- Как это можно? - сказал Александр.
- Пиши, пиши: "Но мы начинаем привыкать друг к другу. Он даже говорит, что можно и совсем обойтись без любви. Он не сидит со мной, обнявшись, с утра до вечера, потому что это вовсе не нужно, да ему и некогда". "Враг искренних излияний", - это можно оставить: это хорошо. Написал?
- Написал.
- Ну, что у тебя тут еще? "Прозаический дух, демон..." Пиши.
Если Вы хотите
купить участок в раменском районе, то обратите внимание на поселок Заворово-2. Поселок обладает очевидными преимуществами: хорошая транспортная доступность, асфальтированная дорога к поселку, единый собственник и застройщик, хорошие природные условия, квартал таунхаусов имеет индивидуальную рекреационную территорию, максимально исключена возможность просмотра "окно-в-окно", гостевые и придомовые автостоянки (по требованиям СНиП), дороги (с тротуарами и газоном) шириной 8,2 и 10 м, кольцевая велосипедная дорожка.
Пока Александр писал, Петр Иваныч взял со стола какую-то бумагу, свернул ее, достал огня и закурил сигару, а бумагу бросил и затоптал.
- "Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой же человек, как и все, - диктовал он, - только не совсем похож на нас с тобой. Он думает и чувствует по-земному, полагает, что если мы живем на земле, так и не надо улетать с нее на небо, где нас теперь пока не спрашивают, а заниматься человеческими делами, к которым мы призваны. Оттого он вникает во все земные дела и, между прочим, в жизнь, как она есть, а не как бы нам ее хотелось. Верит в добро и вместе в зло, в прекрасное и прескверное. Любви и дружбе тоже верит, только не думает, что они упали с неба в грязь, а полагает, что они созданы вместе с людьми и для людей, что их так и надобно понимать и вообще рассматривать вещи пристально, с их настоящей стороны, а не заноситься бог знает куда. Между честными людьми он допускает возможность приязни, которая от частых сношений и привычки обращается в дружбу. Но он полагает также, что в разлуке привычка теряет силу, и люди забывают друг друга, и что это вовсе не преступление. Поэтому он уверяет, что я тебя забуду, а ты меня. Это мне, да и тебе, вероятно, кажется дико, но он советует привыкнуть к этой мысли, отчего мы оба не будем в дураках. О любви он того же мнения, с небольшими оттенками: не верит в неизменную и вечную любовь, как не верит в домовых - и нам не советует верить. Впрочем, об этом он советует мне думать как можно меньше, а я тебе советую. Это, говорит он, придет само собою - без зову; говорит, что жизнь не в одном только этом состоит, что для этого, как для всего прочего, бывает свое время, а целый век мечтать об одной любви- глупо. Те, которые ищут ее и не могут ни минуты обойтись без нее, - живут сердцем, и еще чем-то хуже, на счет головы. Дядя любит заниматься делом, что советует и мне, а я тебе: мы принадлежим к обществу, говорит он, которое нуждается в нас; занимаясь, он не забывает и себя: дело доставляет деньги, а деньги комфорт, который он очень любит. Притом у него, может быть, есть намерения, вследствие которых, вероятно, не я буду его наследником. Дядя не всегда думает о службе, да о заводе, он знает наизусть не одного Пушкина..."
- Вы, дядюшка? - сказал изумленный Александр.
- Да, когда-нибудь увидишь. Пиши:
"Он читает на двух языках все, что выходит замечательного по всем отраслям человеческих знаний, любит искусства, имеет прекрасную коллекцию картин фламандской школы - это его вкус, часто бывает в театре, но не суетится, не мечется, не ахает, не охает, думая, что это ребячество, что надо воздерживать себя, не навязывать никому своих впечатлений, потому что до них никому нет надобности. Он также не говорит диким языком; что советует и мне, а я тебе. Прощай, пиши ко мне пореже и не теряй по-пустому времени. Друг твой такой-то. Ну, месяц и число".
- Как можно послать такое письмо? - сказал Александр, - "пиши пореже" - написать это человеку, который нарочно за сто шестьдесят верст приехал, чтобы сказать последнее прости! "Советую то, другое, третье"... он не глупее меня: он вышел вторым кандидатом.
- Нужды нет, ты все-таки пошли: может быть, он поумнее станет: это наведет его на разные новые мысли; хоть вы кончили курс, а школа ваша только что начинается.
- Я не могу решиться, дядюшка...
- Я никогда не вмешиваюсь в чужие дела, но ты сам просил что-нибудь для тебя сделать; я стараюсь навести тебя на настоящую дорогу и облегчить первый шаг, а ты упрямишься; ну, как хочешь; я говорю только свое мнение, а принуждать не стану, я тебе не нянька.
- Извините, дядюшка: я готов повиноваться, - сказал Александр и тотчас запечатал письмо.
Запечатав одно, он стал искать другое, к Софье. Он поглядел на стол - нет, под столом - тоже нет, в ящике - не бывало.
- Ты чего-то ищешь? - сказал дядя.
- Я ищу другого письма... к Софье. И дядя стал искать.
- Где же оно? - говорил Петр Иваныч, - я, право, не бросал его за окно...
- Дядюшка! что вы наделали? Ведь вы им закурили сигару! - горестно сказал Александр и поднял обгорелые остатки письма.
- Не-уже-ли? - воскликнул дядя, - да как это я? и не заметил; смотри, пожалуй, сжег такую драгоценность... А впрочем, знаешь что; оно даже, с одной стороны, хорошо...
- Ах, дядюшка, ей-богу, ни с какой стороны не хорошо... - заметил Александр в отчаянии.
- Право, хорошо: с нынешней почтой ты не успеешь написать к ней, а к будущей уж, верно, одумаешься, займешься службой: тебе будет не до того, и, таким образом, сделаешь одной глупостью меньше.
- Что ж она подумает обо мне?
- А что хочет. Да, я думаю, это полезно и ей. Ведь ты не женишься на ней? Она подумает, что ты ее забыл, забудет тебя сама и меньше будет краснеть перед будущим своим женихом, когда станет уверять его, что никого, кроме его, не любила.
- Вы, дядюшка, удивительный человек! для вас не существует постоянства, нет святости обещаний... Жизнь так хороша, так полна прелести, неги: она как гладкое, прекрасное озеро...
- На котором растут желтые цветы, что ли? - перебил дядя.
- Как озеро, - продолжал Александр, - она полна чего-то таинственного, заманчивого, скрывающего в себе так много...
- Тины, любезный.
- Зачем же вы, дядюшка, черпаете тину, зачем так разрушаете и уничтожаете все радости, надежды, блага... смотрите с черной стороны?
- Я смотрю с настоящей - и тебе тоже советую: в дураках не будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции, где ее не ведают, - там и не люди живут, а ангелы: вот Заезжалов - святой человек, тетушка твоя - возвышенная, чувствительная душа, Софья, я думаю, такая же дура, как и тетушка, да еще...
- Оканчивайте, дядюшка! - сказал взбешенный Александр.
- Да еще такие мечтатели, как ты: водят носом по ветру, не пахнет ли откуда-нибудь неизменной дружбой да любовью... В сотый раз скажу: напрасно приезжал!
- Станет она уверять жениха, что никого не любила! - говорил почти сам с собою Александр.
- А ты все свое!
- Нет, я уверен, что она прямо, с благородной откровенностью отдаст ему мои письма и...
- И знаки, - сказал Петр Иваныч.
- Да, и залоги наших отношений... и скажет:
"Вот, вот кто первый пробудил струны моего сердца; вот при чьем имени заиграли они впервые..."
У дяди начали подниматься брови и расширяться глаза. Александр замолчал.
- Что ж ты перестал играть на своих струнах? Ну, милый, и подлинно глупа твоя Софья, если сделает такую штуку; надеюсь, у нее есть мать или кто-нибудь, кто бы мог остановить ее?
- Вы, дядюшка, решаетесь назвать глупостью этот святейший порыв души, это благородное излияние сердца; как прикажете думать о вас?
- Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы... Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, - завтра поедем в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что есть вакансия; терять времени нечего... Это что за кипу ты вытащил?
- А это мои университетские записки. Вот, позвольте прочесть несколько страниц из лекции Ивана Семеныча, об искусстве в Греции...
Он уж начал было проворно переворачивать страницы.
- Ох, сделай милость, уволь! - сказал, сморщившись, Петр Иваныч. - А это что?
- А это мои диссертации. Я желал бы показать их своему начальнику; особенно тут есть один проект, который я обработал...
- А! один из тех проектов, которые тысячу лет уже как исполнены или которых нельзя и не нужно исполнять.
- Что вы, дядюшка! да этот проект был представлен одному значительному лицу, любителю просвещения; за это однажды он пригласил меня с ректором обедать. Вот начало другого проекта.
- Отобедай у меня дважды, да только не дописывай другого проекта.
- Почему же?
- Да так, ты теперь хорошего ничего не напишешь, а время уйдет.
- Как! слушавши лекции?..
- Они пригодятся тебе со временем, а теперь смотри, читай, учись да делай, что заставят.
- Как же узнает начальник о моих способностях?
- Мигом узнает: он мастер узнавать. Да ты какое же место хотел бы занять?
- Я не знаю, дядюшка, какое бы...
- Есть места министров, - говорил Петр Иваныч, - товарищей их, директоров, вице-директоров, начальников отделений, столоначальников, их помощников, чиновников особых поручений, мало ли?
Александр задумался. Он растерялся и не знал, какое выбрать.
- Вот бы на первый раз место столоначальника хорошо, - сказал он.
- Да, хорошо! - повторил Петр Иваныч.
- Я бы присмотрелся к делу, дядюшка, а там месяца через два можно бы и в начальники отделения...
Дядя навострил уши.
- Конечно, конечно! - сказал он, - потом через три месяца в директоры, ну, а там через год и в министры: так, что ли?
Александр покраснел и молчал.
- Начальник отделения, вероятно, сказал вам, какая есть вакансия? - спросил он потом.
- Нет, - отвечал дядя, - он не говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком; он крутенек. Я бы тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
Пока дядя говорил, Александр ворочал в руке какой-то сверток.
- Что это еще у тебя?
Александр с нетерпением ждал этого вопроса.
- Это... я давно хотел вам показать... стихи: вы однажды интересовались.
- Что-то не помню: кажется, я не интересовался...
- Вот видите, дядюшка, я думаю, что служба - занятие сухое, в котором не участвует душа, а душа жаждет выразиться, поделиться с ближними избытком чувств и мыслей, переполняющих ее...
- Ну так что же? - с нетерпением спросил дядя.
- Я чувствую призвание к творчеству...
- То есть ты хочешь заняться, кроме службы, еще чем-нибудь - так, что ли, в переводе? Что ж, очень похвально: чем же? литературой?
- Да, дядюшка, я хотел спросить вас, нет ли у вас случая поместить кое-что...
- Уверен ли ты, что у тебя есть талант? Без этого ведь ты будешь чернорабочий в искусстве - что ж хорошего? Талант - другое дело: можно работать; много хорошего сделаешь, и притом это капитал - стоит твоих ста душ.
- Вы и это измеряете деньгами?
- А чем же прикажешь? чем больше тебя читают, тем больше платят денег.
- А слава, слава? вот истинная награда певца...
- Она устала нянчиться с певцами: слишком много претендентов. Это прежде, бывало, слава, как женщина, ухаживала за всяким, а теперь, замечаешь ли? ее как будто нет совсем, или она спряталась - да! Есть известность, а славы что-то не слыхать, или она придумала другой способ проявляться: кто лучше пишет, тому больше денег, кто хуже - не прогневайся. Зато нынче порядочный писатель и живет порядочно, не мерзнет и не умирает с голода на чердаке, хоть за ним и не бегают по улицам и не указывают на него пальцами, как на шута; поняли, что поэт не небожитель, а человек: так же глядит, ходит, думает и делает глупости, как другие: чего ж тут смотреть?..
- Как другие - что вы, дядюшка! как это можно говорить! Поэт заклеймен особенною печатью: в нем таится присутствие высшей силы...
- Как иногда в других - и в математике, и в часовщике, и в нашем брате, заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт так же были одарены высшей силой, как и Шекспир, Дант и прочие. Доведи-ка я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину до того, чтобы из нее выходил фарфор лучше саксонского или севрского, так ты думаешь, что тут не было бы присутствия высшей силы?
- Вы смешиваете искусство с ремеслом, дядюшка.
- Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе, а творчество может быть и в том я в другом, так же точно, как и не быть. Если нет его, так ремесленник так и называется ремесленник, а не творец, и поэт без творчества уж не поэт, а сочинитель... Да разве вам об этом не читали в университете! Чему же вы там учились?..
Дяде уж самому стало досадно, что он пустился в такие объяснения о том, что считал общеизвестной истиной.
"Это похоже на искренние излияния", - подумал он.
- Покажи-ка, что там у тебя? - спросил он. - Стихотворения?
Дядя взял сверток и начал читать первую страницу.
Отколь порой тоска и горе
Внезапной тучен налетят
И, сердце с жизнию поссоря...
- Дай-ка, Александр, огня. Он закурил сигару и продолжал:
В нем рой желаний заменят?
Зачем вдруг сумрачным ненастьем
Падет на душу тяжкий сон,
Каким неведомым несчастьем
Ее смутит внезапно он...
- Одно и то же в первых четырех стихах сказано, и вышла вода, - заметил Петр Иваныч и читал:
Кто отгадает, отчего
Проступит хладными слезами
Вдруг побледневшие чело...
- Как же это так? Чело потом проступает, а слезами - не видывал.
И что тогда творится с нами?
Небес далеких тишина
В тот миг ужасна и страшна...
- Ужасна и страшна - одно и то же.
Гляжу на небо: там луна...
- Луна непременно: без нее никак нельзя! Если у тебя тут есть мечта и дева - ты погиб; я отступаюсь от тебя.
Гляжу на небо: там луна
Безмолвно плавает, сияя,
И мнится, в ней погребена
От века тайна роковая.
- Недурно! Дай-ка еще огня... сигара погасла.
Где бишь, - да!
В эфире звезды, притаясь,
Дрожат в изменчивом сиянье
И, будто дружно согласясь,
Хранят коварное молчанье.
Так в мире все грозит бедой,
Все зло нам дико предвещает,
Беспечно будто бы качает
Нас в нем обманчивый покой:
И грусти той названья нет...
Дядя сильно зевнул и продолжал:
Она пройдет, умчит и след,
Как перелетный ветр степей
С песков сдувает след зверей.
- Ну, уж "зверей" - то тут куда нехорошо! Зачем же тут черта? А! Это было о грусти, а теперь о рaдости...
И он начал скороговоркой читать почти про себя:
Зато случается порой,
Иной в нас демон поселится,
Тогда восторг живой струёй
Насильно в душу протеснится...
И затрепещет сладко грудь...
и т. д.
- Ни худо, ни хорошо! - сказал он, окончив. - Впрочем, другие начинали и хуже; попробуй, пиши, занимайся, если есть охота; может быть, и обнаружится талант; тогда другое дело.
Александр опечалился. Он ожидал совсем не такого отзыва. Его немного утешало то, что он считал дядю человеком холодным, почти без души.
- Вот перевод из Шиллера, - сказал он.
- Довольно; я вижу; а ты знаешь и языки?
- Я знаю по-французски, по-немецки и немного по-английски.
- Поздравляю тебя, давно бы ты сказал: из тебя можно многое сделать. Давеча насказал мне про политическую экономию, философию, археологию, бог знает про что еще, а о главном ни слова - скромность некстати. Я тебе тотчас найду и литературное занятие.
- Неужели, дядюшка? вот обяжете! - позвольте вас обнять.
- Погоди, вот как найду.
- Не покажете ли вы чего-нибудь из моих сочинений будущему моему начальнику, чтоб дать понятие?
- Нет, не нужно; если понадобится, ты и сам покажешь, а может быть, и не понадобится. Подари-ка ты мне свои проекты и сочинения!..
- Подарить? - извольте, дядюшка, - сказал Александр, которому польстило это требование дяди. - Не угодно ли, я вам сделаю оглавление всех статей в хронологическом порядке?
- Нет, не нужно... Спасибо за подарок. Евсей! отнеси эти бумаги к Василью.
- Зачем же к Василью? в ваш кабинет.
- Он просил у меня бумаги обклеить что-то...
- Как, дядюшка?.. - в ужасе спросил Александр и схватил кипу назад.
- Ведь ты подарил, а тебе что за дело, какое употребление я сделаю из твоего подарка?..
- Вы не щадите ничего... ничего!.. - с отчаянием стонал он, прижимая бумаги обеими руками к груди,
- Александр, послушайся меня, - сказал дядя, вырывая у него бумаги, - не будешь краснеть после и скажешь мне спасибо.
Александр выпустил бумаги из рук.
- На, отнеси, Евсей, - сказал Петр Иваныч. - Ну, вот теперь у тебя в комнате чисто и хорошо: пустяков нет; от тебя будет зависеть наполнить ее сором или чем-нибудь дельным. Поедем на завод прогуляться, рассеяться, подышать свежим воздухом и посмотреть, как работают.
Утром Петр Иваныч привез племянника в департамент, и пока сам он говорил с своим приятелем - начальником отделения, Александр знакомился с этим новым для него миром. Он еще мечтал все о проектах и ломал себе голову над тем, какой государственный вопрос предложат ему решить, между тем все стоял и смотрел.
"Точно завод моего дяди! - решил он наконец. - Как там один мастер возьмет кусок массы, бросит ее в машину, повернет раз, два, три, - смотришь, выйдет конус, овал или полукруг; потом передает другому, тот сушит на огне, третий золотит, четвертый расписывает, и выйдет чашка, или ваза, или блюдечко. И тут: придет посторонний проситель, подаст, полусогнувшись, с жалкой улыбкой, бумагу - мастер возьмет, едва дотронется до нее пером и передаст другому, тот бросит ее в массу тысячи других бумаг, - но она не затеряется: заклейменная нумером и числом, она пройдет невредимо через двадцать рук, плодясь и производя себе подобных. Третий возьмет ее и полезет зачем-то в шкаф, заглянет или в книгу, или в другую бумагу, скажет несколько магических слов четвертому - и тот пошел скрипеть пером. Поскрипев, передает родительницу с новым чадом пятому - тот скрипит в свою очередь пером, и рождается еще плод, пятый охорашивает его и сдает дальше, и' так бумага идет, идет - никогда не пропадает: умрут ее производители, а она все существует целые веки. Когда наконец ее покроет вековая пыль, и тогда еще тревожат ее и советуются с нею. И каждый день, каждый час, и сегодня и завтра, и целый век, бюрократическая машина работает стройно, непрерывно, без отдыха, как будто нет людей, - одни колеса да пружины...
Где же разум, оживляющий и двигающий эту фабрику бумаг? - думал Александр, - в книгах ли, в самих ли бумагах, или в головах этих людей?"
И какие лица увидел он тут? На улице как будто этакие и не встречаются и не выходят на божий свет: тут, кажется, они родились, выросли, срослись с своими местами, тут и умрут. Поглядел Адуев пристально на начальника отделения: точно Юпитер-громовержец; откроет рот - и бежит Меркурий с медной бляхой на груди; протянет руку с бумагой - и десять рук тянутся принять ее.
- Иван Иваныч! - сказал он.
Иван Иваныч выскочил из-за стола, подбежал к Юпитеру и стал перед ним как лист перед травой. И Александр оробел, сам не зная отчего.
- Дайте табачку!
Тот с подобострастием поднес обеими руками открытую табакерку.
- Да испытайте вот их! - сказал начальник, указывая на Адуева.
"Так вот кто будет меня испытывать! - думал Адуев, глядя на желтую фигуру Ивана Иваныча с обтертыми локтями. - Неужели и этот человек решает государственные вопросы?"
- Хороша ли у вас рука? - спросил Иван Иваныч.
- Рука?
- Да-с; почерк. Вот потрудитесь переписать эту бумажку.
Александр удивился этому требованию, но исполнил его. Иван Иваныч сморщился, поглядев на его труд.
- Плохо пишут-с, - сказал он начальнику отделения. Тот поглядел.
- Да, нехорошо: набело не может писать. Ну, пусть пока переписывает отпуски, а там, как привыкнет немного, займите его исполнением бумаг; может быть, он годится: он учился в университете.
Вскоре и Адуев стал одною из пружин машины. Он писал, писал, писал без конца и удивлялся уже, что по утрам можно делать что-нибудь другое; а когда вспоминал о своих проектах, краска бросалась ему в лицо.
"Дядюшка! - думал он, - в одном уж ты прав, немилосердно прав; неужели и во всем так? ужели я ошибался и в заветных, вдохновенных думах, и в теплых верованиях в любовь, в дружбу... и в людей... и в самого себя?.. Что же жизнь?"
Он наклонялся над бумагой и сильнее скрипел пером, а у самого под ресницами сверкали слезы.
- Тебе решительно улыбается фортуна, - говорил Петр Иваныч племяннику. - Я сначала целый год без жалованья служил, а ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя; только говорит, что ты рассеян: то запятых не поставишь, то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело - обращай внимание на то, что у тебя перед глазами, а не заносись вон куда.
Дядя указал рукой кверху. С тех пор он сделался еще ласковее к племяннику.
- Какой прекрасный человек мой столоначальник, дядюшка! - сказал однажды Александр.
- А ты почем знаешь?
- Мы сблизились с ним. Такая возвышенная душа, такое честное, благородное направление мыслей! и с помощником также: это, кажется, человек с твердой волей, с железным характером...
- Уж ты успел сблизиться с ними?
- Да, как же!..
- Не звал ли тебя столоначальник к себе по четвергам?
- Ах, очень: каждый четверг. Он, кажется, чувствует ко мне особенное влеченье...
- А помощник просил денег взаймы?
- Да, дядюшка, безделицу... я ему дал двадцать пять рублей, что со мной было; он просил еще пятьдесят.
- Уж дал! А! - сказал с досадой дядя, - тут отчасти я виноват, что не предупредил тебя; да я думал, что ты не до такой степени прост, чтоб через две недели знакомства давать деньги взаймы. Нечего делать, грех пополам: двенадцать с полтиной считай за мной.
- Как, дядюшка, ведь он отдаст?
- Держи карман! Я его знаю: за ним пропадает моих сто рублей с тех пор, как я там служил. Он у всех берет. Теперь, если попросит, ты скажи ему, что я прошу его вспомнить мой должок - отстанет! а к столоначальнику не ходи.
- Отчего же, дядюшка?
- Он картежник. Посадит тебя с двумя такими же молодцами, как сам, а те стакнутся и оставят тебя без гроша.
- Картежник! - говорил в изумлении Александр, - возможно ли? Кажется, так склонен к искренним излияниям...
- А ты скажи ему, так между прочим, в разговоре, что я у тебя взял все деньги на сохранение, так и увидишь, склонен ли он к искренним излияниям и позовет ли когда-нибудь к себе в четверг.
Александр задумался. Дядя покачал головой.
- А ты думал, что там около тебя ангелы сидят! Искренние излияния, особенное влечение! Как, кажется, не подумать о том прежде: не мерзавцы ли какие-нибудь, около? Напрасно ты приезжал! - сказал он, - право, напрасно!
Однажды Александр только что проснулся. Евсей подал ему большой пакет, с запиской от дяди.
"Наконец вот тебе и литературное занятие, - написано было в записке, - я вчера виделся с знакомым мне журналистом; он прислал тебе для опыта работу".
От радости у Александра дрожали руки, когда он распечатывал пакет. Там была немецкая рукопись.
"Что это-проза? - сказал он, - о чем же?"
И прочитал написанное наверху карандашом:
"О наземе, статья для отдела о сельском хозяйстве. Просят перевести поскорее".
Долго, задумчивый, сидел он над статьею, потом медленно, со вздохом, принялся за перо и начал переводить. Через два дня статья была готова и отослана.
- Прекрасно, прекрасно! - сказал ему через несколько дней Петр Иваныч. - Редактор предоволен, только находит, что стиль не довольно строг; ну да с первого раза нельзя же всего требовать. Он хочет познакомиться с тобой. Ступай к нему завтра, часов в семь вечера: там он уж приготовил еще статью.
- Опять о том же, дядюшка?
- Нет, о чем-то другом; он мне сказывал, да я забыл... ах, да: о картофельной патоке. Ты, Александр, должно быть, в сорочке родился. Я наконец начинаю надеяться, что из тебя что-нибудь и выйдет: скоро, может быть, не стану говорить тебе, зачем ты приезжал. Не прошло месяца, а уж со всех сторон так на тебя и льется. Там тысяча рублей, да редактор обещал сто рублей в месяц за четыре печатных листа: это ведь две тысячи двести рублей! Нет! я не так начал! - сказал он, сдвинув немного брови. - Напиши же к матери, что ты пристроен и каким образом. Я тоже стаду отвечать ей, напишу, что я, за ее добро ко мне, сделал для тебя все, что мог.
- Маменька будет вам... очень благодарна, дядюшка, и я также... - сказал Александр со вздохом, но уж не бросился обнимать дядю.
III
Прошло более двух лет. Кто бы узнал нашего провинциала в этом молодом человеке с изящными манерами, в щегольском костюме? он очень изменился, возмужал. Мягкость линий юношеского лица, прозрачность и нежность кожи, пушок на подбородке - все исчезло. Не стало и робкой застенчивости, и грациозной неловкости движений. Черты лица созрели и образовали физиономию, а физиономия обозначила характер. Лилии и розы исчезли, как будто под легким загаром. Пушок заменился небольшими бакенбардами. Легкая и шаткая поступь стала ровною и твердою походкою. В голосе прибавилось несколько басовых нот. Из подмалеванной картины вышел оконченный портрет. Юноша превратился в мужчину. В глазах блистали самоуверенность и отвага - не та отвага, что слышно за версту, что глядит на все нагло и ухватками и взглядами говорит встречному и поперечному: "Смотри, берегись, не задень, не наступи на ногу, а не то - понимаешь? с нами расправа коротка!" Нет, выражение той отваги, о которой говорю, не отталкивает, а влечет к себе. Она узнается по стремлению к добру, к успеху, по желанию уничтожить заграждающие их препятствия... Прежняя восторженность на лице Александра умерялась легким оттенком задумчивости, первым признаком закравшейся в душу недоверчивости и, может быть, единственным следствием уроков дяди и беспощадного анализа, которому тот подвергал все, что проносилось в глазах и в сердце Александра. Александр усвоил наконец и такт, то есть уменье обращаться с людьми. Он не бросался всем на шею, особенно с тех пор, как человек, склонный к искренним излияниям, несмотря на предостережения дяди, обыграл его два раза, а человек с твердым характером и железной волей перебрал у него немало денег взаймы. И другие люди и случаи много помогли этому. В одном месте он замечал, как исподтишка смеялись над его юношескою восторженностью и прозвали романтиком. В другом - едва обращали на него внимание, потому что от него никому не было ni chaud, ni froid*. Он не давал обедов, не держал экипажа, не играл в большую игру. Прежде у Александра болело и ныло сердце от этих стычек розовых его мечтаний с действительностью. Ему не приходило в голову спросить себя: "Да что же я сделал отличного, чем отличился от толпы? Где мои заслуги и за что должны замечать меня?" А между тем самолюбие его страдало.
* ни тепло, ни холодно (франц.).
Потом он стал понемногу допускать мысль, что в жизни, видно, не всё одни розы, а есть и шипы, которые иногда покалывают, но слегка только, а не так, как рассказывает дядюшка. И вот он начал учиться владеть собою, не так часто обнаруживал порывы и волнения и реже говорил диким языком, по крайней мере при посторонних.
Но все еще, к немалому горю Петра Иваныча, он далеко был от холодного разложения на простые начала всего, что волнует и потрясает душу человека.
О приведении же в ясность всех тайн и загадок сердца он не хотел и слушать.
Петр Иваныч даст ему утром порядочный урок, Александр выслушает, смутится или глубоко задумается, а там поедет куда-нибудь на вечер и воротится сам не свой; дня три ходит как шальной - и дядина теория пойдет вся к черту. Обаяние и чад бальной сферы, гром музыки, обнаженные плечи, огонь взоров, улыбка розовых уст не дадут ему уснуть целую ночь. Ему мерещится то талия, которой он касался руками, то томный, продолжительный взор, который бросили ему, уезжая, то горячее дыхание, от которого он таял в вальсе, или разговор вполголоса у окна, под рев мазурки, когда взоры так искрились, язык говорил бог знает что. И сердце его билось; он с судорожным трепетом обнимал подушку и долго ворочался с боку на бок.
"Где же любовь? О, любви, любви жажду! - говорил он, - и скоро ли придет она? когда настанут эти дивные минуты, эти сладостные страдания, трепет блаженства, слезы..." - и проч.
На другой день он являлся к дяде.
- Какой, дядюшка, вчера был вечер у Зарайских! - говорил он, погружаясь в воспоминания о бале.
- Хорош?
- О, дивный!
- Порядочный ужин был?
- Я не ужинал.
- Как так? В твои лета не ужинать, когда можно! Да ты, я вижу, не шутя привыкаешь к здешнему порядку, даже уж слишком. Что ж, там все прилично было? туалет, освещение...
- Да-с.
- И народ порядочный?
- О да! очень порядочный. Какие глаза, плечи!
- Плечи? у кого?
- Ведь вы про них спрашиваете?
- Про кого?
- Да про девиц.
- Нет, я не спрашивал про них; но все равно - много было хорошеньких?
- О, очень... но жаль, что все они очень однообразны. Что одна скажет и сделает в таком-то случае, смотришь - то же повторит и другая, как будто затверженный урок. Была одна... не совсем похожа на других... а то не видно ни самостоятельности, ни характера. И движения, и взгляды-все одинаково: не услышишь самородной мысли, ни проблеска чувства... все покрыл и закрасил одинакий лоск. Ничто, кажется, не вызовет их наружу. И неужели это век будет заперто и не обнаружится ни перед кем? Ужели корсет вечно будет подавлять и вздох любви, и вопль растерзанного сердца? неужели не даст простора чувству?..
- Перед мужем все обнаружится, а то, если рассуждать по-твоему, вслух, так, пожалуй, многие и век в девках просидят. Есть дуры, что преждевременно обнаруживают то, что следовало бы прятать да подавлять, ну, зато после слезы да слезы: не расчет!
- И тут расчет, дядюшка?..
- Как и везде, мой милый; а кто не рассчитывает, того называют по-русски безрасчетным, дураком. Коротко и ясно.
- Удерживать в груди своей благородный порыв чувства!..
- О, я знаю, ты не станешь удерживать; ты готов на улице, в театре броситься на шею приятелю и зарыдать.
- Так что же, дядюшка? Сказали бы только, что это человек с сильными чувствами, что кто чувствует так, тот способен ко всему прекрасному и благородному и не способен...
- Не способен рассчитывать, то есть размышлять. Велика фигура - человек с сильными чувствами, с огромными страстями! Мало ли какие есть темпераменты? Восторги, экзальтация: тут человек всего менее похож на человека, и хвастаться нечем. Надо спросить, умеет ли он управлять чувствами; если умеет, то и человек...
...
