- Что такое? - с испугом спросила Анна Павловна.
- Ведь приказал долго жить!
- Что вы! когда?
- Вчера утром. Мне к вечеру же дали знать: прискакал парнишко; я и отправился, да всю ночь не спал. Все в слезах: и утешать-то надо, и распорядиться: там у всех руки опустились: слезы да слезы, - я один.
Компания «Кезер Компрессорен ГмбХ» занимается производством компрессоров. В ассортименте производимого оборудования представлены:
винтовые компрессоры, поршневые компрессоры, стоматологические компрессоры, воздуходувки, строительные компрессоры. Компания также производит информационные системы управления оборудованием и системы подготовки сжатого воздуха.
- Господи, господи боже мой! - говорила Анна Павловна, качая головой, - жизнь-то наша! Да как же это могло случиться? он еще на той неделе с вами же поклон прислал!
- Да, матушка! ну, да он давненько прихварывал, старик старый: диво, как до сих пор еще не свалился!
- Что за старый! он годом только постарше моего покойника. Ну, царство ему небесное! - сказала, крестясь, Анна Павловна. - Жаль бедной Федосьи Петровны: осталась с деточками на руках. Шутка ли: пятеро, и все почти девочки! А когда похороны?
- Завтра,
- Видно, у всякого свое горе, Антон Иваныч, вот Я так сына провожаю.
- Что делать, Анна Павловна, все мы человека! "Терпи", - сказано в Священном писании.
- Уж не погневайтесь, что потревожила вас - вместе размыкать горе; вы нас так любите, как родной.
- Эх, матушка Анна Павловна! да кого же мне и любить-то, как не вас? Много ли у нас таких, как вы? Вы цены себе не знаете. Хлопот полон рот: тут и своя стройка вертится на уме. Вчера еще бился целое утро с подрядчиком, да все как-то не сходимся... а как, думаю, не поехать?.. что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать? человек не молодой: чан, голову растеряет.
- Дай бог вам здоровья, Антон Иваныч, что не забываете нас! И подлинно сама не своя: такая пустота в голове, ничего не вижу! в горле совсем от слез перегорело. Прошу закусить: вы и устали, и, чан, проголодались.
- Покорно благодарю-с. Признаться, мимоездом "пропустил маленькую у Петра Сергеича да перехватил кусочек. Ну, да это не помешает. Батюшка подойдет, пусть благословит! Да вот он и на крыльце!
Пришел священник. Приехала и Марья Карповна с дочерью, полной и румяной девушкой, с улыбкой и заплаканными глазами. Глаза и все выражение лица Софьи явно говорили: "Я буду любить просто, без затей, буду ходить за мужем, как нянька, слушаться его во всем и никогда не казаться умнее его; да и как можно быть умнее мужа? это грех! Стану прилежно заниматься хозяйством, шить; рожу ему полдюжины детей, буду их сама кормить, нянчить, одевать и обшивать". Полнота и свежесть щек ее и пышность груди подтверждали обещание насчет детей. Но слезы на глазах и грустная улыбка придавали ей в эту минуту
не такой прозаический интерес.
Прежде всего отслужили молебен, причем Антон Иваныч созвал дворню, зажег свечу и принял от священника книгу, когда тот перестал читать, и передал ее дьячку, а потом отлил в скляночку святой воды, спрятал в карман и сказал: "Это Агафье Никитишне". Сели за стол. Кроме Антона Иваныча и священника, никто, по обыкновению, не дотронулся ни до чего, но зато Антон Иваныч сделал полную честь этому гомерическому завтраку. Анна Павловна все плакала и украдкой утирала слезы.
- Полно вам, матушка Анна Павловна, слезы-то тратить! - сказал Антон Иваныч с притворной досадой, наполнив рюмку наливкой. - Что вы его, на убой, что ли, отправляете? - Потом, выпив до половины рюмку, почавкал губами.
- Что за наливка! какой аромат пошел! Этакой, матушка, у нас и по губернии-то не найдешь! - сказал он с выражением большого удовольствия.
- Это тре... те... годдич... ная! - проговорила, всхлипывая, Анна Павловна, - нынче для вас... только... откупорила.
- Эх, Анна Павловна, и смотреть-то на вас тошно, - начал опять Антон Иваныч, - вот некому бить-то вас; бил бы да бил!
- Сами посудите, Антон Иваныч, один сын, и тот с глаз долой: умру - некому и похоронить.
- А мы-то на что? что я вам, чужой, что ли? Да куда еще торопитесь умирать? того гляди, замуж бы не вышли! вот бы поплясал на свадьбе! Да полноте плакать-то!
- Не могу, Антон Иваныч, право, не могу; не знаю сама, откуда слезы берутся.
- Этакого молодца взаперти держать! Дайте-ка ему волю, он расправит крылышки да вот каких чудес наделает: нахватает там чинов!
- Вашими бы устами да мед пить! Да что вы мало взяли пирожка? возьмите еще!
- Возьму-с: вот только этот кусок съем. За ваше здоровье, Александр Федорыч! счастливого пути! да возвращайтесь скорее; да женитесь-ка! Что вы, Софья Васильевна, вспыхнули?
- Я ничего... я так...
- Ох, молодежь, молодежь! хе, хе, хе!
- С вами горя не чувствуешь, Антон Иваныч, - сказала Анна Павловна, - так умеете утешить; дай бог вам здоровья! Да выкушайте еще наливочки.
- Выпью, матушка, выпью, как не выпить на прощанье!
Кончился завтрак. Ямщик уже давно заложил повозку. Ее подвезли к крыльцу. Люди выбегали один за другим. Тот нес чемодан, другой - узел, третий - мешок, и опять уходил за чем-нибудь. Как мухи сладкую каплю, люди облепили повозку, и всякий совался туда с руками.
- Вот так лучше положить чемодан, - говорил один, - а тут бы коробок с провизией.
- А куда же они ноги денут? - отвечал другой, - лучше чемодан вдоль, а коробок можно сбоку поставить.
- Так тогда перина будет скатываться, коли чемодан вдоль: лучше поперек. Что еще? уклали ли сапоги-то?
- Я не знаю. Кто укладывал?
- Я не укладывал. Поди-ка погляди - нет ли там наверху?
- Да поди ты.
- А ты что? мне, видишь, некогда!
- Вот еще, вот это не забудьте! - кричала девка, просовывая мимо голов руку с узелком.
- Давай сюда!
- Суньте и это как-нибудь в чемодан, давеча забыли, - говорила другая, привставая на подножку и подавая щеточку и гребенку,
- Куда теперь совать? - сердито закричал на нее дородный лакей, - пошла ты прочь! видишь, чемодан под самым низом!
- Барыня велела; мне что за дело, хоть брось! вишь, черти какие!
- Ну, давай, что ли, сюда скорее; это можно вот тут сбоку в карман положить.
Коренная беспрестанно поднимала и трясла голову. Колокольчик издавал всякий раз при этом резкий звук, напоминавший о разлуке, а пристяжные стояли задумчиво, опустив головы, как будто понимая всю прелесть предстоящего им путешествия, и изредка обмахивались хвостами или протягивали нижнюю губу к коренной лошади. Наконец настала роковая минута. Помолились еще.
- Сядьте, сядьте все! - повелевал Антон Иваныч, - извольте сесть, Александр Федорыч! и ты, Евсей, сядь. Сядь же, сядь! - И сам боком, на секунду, едва присел на стул. - Ну, теперь с богом!
Вот тут-то Анна Павловна заревела и повисла на шею Александру.
- Прощай, прощай, мой друг! - слышалось среди рыданий, - увижу ли я тебя?..
Дальше ничего нельзя было разобрать. В эту минуту послышался звук другого колокольчика: на двор влетела телега, запряженная тройкой. С телеги соскочил, весь в пыли, какой-то молодой человек, вбежал в комнату и бросился на шею Александру.
- Поспелов!.. - Адуев!.. - воскликнули они враз, тиская друг друга в объятиях.
- Откуда ты, как?
- Из дому, нарочно скакал целые сутки, чтоб проститься с тобой.
- Друг! друг! истинный друг! - говорил Адуев со слезами на глазах. - За сто шестьдесят верст прискакать, чтоб сказать прости! О, есть дружба в мире! Навек, не правда ли? - говорил пылко Александр, стискивая руку друга и наскакивая на него.
- До гробовой доски! - отвечал тот, тиская руку еще сильнее и наскакивая на Александра.
- Пиши ко мне!
- Да, да, и ты пиши!
Анна Павловна не знала, как и обласкать Поспелова. Отъезд замедлялся на полчаса. Наконец собрались.
Все пошли до рощи пешком. Софья и Александр в то время, когда переходили темные сени, бросились друг к другу.
- Саша! Милый Саша!.. - Сонечка!.. - шептали они, и слова замерли в поцелуе.
- Вы забудете меня там? - сказала она слезливо.
- О, как вы меня мало знаете! я ворочусь, поверьте, и никогда другая...
- Вот возьмите скорей: это мои волосы и колечко. Он проворно спрятал и то и другое в карман. Впереди пошли Анна Павловна с сыном и с Поспеловым, потом Марья Карповна с дочерью, наконец священник с Антоном Иванычем. В некотором отдалении ехала повозка. Ямщик едва сдерживал лошадей. Дворня окружила в воротах Евсея.
- Прощай, Евсей Иваныч, прощай, голубчик, не забывай нас! - слышалось со всех сторон.
- Прощайте, братцы, прощайте, не поминайте лихом!
- Прощай, Евсеюшка, прощай, мой ненаглядный! - говорила мать, обнимая его, - вот тебе образок; это мое благословение. Помни веру, Евсей, не уйди там у меня в бусурманы! а не то прокляну! Не пьянствуй, не воруй; служи барину верой и правдой. Прощай, прощай!..
Она закрыла лицо фартуком и отошла.
- Прощай, матушка! - лениво проворчал Евсей. К нему бросилась девчонка лет двенадцати.
- Простись с сестренкой-то! - сказала одна баба.
- И ты туда же! - говорил Евсей, целуя ее, - ну, прощай, прощай! пошла теперь, босоногая, в избу!
Отдельно от всех, последняя стояла Аграфена. Лицо у нее позеленело.
- Прощайте, Аграфена. Ивановна! - сказал протяжно, возвысив голос, Евсей и протянул к ней руки.
Она дала себя обнять, но не отвечала на объятие; только лицо ее искривилось.
- На, вот тебе! - сказала она, вынув из-под передника и сунув ему мешок с чем-то. - То-то, чай, там с петербургскими-то загуляешь! - прибавила она, поглядев на него искоса. И в этом взгляде выразилась и вся тоска ее, и вся ревность.
- Я загуляю, я? - начал Евсей. - Да разрази меня на этом месте господь, лопни мои глаза! чтоб мне сквозь землю провалиться, коли я там что-нибудь этакое...
- Ладно! ладно! - недоверчиво бормотала Аграфена, - а сам-то - у!
- Ах, чуть не забыл! - сказал Евсей и достал из кармана засаленную колоду карт. - Нате, Аграфена Ивановна, вам на память; ведь вам здесь негде взять.
Она протянула руку.
- Подари мне, Евсей Иваныч! - закричал из толпы Прошка.
- Тебе! да лучше сожгу, чем тебе подарю! - И он спрятал карты в карман.
- Да мне-то отдай, дурачина! - сказала Аграфена.
- Нет, Аграфена Ивановна, что хотите делайте, а не отдам: вы с ним станете играть. Прощайте!
Он, не оглянувшись, махнул рукой и лениво пошел вслед за повозкой, которую бы, кажется, вместе с Александром, ямщиком и лошадьми мог унести на своих плечах.
- Проклятый! - говорила Аграфена, глядя ему вслед и утирая концом платка капавшие слезы.
У рощи остановились. Пока Анна Павловна рыдала и прощалась с сыном, Антон Иваныч потрепал одну лошадь по шее, потом взял ее за ноздри и потряс в обе стороны, чем та, казалось, вовсе была недовольна, потому что оскалила зубы и тотчас же фыркнула.
- Подтяни подпругу у коренной-то, - сказал он ямщику, - вишь, седелка-то на боку!
Ямщик посмотрел на седелку и, увидев, что она на своем месте, не тронулся с козел, а только кнутом поправил немного шлею.
- Ну, пора, бог с вами! - говорил Антон Иваныч, - полно, Анна Павловна, вам мучить-то себя! А вы садитесь, Александр Федорыч; вам надо засветло добраться до Шишкова. Прощайте, прощайте, дай бог вам счастья, чинов, крестов, всего доброго и хорошего, всякого добра и имущества!!! Ну, с богом, трогай лошадей, да смотри там косогором-то легче поезжай! - прибавил он, обращаясь к ямщику.
Александр сел, весь расплаканный, в повозку, а Евсей подошел к барыне, поклонился ей в ноги и поцеловал у ней руку. Она дала ему пятирублевую ассигнацию.
- Смотри же, Евсей, помни: будешь хорошо служить, женю на Аграфене, а не то...
Она не могла говорить дальше. Евсей взобрался на козлы. Ямщик, наскучивший долгим ожиданием, как будто ожил; он прижал шапку, поправился на месте и поднял вожжи; лошади тронулись сначала легкой рысью. Он хлестнул пристяжных разом одну за другой, они скакнули, вытянулись, и тройка ринулась по дороге в лес. Толпа провожавших осталась в облаке пыли безмолвна и неподвижна, пока повозка не скрылась совсем из глаз. Антон Иваныч опомнился первый.
- Ну, теперь по домам! - сказал он. Александр смотрел, пока можно было, из повозки назад, потом упал на подушки лицом вниз.
- Не оставьте вы меня, горемычную, Антон Иваныч! - сказала Анна Павловна, - отобедайте здесь!
- Хорошо, матушка, я готов: пожалуй, и отужинаю.
- Да вы бы уж и ночевали.
- Как же: завтра похороны!
- Ах да! Ну, я вас не неволю. Кланяйтесь Федосье Петровне от меня, скажите, что я душевно огорчена ее печалью и сама бы навестила, да вот бог, дескать, и мне послал горе - сына проводила.
- Скажу-с, скажу, не забуду.
- Голубчик ты мой, Сашенька! - шептала она, оглядываясь, - и нет уж его, скрылся из глаз!
Адуева просидела целый день молча, не обедала и не ужинала. Зато говорил, обедал и ужинал Антон Иваныч.
- Где-то он теперь, мой голубчик? - скажет только она иногда.
- Уж теперь должен быть в Неплюеве. Нет, что я вру? еще не в Неплюеве, а подъезжает; там чай будет пить, - отвечает Антон Иваныч.
- Нет, он в это время никогда не пьет.
И так Анна Павловна мысленно ехала с ним. Потом, когда он, по расчетам ее, должен был уже приехать в Петербург, она то молилась, то гадала в карты, то разговаривала о нем с Марьей Карповной.
А он?
С ним мы встретимся в Петербурге.
II
Петр Иваныч Адуев, дядя нашего героя, так же как и этот, двадцати лет был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать лет. Он не переписывался с родными после смерти брата, и Анна Павловна ничего не знала о нем с тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
В Петербурге он слыл за человека с деньгами, и, может быть, не без причины; служил при каком-то важном лице чиновником особых поручений и носил несколько ленточек в петлице фрака; жил на большой улице, занимал хорошую квартиру, держал троих людей и столько же лошадей. Он был не стар, а что называется "мужчина в самой поре" - между тридцатью пятью и сорока годами. Впрочем, он не любил распространяться о своих летах, не по мелкому самолюбию, а вследствие какого-то обдуманного расчета, как будто он намеревался застраховать свою жизнь подороже. По крайней мере, в его манере скрывать настоящие лета не видно было суетной претензии нравиться прекрасному полу.
Он был высокий, пропорционально сложенный мужчина, с крупными, правильными чертами смугло-матового лица, с ровной, красивой походкой, с сдержанными, но приятными манерами. Таких мужчин обыкновенно называют bel homme*.
* представительный человек (франц.).
В лице замечалась также сдержанность, то есть умение владеть собою, не давать лицу быть зеркалом души. Он был того мнения, что это неудобно - и для себя, и для других. Таков он был в свете. Нельзя, однако ж, было назвать лица его деревянным: нет, оно было только покойно. Иногда лишь видны были на нем следы усталости - должно быть, от усиленных занятий. Он слыл за деятельного и делового человека, Одевался он всегда тщательно, даже щеголевато, ни не чересчур, а только со вкусом; белье носил отличное; руки у него были полны и белы, ногти длинные и прозрачные.
Однажды утром, когда он проснулся и позвонил, человек вместе с чаем принес ему три письма и доложил, что приходил какой-то молодой барин, который называл себя Александром Федорычем Адуевым, а его - Петра Иваныча - дядей и обещался зайти часу в двенадцатом.
Петр Иваныч, по обыкновению, выслушал это известие покойно, только немного навострил уши и поднял брови.
- Хорошо, поди, - сказал он слуге. Потом взял одно письмо, хотел распечатать, но остановился и задумался.
- Племянник из провинции - вот сюрприз! - ворчал он, - а я надеялся, что меня забыли в том краю! Впрочем, что с ними церемониться! отделаюсь...
Он опять позвонил.
- Скажи этому господину, как придет, что я, вставши, тотчас уехал на завод и ворочусь через три месяца.
- Слушаю-с, - отвечал слуга, - а с гостинцами что прикажете делать?
- С какими гостинцами?
- Привез их человек: барыня, говорит, деревенских гостинцев прислала.
- Гостинцев?
- Да-с: кадочка меду, мешок сушеной малины... Петр Иваныч пожал плечами.
- Еще два куска полотна, да варенье...
- Воображаю, хорошо должно быть полотно...
- Полотно хорошее и варенье сахарное.
- Ну, поди, я посмотрю сейчас.
Он взял одно письмо, распечатал и окинул взглядом страницу. Точно крупная славянская грамота: букву в заменяли две перечеркнутые сверху и снизу палочки, а букву к просто две палочки; писано без знаков препинания.
Адуев стал читать вполголоса:
"М. г. Петр Иваныч!
Будучи с покойным вашим родителем коротко знакомы и приятели, да и вас самих в детстве тешил немало и в доме вашем частенько хлеба и соли отведывал, потому и питаю уверительную надежду на ваше усердие и благорасположение, что не забыли старика, Василья Тихоныча, а мы вас здесь и родителей ваших всячески добром поминаем и бога молим..."
- Что за дичь? от кого это? - сказал Петр Иваныч, поглядев на подпись. - Василий Заезжалов! Заезжалов, - хоть убей - не помню. Чего он хочет от меня?
И стал читать дальше.
"А моя покорнейшая просьба и докука к вам - не откажите, батюшка... вам в Петербурге не то, что нам, здешним, чай все известно и все свое да родное. Навязалось на меня проклятое тяжебное дело, да вот седьмой год и с шеи не могу спихнуть: изволите помнить, лесишко, что в двух верстах от моей деревушки? Палата сделала ошибку в купчей, а противник мой, Медведев, и уперся на нее: пункт, говорит, фальшивый, да и только. Медведев тот самый, что в ваших дачах все без спросу рыбу ловил; покойник батюшка ваш гонял его и срамил, хотел на своеволие и губернатору жаловаться, да по доброте, дай бог ему царствие небесное, спускал, а не надо бы щадить этакого злодея. Помогите, батюшка, Петр Иваныч; дело теперь в Правительствующем сенате; не знаю там, в каком департаменте и у кого, да вам, чай, сейчас покажут. Съездите к секретарям и сенаторам, склоните их в мою пользу, скажите, что от ошибки, истинно от ошибки в купчей страдаю: для вас всё сделают. Там же уж кстати выхлопочите мне патенты на три чина да пришлите ко мне. Еще, батюшка, Петр Иваныч, есть дельце до вас крайней потребности: взойдите в сердечное участие к безвинно угнетенному страдальцу и помогите советом и делом. Есть у нас в губернском правлении советник Дрожжов, золото, а не человек; умрет, а своего не выдаст; в городе другой квартиры не знаю, как у него, - как приеду, прямо к нему, живу по неделям - и боже сохрани - и подумать у другого остановиться, закормит, запоит; а бостончик от обеда до глубокой ночи. И этакого-то человека обнесли и ныне нудят подать просьбу об отставке. Побывайте, отец родной, у всех вельмож там, внушите им, какой человек Афанасий Иваныч: дело ли делать - так и кипит в руках; скажите, что донос, дескать, на него сделан фальшиво, по пропискам губернаторского секретаря, - вас послушают, и отпишите с первой почтой ко мне. Да повидайтесь со старинным моим сослуживцем, Костяковым. Я слышал от одного приезжего, Студеницына, вашего же петербургского - чай, изволите знать, - что он живет на Песках; там ребятишки укажут дом; отпишите с той же почтой, не поленитесь, жив ли он, здоров ли, что делает, помнит ли меня? Познакомьтесь и подружитесь с ним: прекрасный человек - душа нараспашку и балагур такой. Кончаю письмецо еще просьбицей..."
Адуев перестал читать, медленно разорвал письмо на четыре части и бросил под стол в корзинку, потом потянулся и зевнул.
Он взял другое письмо и начал читать также вполголоса.
"Любезный братец, милостивый государь, Петр Иваныч!"
- Это что за сестрица! - сказал Адуев, глядя на подпись: - Марья Горбатова... - Он обратил лицо к потолку, припоминая что-то...
- Что бишь это такое? что-то знакомое... ба, вот прекрасно - ведь брат женат был на Горбатовой; это ее сестра, эта та... а! помню...
Он нахмурился и стал читать.
"Хотя рок разлучил нас, может быть, навеки и бездна лежит между нами; прошли года..."
Он пропустил несколько строчек и читал далее:
"По гроб жизни буду помнить, как мы вместе, гуляючи около нашего озера, вы, с опасностию жизни и здоровья, влезли по колено в воду и достали для меня в тростнике большой желтый цветок, как из стебелька оного тек какой-то сок и перемарал нам руки, а вы почерпнули картузом воды, дабы мы могли их вымыть; мы очень много тогда этому смеялись. Как я была тогда счастлива! Сей цветок и ныне хранится в книжке..."
Адуев остановился. Видно было, что это обстоятельство ему очень не нравилось; он даже недоверчиво покачал головой.
"А цела ли у вас та ленточка (продолжал он читать), что вы вытащили из моего комода, несмотря на все мои крики и моления..."
- Я вытащил ленточку! - сказал он вслух, сильно нахмурившись. Помолчав, пропустил еще несколько строк и читал:
"А я обрекла себя на незамужнюю жизнь и чувствую себя весьма счастливою; никто не запретит воспоминать спи блаженные времена..."
"А, старая девка! - подумал Петр Иваныч. - На мудрено, что у ней еще желтые цветы на уме! Что там еще?"
"Женаты ли вы, любезнейший братец, и на ком? Кто та, милая подруга, украсившая собой путь вашего бытия, назовите мне ее; я буду ее любить, как родную сестру, и в мечтах соединять образ ее с вашим, буду молиться. А если не женаты, то по какой причине - напишите откровенно: ваших тайн никто у меня не прочтет, я буду хранить их на своей груди, их вырвут у меня вместе с сердцем. Не медлите; сгораю нетерпением читать ваши неизъяснимые строки..."
"Нет, вот твои так неизъяснимые строки!" - подумал Петр Иваныч.
"Я не знала (читал он), что милый наш Сашенька вдруг вздумает посетить великолепную столицу, - счастливец! увидит прекрасные домы и магазины, будет наслаждаться роскошью и прижмет к своей груди обожаемого дядю, - а я, я в то время буду лить слезы, вспоминая счастливое время. Если бы я знала о его отъезде, дни и ночи сидела бы и вышила бы для вас подушку: арап с двумя собаками; вы не поверите, как я много раз плакала, глядя на сей узор: что может быть святее дружбы и верности?.. Теперь меня занимает сия одна мысль; ей посвящу дни свои, но не имею здесь хорошей шерсти, и потому покорнейше прошу, любезнейший братец, выслать вот по этим образчикам, что я тут вложила, что ни есть наилучшей английской шерсти, в самом скором времени, из первого магазина. Но что я говорю? какая ужасная мысль останавливает перо мое! может быть, уже вы забыли нас, и где вам помнить бедную страдалицу, которая удалилась от света и льет слезы? Но нет! я не могу подумать, чтоб вы могли быть извергом, как все мужчины: нет! мне сердце говорит, что вы сохранили к нам ко всем прежние чувствования среди роскоши и удовольствий великолепной столицы. Сия мысль служит бальзамом для моего страждущего сердца. Простите, не могу более продолжать, рука моя дрожит...
Остаюсь по гроб ваша
Марья Горбатова.
Р. S. Нет ли, братец, у вас хорошеньких книжек? пришлите, если вам не нужно: я бы на каждой странице вспоминала вас и плакала бы, или возьмите в лавке новых, коли недорого. Говорят, очень хороши сочинения господина Загоскина и господина Марлинского, - хоть их; а то я еще видела в газетах заглавие - "О предрассудках", соч. г-на Пузины, - пришлите - я терпеть не могу предрассудков".
Прочитав, Адуев хотел отправить туда же и это письмо, но остановился.
"Нет, - подумал он, - сберегу: есть охотники до таких писем; иные собирают целые коллекции, - может быть, случится одолжить кого-нибудь".
Он бросил письмо в бисерную корзинку, висевшую на стене, потом взял третье письмо и начал читать:
"Любезнейший мой деверек Петр Иваныч! Помните ли, как семнадцать годков тому назад мы справляли ваш отъезд? Вот привел бог благословить на дальний путь и собственное чадо. Полюбуйтесь, батюшка, на него да вспомните покойника, нашего голубчика Федора Иваныча: ведь Сашенька весь в него. Бог один знает, что вытерпело мое материнское сердце, отпускаючи его на чужую сторону. Отправляю его, моего друга, прямо к вам: не велела нигде приставать, окроме вас..."
Адуев опять покачал головой. - Глупая старуха! - проворчал он и читал:
"Он, пожалуй, по неопытности остановился бы на постоялом дворе, но я знаю, как это может огорчить родного дядю, и внушила взъехать прямо к вам. То-то будет у вас радости при свидании! Не оставьте его, любезный деверек, вашими советами и возьмите на свое попечение; передаю его вам с рук на руки".
Петр Иваныч опять остановился.
"Ведь вы там один у него (читал он потом). Присмотрите за ним, не балуйте уж слишком-то, да и не взыскивайте очень строго: взыскать-то будет кому, взыщут и чужие, а приласкать некому, кроме своего; он же сам такой ласковый: вы только увидите его, так и не отойдете. И начальнику-то, у которого он будет служить, скажите, чтоб берег моего Сашеньку и обращался бы с ним понежнее пуще всего: он у меня был нежненький. Остерегайте его от вина и от карт. Ночью, - вы ведь, я чай, в одной комнате будете спать, - Сашенька привык лежать на спине: от этого, сердечный, больно стонет и мечется; вы тихонько разбудите его да перекрестите: сейчас и пройдет, а летом покрывайте ему рот платочком: он его разевает во сне, а проклятые мухи так туда и лезут под утро. Не оставьте его также в случае нужды и деньгами..."
Адуев нахмурился, но вскоре лицо его опять прояснилось, когда прочел далее:
"А я вышлю, что понадобится, да и ему в руки дала теперь тысячу рублей, только чтоб он не тратил их на пустяки, да чтоб у него подлипалы не выманили, ведь там у вас, в столице, слышь, много мошенников и всяких бессовестных людей. А затем простите, дорогой деверь, - совсем отвыкла писать. Остаюсь душевно почитающая вас невестка А. Адуева.
Р. S, Посылаю при этом наших деревенских гостинцев - малинки из своего сада, белого медку - чистый, как слеза, - полотна голландского на две дюжины рубашек да домашнего вареньица. Кушайте и носите на здоровье, а выйдут - еще пришлю. Присмотрите и за Евсеем: он смирный и непьющий, да, пожалуй, там, в столице, избалуется, - тогда можно и посечь".
Петр Иваныч медленно положил письмо на стол, еще медленнее достал сигару и, покатав ее в руках, начал курить. Долго обдумывал он эту штуку, как он называл ее мысленно, которую сыграла с ним его невестка. Он строго разобрал в уме и то, что сделали с ним, и то, что надо было делать ему самому.
Вот на какие посылки разложил он весь этот случай. Племянника своего он не знает, следовательно и не любит, а поэтому сердце его не возлагает на него никаких обязанностей: надо решать дело по законам рассудка и справедливости. Брат его женился, наслаждался супружеской жизнию, - за что же он, Петр Иваныч, обременит себя заботливостию о братнем сыне, он, не наслаждавшийся выгодами супружества? Конечно, не за что.
Но, с другой стороны, представлялось вот что: мать отправила сына прямо к нему, на его руки, не зная, захочет ли он взять на себя эту обузу, даже не зная, жив ли он и в состоянии ли сделать что-нибудь для племянника. Конечно, это глупо; но если дело уже сделано и племянник в Петербурге, без помощи, без знакомых, даже без рекомендательных писем, молодой, без всякой опытности... вправе ли он оставить его на произвол судьбы, бросить в толпе, без наставлений, без совета, и если с ним случится что-нибудь недоброе - не будет ли он отвечать перед совестью?..
Тут кстати Адуев вспомнил, как, семнадцать лет назад, покойный брат и та же Анна Павловна отправляли его самого. Они, конечно, не могли ничего сделать для него в Петербурге, он сам нашел себе дорогу... но он вспомнил ее слезы при прощанье, ее благословения, как матери, ее ласки, ее пироги и, наконец, ее последние слова: "Вот, когда вырастет Сашенька, - тогда еще трехлетний ребенок, - может быть, и вы, братец, приласкаете его..." Тут Петр Иваныч встал и скорыми шагами пошел в переднюю...
- Василий! - сказал он, - когда придет мой племянник, то не отказывай. Да поди узнай, занята ли здесь вверху комната, что отдавалась недавно, и если не занята, так скажи, что я оставляю ее за собой. А! это гостинцы! Ну что мы станем с ними делать?
- Давеча наш лавочник видел, как несли их вверх; он спрашивал, не уступим ли ему мед: "Я, говорит, хорошую цену дам", и малину берет...
- Прекрасно! отдай ему. Ну, а полотно куда девать? разве не годится ли на чехлы?.. Так спрячь полотно и варенье спрячь - его можно есть: кажется, порядочное.
Только что Петр Иваныч расположился бриться, как явился Александр Федорыч. Он было бросился на шею к дяде, но тот, пожимая мощной рукой его нежную юношескую руку, держал его в некотором отдалении от себя, как будто для того, чтобы наглядеться на него, а более, кажется, затем, чтобы остановить этот порыв и ограничиться пожатием.
- Мать твоя правду пишет, - сказал он, - ты живой портрет покойного брата: я бы узнал тебя на улице. Но ты лучше его. Ну, я без церемонии буду продолжать бриться, а ты садись вот сюда - напротив, чтобы я мог видеть тебя, и давай беседовать.
За этим Петр Иваныч начал делать свое дело, как будто тут никого не было, и намыливал щеки, натягивая языком то ту, то другую. Александр был сконфужен этим приемом и не знал, как начать разговор. Он приписал холодность дяди тому, что не остановился прямо у него.
- Ну, что твоя матушка? здорова ли? Я думаю, постарела? - спросил дядя, делая разные гримасы перед зеркалом.
-- Маменька, слава богу, здорова, кланяется вам, и тетушка Марья Павловна тоже, - сказал робко Александр Федорыч. - Тетушка поручила мне обнять вас... - Он встал и подошел к дяде, чтоб поцеловать его в щеку, или в голову, или в плечо, или, наконец, во что удастся.
- Тетушке твоей пора бы с летами быть умнее, а она, я вижу, все такая же дура, как была двадцать лет тому назад...
Озадаченный Александр задом воротился на свое место,
- Вы получили, дядюшка, письмо?.. - сказал он.
- Да, получил.
- Василий Тихоныч Заезжалов, - начал Александр Федорыч, - убедительно просит вас справиться и похлопотать о его деле...
- Да, он пишет ко мне... У вас еще не перевелись такие ослы?
Александр не знал, что и подумать, - так его сразили эти отзывы.
- Извините, дядюшка... - начал он почти с трепетом.
- Что?
- Извините, что я не приехал прямо к вам, а остановился в конторе дилижансов... Я не знал вашей квартиры...
- В чем тут извиняться? Ты очень хорошо сделал. Матушка твоя бог знает что выдумала. Как бы ты ко мне приехал, не знавши, можно ли у меня остановиться или нет? Квартира у меня, как видишь, холостая, для одного: зала, гостиная, столовая, кабинет, еще рабочий кабинет, гардеробная да туалетная - лишней комнаты нет. Я бы стеснил тебя, а ты меня... А я нашел для тебя здесь же в доме квартиру...
- Ах, дядюшка! - сказал Александр, - как мне благодарить вас за эту заботливость?
И он опять вскочил с места с намерением словом и делом доказать свою признательность.
- Тише, тише, не трогай! - заговорил дядя, - бритвы преострые, того и гляди, обрежешься сам и меня обрежешь.
...
