаснет; но я думаю: что ж так, лучше потружусь, пошлю в воспитательный.
   Деньги были, ну и свезли.
    - А номер был?
    - Номер был, да помер он тогда же. Она сказывала: как привезли, а он и
   кончился.
    - Кто она?
    - А самая, эта женщина, в Скородном жила. Она этим займалася. Маланьей
   звали, померла она теперь. Умная была женщина, - ведь она как делала!
   Бывало, принесут ей ребеночка, она возьмет и держит его у себя в доме,
   прикармливает. И прикармливает, батюшка ты мой, пока на отправку соберет. А
   как соберет троих или четверых, сразу и везет. Так у ней было умно изделано:
   такая люлька большая, вроде двуспальная, и туда и сюда класть. И ручка
   приделана. Вот она их положит четверых, головками врозь, чтоб не бились,
   ножками вместе, так и везет сразу четверых. Сосочки им в ротики посует, они
   и молчат, сердечные.
    - Ну, так что же?
    - Ну, так и Катерининого ребенка повезла. Да, никак, недели две у себя
   держала. Он и зачиврел у ней еще дома.
    - А хороший был ребенок? - спросил Нехлюдов.
    - Такой ребеночек, что надо было лучше, да некуда. Как есть в тебя, -
   прибавила старуха, подмигивая старым глазом.
    - Отчего же он ослабел? Верно, дурно кормили?
    - Какой уж корм! Только пример один. Известное дело, не свое детище.
   Абы довезть живым. Сказывала, довезла только до Москвы, так в ту же пору и
...

---