- Шестеро, кроме меня.
   - Ох, Михайлушко, Михайлушко! Ну дак тебе досталось. Взвалила война на твои плечи ношу...
   Михаил встал.
   - Я насчет бревен зашел сказать. Это я увез их с твоей избы.
   
   Профессиональное продвижение сайта в поисковых системах.
   
   Евсей махнул рукой:
   - Что ты, бог с тобой, Иванович. Не ты начал рушить мое строенье, не ты кончил. Сеструха * Марфа Павловна пригрела меня, и слава богу.
   
   * Сеструха - двоюродная сестра.
   
   - В общем, так, - сказал Михаил. - Мне чужого не надо. Нарублю и отдам.
   - Нету чужих, Михайлушко. Все люди родня. А мы с тобой еще родники по крови. Не слыхал? Так, так. Спроси у старых людей Старые-то люди помнят. Мой-то отец да матерь твоего отца - бабушка тебе - троюродными братом да сестрой доводились. Отец у тебя помнил. Бывало, выпьет, дядей назовет. Ничего, шибкой был, а худого слова не скажу. Обходительный со мной был...
   В избу вошла запыхавшаяся Лизка:
   - Вот где он! Я по всей деревне ищу, а он как не знает, что баня поспела.
   - Сестра тебе? - спросил Евсей. - Как звать-то?
   - Лизаветой, - сказала Лизка и хмуро, почти враждебно посмотрела на Евсея.
   - Так, так, - ласковой улыбкой ответил ей Евсей. - Лизавета Ивановна, значит. Характером-то, кабыть, в бабку Матрену Прокопьевну. Счастливая будешь.
   Михаил с каким-то смутным и непонятно-тревожным чувством вышел на улицу.
   
   
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   
   1
   
   Эх, жар-суховей, пар-береза на спине! В Пекашине любили попариться. Бывало, в субботу стукоток стоит за колодцами, у болота (там банный ряд): трещат, хлопают двери, раскаленные мужики да парни вылетают в белом облаке и бух-бух в снежный сумет или в озерину.
   И в войну не забывали баню, в самые черные дни топили. А как же иначе, если это и твоя единственная отрада в жизни, и твоя оборона от всех болезней и хворостей?
   Пряслинская баня была приметна не сама по себе - какие же особые приметы у черной бани? Она была приметна кустами - двумя черемшинами и пятком тоненьких рябинок, росшими возле сенцев.
   Летом - что и говорить - приятный дух от черемшинок, но если бы эти кусты не были посажены отцом, Михаил и дня бы не держал их у бани. Приманка для ребят - вот что такое эти кусты. Особенно черемуха. Весной и осенью каждый пацан лезет на нее, а раз пацан возле бани - не бывать стеклу в окошке. Это уж точно. И в окошке пряслинской бани вечно торчит веник.
   - Алё? - подал голос Михаил, входя в сенцы. - Есть жар?
   - Есть, наверно. Мне с этим жаром-паром не на луну лететь, - замысловато ответил из бани Егорша.
   В бане из-за веника в оконце было темновато, и Егорша, растянувшийся на полку, напомнил березовый кряжик. Михаил против него был мужик. Кожей смуглый - в материн род, а всем остальным - и костью, и силой - в отца.
   Горбясь под низким черным потолком, он дотронулся пальцем до каменки - хорошо накалена! - и зашуршал березовым веником.
   Егорша панически приподнялся на полку:
   - Ты что - опять будешь устраивать Африку?
   - Да, надо немножко кровь разогнать. У меня что-то ухо правое ломит - надуло, наверно, на реке.
   - Ну, тут наши пути-дороги расходятся, - сказал Егорша.
   - А ты знаешь, кого я сейчас видел?
   - Кого? - спросил Егорша, слезая с полка.
   - - Попа!
   - - Какой это, к хрену, поп! Дурак старый - вот кто.
   - Да ты знаешь, о ком я?
   - Знаю, - невозмутимо ответил Егорша.
   Оказывается, Егорша еще раньше его, Михаила, видел Евсея Мошкина, ибо по дороге домой от реки он завернул в правление - узнать, как и что тут делается, в Пекашине, - и нос к носу столкнулся с этим так называемым попом.
   - Почему с так называемым? - запальчиво возразил Михаил. - Я еще ребенком был, помню, его попом называли.
   - По глупости.
   - А за что же тогда его пятнадцать лет катали в лагерях, ежели он не поп?
   - Потому что осел на двух копытах. Ему в сельсовете ясно было сказано: брось, говорят, Евсей, всю эту музыку. Не мути народ. Новую жизнь строим, и все протчее... А он, пень упрямый, свое. Ну и гуляй до лагерей. А чего еще с ним цацкаться, раз он русского языка не понимает?
   - Хм... - сказал недоверчиво Михаил. - А откуда ты все знаешь? Ты ведь у нас в ту пору не жил.
   - Чего знаю? Это что его в лагеря-то закатали из-за своей дурости? Да уж знаю... - Егорша поплескал в лицо водой из ушата и убежденно сказал: - Нет, это не поп. Такой же Ванек пекашинский, как все протчие. Только мозга еще больше набекрень. Нет, вот я был в прошлом году в Архангельске - это вот да, поп. Идет по улице, сарафан черный до пят - рясой называется. Я еще сперва подумал: баба. Нет, говорят, поп...
   Михаил, приспосабливая к короткому полку свои длинные ноги, попросил.
   - Плесни маленько.
   Каменка загрохотала, как пушка. Сухой, каленый жар придавил Егоршу к полу.
   - Между протчим, - заговорил он немного погодя снизу, - религия эта много денег на войну собирала.
   - Подбрось еще ковшик! - оборвал его Михаил. Он терпеть не мог, когда Егорша начинал говорить с ним вот этим поучающим тоном.
   - Ну ты и зверь! Скоро, как мой дедко, в рукавицах хвостаться будешь.
   - Давай, давай.
   - Да мне-то что - жалко? Вода еще не по карточкам. - Егорша зачерпнул из ушата, отступил, пригибаясь, в сторону. - Господи благослови...
   Когда немного спала жара, он ползком стал пробираться к дверям.
   - Ну тебя к лешему! Я еще не грешник, чтобы в таком жару жариться. Пошел на водные процедуры. Идешь?
   - Говорю, у меня простуда.
   Михаил повернулся на бок, прошелся веником по спине, потом, упершись ногами в каленые потолочины, еще раз похлестал колени (с осени сорок второго года, с той самой поры, как он пошел в лес, поскрипывает у него в коленях) и наконец, совершенно обессиленный, выпустил из рук обтрепавшийся веник.
   С улицы донесся женский визг, хохот - не иначе как Егорша на кого-то напоролся нагишом, - затем немного погодя за стеной у болота раздался всплеск воды - Егорша нырнул в озерину.
   Михаил поспешно слез с полка, кинул жару.
   - Ух, ух! - с суматошным криком ворвался в баню Егорша. - Вот теперь и нам подавай градусов.
   Щелкая зубами, он с ходу вскочил на полок, замолотил ногами.
   - Веник дать?
   - Нет, нет, ну его к дьяволу! Не люблю.
   - Ты чего это там разорялся? - спросил Михаил, устраиваясь для мытья на чурачок против оконца.
   Егорша захохотал:
   - Варвару шуганул. Я это выбежал из сенцев, а она воду черпает. Ну и ах, ох! Да... Вот товар залежался. Не знаю только, с какого боку подобраться.
   - Че-го-о?
   - Не знаю, говорю, какую тактику применить. Бабы, они как лошадь: у каждой свой норов.
   - Дурак! Она на сколько тебя старше? Мы сосунки против ей.
   - Ты баб не знаешь, - спокойно возразил Егорша. - А они, которые в годах, любят молоденьких. Уж это точно.
   - Скажи какой знаток!
   - Ладно. Ты про аппетит слыхал?
   Михаил улыбнулся: сейчас Егорша расскажет какую-нибудь похабель - на всякий случай у него анекдот да притча.
   - Так было дело. - Егорша поворачивается к нему лицом. - Баба одна аппетитом маялась. Ну, худо ела, понимаешь? Муж ей и то, и се, всяких там продуктов-пряников в лавке накупит - до войны дело было, - полный стол наставит. Ешь, жена, чего хочешь. Не ест. Как кобыла худая, морду от сена воротит. Ну что ты будешь делать! Вот так-то раз поутру, часов в восемь, угощает муж жену. И опять то же самое: опять не хочу, опять аппетита нету. А мужику за дровами ехать надо, лошадь в упряжке под окошком стоит. "Ладно, говорит, поеду, а ты, говорит, посиди подожди. Должен появиться аппетит". Ну, жена послушная, как наказал муж, так и сделала: сидит у стола, ждет, когда появится аппетит. А тут откуда ни возьмись - солдат, под окошком топает. Разудалый такой Ванюха-хват, с царской службы домой пробирается. Жена, ну эта самая Авдотья, увидала: "Слышь-ко, говорит, тебя, говорит, не Аппетитом зовут? " А солдату все едино - как ни назови. "Аппетитом". - "Дак я же, говорит, который день тебя жду. Заходи скорее..." Ну, после полудня возвращается муж с дровами. Рад-радехонек! На столе ни крошки, и жена веселая. "Что, говорит, был у тебя аппетит?" - "Был, говорит. Да такой хороший. Поезжай скорее по сено. Он на ночь обещался прийти..." - Под смех Михаила Егорша закончил: - Видишь, когда еще баба аппетитом маялась. До войны. При живом муже. Соображаешь теперь?
   - Сукин ты сын! - сказал Михаил. - И завсегда у тебя какая-то ерунда на уме. Ты лучше скажи, как теперь жить будем.
   - А что?
   - Как что? Война кончилась, а дальше?
   - Тю, нашел о чем горевать. Не беспокойся. Там, наверху, большие мужики газеты читают...
   - Да я не про то. Как ты не понимаешь! Вот, к примеру, ты. Я бы на твоем месте учиться мотанул, честное слово.
   - Мотай на здоровье. Нынче никому не запрещено.
   - Болван! У меня сколько на шее? А у тебя один дедко, да и с того еще ты тянешь...
   Егорша повернулся на спину, подложил под голову веник. Затем, помолчав, объявил:
   - У меня задача покамест такая - добыть серп с молотом. А дальше поглядим, что и как.
   - Чего-то я раньше не замечал, чтобы тебя к кузнице тянуло.
   - И сейчас не тянет.
   - Дак чего же?
   - Мне надо такой серп и молот, - сказал Егорша, потягиваясь, - у которых крылышки. Чтобы подвесился к ним и полетел, куда захотел.
   - А, ты вот о чем, - догадался Михаил. - Про паспорт. Не знаю. Сосны да ели и без паспорта нас признают.
   - С колхозным леском покончено, - сказал Егорша.
   - Это кто тебя отпустит?
   В сенцах что-то брякнуло, вроде дужки от ведра, потом Лизкин голос:
   - Есть ли жар-то?
   Егорша живо приподнялся на полку, заорал:
   - Лизка! Потри спину!
   - Я те потру. Батогом суковатым. Подойдет?
   Когда в сенцах все заглохло, Михаил рьяно, исподлобья поглядел на Егоршу, коротко бросил:
   - Ты говори, да знай с кем.
   - Ну еще, нельзя и пошутить.
   Лизка снова вернулась в сенцы:
   - Я из-за этого зубана забыла, зачем и пришла. Тебя Анфиса Петровна ждет. Срочно, говорит, Михаила надо. Так что больно-то не размывайся. В субботу вымоешься.
   - Ну вот, - сказал Михаил и невесело усмехнулся. - Не успел одну грязь смыть - другая ждет.
   - Да, - сказал Егорша, - колхозная жистянка известна: из одного хомута да в другой. Нет, я нынче поворачиваю на все сто восемьдесят. Баран и тот, понимаешь, башкой иногда крутит, а мы что... Царь природы...
   
   2
   
   Приход председателя на дом, да еще в день приезда из лесу, ничего доброго не сулил - Михаил хорошо это знал по прошлому. Опять какое-нибудь пожарное дело: либо за сеном тащись с бабами на ночь глядя, либо - семенами у соседа разжились - мотай срочно за семенами...
   Одним словом, выручай, Михаил. И потому он мрачно, почти с ненавистью покосился на Анфису Петровну, сидевшую на передней лавке с Татьянкой на коленях.
   Первые же слова Анфисы Петровны ошеломили его.
   Анфиса Петровна посылала его в город. Дело в том, что Лобановы получили от своей невестки письмо (только что, с сегодняшним пароходом), и та пишет, что может помочь колхозу машинным маслом да мазью - на складе работает.
   - Я думаю, такой случай упускать нельзя, - заключила Анфиса и своими добрыми и умными глазами посмотрела на него.
   Михаил машинально, не раздумывая, кивнул головой: конечно, нельзя. И масло и мазь позарез нужны колхозу. Ведь за эти годы чем только они не смазывали свои немудреные машины! И дегтем, и салом, и всяким варевом, от которого за версту несет вонью.
   - Поезжай, - говорила Анфиса Петровна. - Заодно и город посмотришь. Я вот до сорока годов дожила - ни разу не бывала.
   Михаил в нерешительности посмотрел на ребят, на мать - дел дома куча. А главное - с чем ехать? С картошкой одной в Архангельск не поедешь. Но Анфиса Петровна уже предусмотрела и это - выписала двенадцать кило жита. Фуфайка страшная, стыдно на люди показаться, как говорит матерь. Пожалуйста. И этой беде можно помочь. Найдется фуфайка, заверила Анфиса Петровна, и даже костюм Григорьев можно попримерить.
   Михаил решился - раздумывать некогда, "Курьер" приходит сверху рано утром.
   - Мати, затопляй печь! Лизка, неси мешок!
   На колхозный склад он влетел разгоряченным жеребцом - только что не заржал: глаза горят, грудь как мехи кузнечные, и сила такая - все сворочу!
   - Из какого мешка? Говори!
   Варвара указала на дальний угол.
   Михаил затопал - половицы завизжали. Мешок - немалый - поднял играючи, пропер к весам без передышки.
   Варвара ахнула:
   - Ну, какой ты мужчина стал!
   - Растем! - отшутился он. - И ты девкой стала.
   - Да, верно что девкой. Опять замуж можно выходить. - И рассмеялась невесело.
   А вообще-то молодец баба! Терентия убили в прошлом году, а кто слыхал от нее стон? Правда, женки вписали ей это в строку: сердца нет. А может, она назло всем чертям так делает? Слезу пускать да реветь - это каждый умеет. А ты вот попробуй рот скалить, когда у тебя сердце кровью обливается.
   Рот у Варвары красивый, белозубый, смехом налит - нету такого другого рта в Пекашине. И, глядя на ее моложавое, высветленное вечерним солнцем лицо, Михаил вдруг вспомнил давешние слова Егорши. Придумает же, сукин сын!
   - Ты чего это развеселился? - спросила Варвара и снизу, от весов, посмотрела на него.
   - Да так...
   - Знаю, знаю, что у тебя на уме. Я еще тогда - помнишь, в поле ты Дунярку высматривал? - сказала себе: быть моей племяннице за Мишкой! Ух и погуляем на свадьбе!
   - Иди ты к черту!
   Он ткнул карандашом в ведомость, схватил свой мешок с зерном.
   Варвара, довольнехонька, засмеялась (первое это удовольствие для нее - вогнать человека в краску), а когда он был уже на улице, окликнула. Подошла, роясь в брезентовой сумке, - начальство, завскладом!
   - Ты вот что мне. Чулки городские да подвязки на резинке привези.
   Михаил ошалело попятился назад.
   - Ну-ну, совала Варвара деньги со смехом, - привыкай. А сам не можешь, Дунярку или Онисью попроси. Там, на рынке, говорят, всякой всячины.
   Пришлось принять деньги - дьявол с ней, пускай наряжается.
   
   3
   
   Когда Михаил очень спешил, он обычно ходил задворками либо подгорьем. Потому что стоило ему показаться на улице, как бабы со всех сторон наваливались на него: этой поправь крышу, той подними дверь - каждый раз с боем и она сама, и ребята попадают в избу, а у третьей и того срочнее дело - потолок "заходил" над столом.
   И он ладил крыши, поднимал двери, подводил всякие подпоры под прогнившие потолочины, отбивал и наставлял косы, рушил постройки на дрова. Да, оказывается, и эта работенка - наводить разруху на деревне - кое-какой сноровки требует. Крепко старики строили - пока бревно от сруба оторвешь, семь потов с тебя сойдет. В общем, его мужские руки нарасхват рвали безмужние бабы.
   И то же самое сегодня. Только он выкатился со склада на переднюю улицу да подумал, не лучше ли повернуть обратно, на задворки, - стоп: Окуля Зубатка. Выстала с топором на самом углу - расклинь топорище.
   - Давай в другой раз. Я в город еду.
   Окуля что-то забормотала себе под нос - насчет совести, насчет того, что она ведь не задаром просит.
   И тут Михаил понял, на что намекает Окуля. На то, что он ее должник. В прошлом году травяного настоя брал от скрипа в коленях.
   Михаил аж затрясся от ярости. Сколько он этой старой сквалыжине всякой работы переделал - и избу перекрывал, и две весны участок пахал, - а тут про какой-то травяной настой вспомнила!
   Ну дьявол с тобой - давай сюда топор.
   Вот так и пошло. У Окули топор, у Дуни Савкиной крыша - еще осенью, уезжая в лес, пообещал сменить гнилую тесницу.
   - Нет-нет, не могу сейчас! - замахал он руками еще издали. И - мимо.
   А Петр Житов не Дуня Савкина - мимо не проскочишь. Петр Житов кого угодно по стойке "смирно" поставит. Ежели не горлом, то своим протезом. Криком кричит у него донельзя разношенный протез.
   - Мишка, это правда, что ты в город едешь? Дак вот, мальчик, поручение. - И далее Петр Житов усадил его на крыльцо и начал обстоятельно втолковывать, где и как разыскать в городе протезную фабрику. Срок носки протеза у него вышел еще год назад - и почему никакого внимания к инвалиду Отечественной войны? Неужели он, Петр Житов, не заслужил железной ноги?
   Еще хотела заарканить его Раечка Клевакина. Раечка выбежала с маслозавода:
   - Эй, приворачивай! Машина сломалась!
   Возможно, вполне возможно, что у сепаратора опять какая-нибудь гайка размололась - старый, одного года рождения с колхозом сепаратор, - но Раечка-то его, конечно, не ради сепаратора звала.
   В прошлом году завозились на пожне бабы и девки, штук пятнадцать навалились на него сразу - где тут справишься? И вот чтобы хоть как-то выйти из положения (позор - бабы выкупали!), Михаил уже в последнюю минуту схватил в охапку Раечку и закричал дурашливым голосом: "Эх, уж ежели тонуть, то тонуть только с Раечкой!"
   И, наверное, понравилось Раечке их совместное купанье - с той поры она постоянно стала попадаться ему на глаза, даже с Лизкой завела дружбу, чтобы заходить к ним домой.
   Лично Михаил ничего против Раечки не имел. Девка красивая, жаркая - зимой в самый лютый мороз в одном платье выбегает с маслозавода дрова колоть. И не жадная - даром что дочь Федора Капитоновича.
   Но только ему-то, Михаилу, на кой она ляд сдалась. Разве он променяет когда-нибудь Дунярку на Раечку? Да хоть тысячу Раечек выставь сразу, все равно не получится одной Дунярки.
   С Дуняркой они виделись за эти годы раза три, не больше. И то на лету, мимоходом. Потому что Дунярка приезжала домой на каникулы летом, а летом он по неделям безвыездно жил на дальних сенокосах или трубил опять на сплаве, далеко, за десятки и сотни километров спускаясь с багром вниз по Пинеге.
   Но была у Михаила одна вещица, которая сильнее всяких встреч вязала его с Дуняркой, - платок, маленький носовой платочек, расшитый Дуняркиными руками.
   Этот платочек Дунярка стыдливо сунула ему на поле в сорок втором году, накануне своего отъезда в техникум, и с тех пор Михаил не расставался с ним ни на один день. А как-то раз он забыл его дома в кармане верхней рубахи, которую бросил в стирку. И вот поскакал домой обратно. С сенокоса. За пятнадцать верст. Ибо никто не должен знать про ихнюю тайну с Дуняркой. Ни один человек в мире. Ни чужие, ни свои, домашние. И даже Егорша, хоть он и первый друг.
   
   4
   
   Лизка - молодчага, не сидела сложа руки. Пока он ходил за житом, она заново подтопила печь, и зерно сразу же высыпали на противни, поставили в печь на просушку.
   Михаил зажег лучину, пошел с двойнятами в сени: в каком состоянии мельница?
   Жернова он поставил у себя в прошлом году - надоело ходить по людям. Опыта у него в этом деле не было, все больше по догадке, на ощупь делал, из стариков тоже никто толково не мог подсказать (Архип Иняхин, знаток по этой части, умер год назад), и мельница получилась так себе - постоянно что-нибудь ломалось. Да и мельников развелось слишком много, весь верхний конец крутил Михайловы жернова, а ведь известно - у каждого мельника своя рука, свой норов - вот и поломки.
   Нынешняя поломка, к счастью, оказалась небольшой - соскочил железный обруч с верхнего жернова. Тут, пожалуй, виноват он сам. Плохо вымерил жернов, и обруч сантиметра на полтора сварил больше, чем надо. А клинья всякие и расклинья - крепь, как известно, ненадежная - чуть дерево усохло - и заходил обруч, а то и вовсе слетел с жернова.
   - Светите лучше, - сказал Михаил, передавая лучину двойнятам.
   Березовые клинья у него были наготове, и он быстро набил обруч. Оставалось еще два дела: похлопотать насчет одежонки (может, и в самом деле подойдет костюм мужа Анфисы Петровны) и заскочить к Лобановым.
   Он сперва побежал к Лобановым, потому что легче, кажется, зуб вырвать, чем зайти к Лобановым. У кого по нынешним временам нет покойника в доме, а у Лобановых целых три. И все свежие. Все сорок пятого года. И еще один сын пропал без вести - тот, у которого жена в городе.
   Было поздно, солнце уже зашло, и у Лобановых ложились спать. На полу, как страдой в сенной избушке, некуда поставить ногу, вповалку ребятишки и бабы, и Михаил, как журавль, вышагивал между ними, пробираясь к окошку, у которого с хомутом сидел старик.
   - В город еду. Чего невестке накажешь?
   Трофим то ли не расслышал, то ли на уши легли похоронки, часто замигал - раньше у него тоже миганья не было.
   - В город, говорит, еду, - громко прокричала ему на ухо Михеевна. - Спрашивает, чего Онисье накажешь.
   - Ах, в город... - Трофим опять захлопал глазами. - Скажи, чтобы с места не сбивалась. Вот мой наказ. Пущай не выдумывает: домой хочу. - Старик помолчал, кивнул на пол: - Сам видишь...
   Выйдя от Лобановых, Михаил свернул цигарку и, высекая искру, по давнишней привычке посмотрел на запад, в ту сторону, где был Архангельск.
   Густо горел закат, темное, иссиня-чугунное облако плавилось в его багровом пожарище. А над облаком, над самой вершиной его, нежным, неземным светом лучилась первая звездочка.
   Михаил загадал: если облако не задавит звездочку, покамест он идет до дому, - значит, в городе его ждет счастье.
   Дома мололи - каменный грохот сотрясал приземистую избу, поветь, двор. Щели в воротах на крыльце были красные от лучины, и вкусно, как на мельнице, пахло теплым, размолотым зерном.
   Михаил поглядел на запад. Звездочка была на месте. Чистой серебряной каплей переливалась она над рваной кромкой чугунного облака.
   
   
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   
   1
   
   Долго, два с лишним года, холодала кузница у болота. С тех самых пор, как взяли на войну Николашу Семьина. Разве только налетами, когда уж очень припирало, хозяйничал в ней Мишка Пряслин. А вот теперь кузница нараспашку - издалека, с передней улицы, видно пламя. И кузнец - залюбуешься: Илья Нетесов. По-солдатски, сплеча бьет молотом.
   А в остальном - что изменилось в остальном?
   В Пекашине по-прежнему не было хлеба и не хватало семян, по-прежнему дохла скотина от бескормицы и по-прежнему, завидев на дороге почтальоншу Улю, мертвели бабы: война кончилась, а похоронные еще приходили.
   Сев из-за холодов начали поздно, как раз в то время, когда из малых речек выпустили лес. Из района полетели телеграммы, звонки - все как раньше:
   - Минина, Минина... Людей давай... Минина, Минина... Мать тебя так...
   Анфиса огрызалась, на брань отвечала бранью (научилась за эти годы лаяться с районщиками), а потом за плуг сама встала, на все - и на звонки, и на телеграммы - махнула рукой. И так было до тех пор, пока в Пекашино не нагрянул сам.
   Сам - это первый секретарь райкома Подрезов, сменивший Новожилова осенью сорок второго года. У Новожилова рука была мягкая, из-за нездоровья по району ездил мало, а этот - где заминка, там и он. И его не проведешь. Тутошний. На деревянной каше вырос. Пинегу выбродил с багром в руках чуть ли не от вершины до устья и людей знал наперечет. За это Подрезова любили и уважали, но и боялись тоже. Ух как боялись! Уж если Подрезов возьмет кого в работу - щепа летит.
   Анфиса вбежала в правление - на ногах пуд грязи, вся в пыли, черная, как холера: не до переодеванья, когда сам вызывает.
   Подрезов был не один - с Таборским, начальником райсплавконторы, и Анфиса сразу решила: насчет сплава приехали.
   Ошиблась.
   Подрезов заговорил о севе.
   - Пашем помаленьку, - сказала Анфиса.
   - А почему не побольшеньку? - Тут черная хромовая кожанка, известная в районе и старому, и малому, заскрипела, и Подрезов поднял на Анфису свои холодные, зимние глаза.
   - Побольшеньку-то, Евдоким Поликарпович, будем, когда фронтовиков дождемся. Тогда развернемся.
   Подрезов не принял ее нечистую, заискивающую улыбку. Лицо его, крупное, скуластое, будто вытесанное из красного плитняка, оставалось неподвижным.
   - А как у тебя с глазами, Минина?
   Анфиса, бледная, посмотрела на Таборского (тот все еще красными, озябшими руками обнимал печку): о чем он? с какой стороны ждать ей нагоняя?
   - Как, говорю, насчет зрения? За версту еще видишь?
   Вот тут Анфиса сразу поняла, куда гнет секретарь. Худой берег в версте от Пекашина, и там на днях обсох лес.
   Она начала оправдываться: не колхоза это, дескать, вина. Сплавщики виноваты. Они бон ставили.
   - Ты, Анфиса Петровна, с больной головы на здоровую не вали. Знаем твою политику.
   Подрезов, не глядя на Таборского, махнул рукой: не лезь, когда не спрашивают. И опять его вопрос Анфису сбил с толку:
   - Почему не вижу тут Мошкина? - Подрезов поднял со стола список колхозников - трепаный-перетрепаный серый лист, так как каждый районщик, приезжая в колхоз, начинал свое дело с изучения этого списка.
   - Это вы про Евсея?
   - Про него самого.
   - А он не колхозник.
   - А бревна катать только колхозникам разрешается? Или ты его для старух бережешь? Смотри, Минина, не вздумай скит староверский развести.
   Подрезов вырвал из блокнота листок бумаги, записал карандашом: Мошкин Е. Т.
   - Еще кого даешь?
   Тут в контору вошли Илья Нетесов и Михаил Пряслин - и кончилась стужа: Подрезова будто подменили.
   Встал, тому руку, другому - сразу обе протянул, затем выставил на стол большую банку с самосадом (сам не курил, но табак с собой возил), и глаза - лазурь июльская. Умеет, умеет людей брать с ходу. Кого битьем, кого лаской гнет.
   - Ну, как обживаешься, солдат? - обратился Подрезов к Илье.
   - Спасибо, товарищ секретарь. Не обижаюсь.
   - Мешок цел еще, в котором принес Победу?
   Илья смутился, дотронулся рукой до жидких соломенных усов - большой мужицкой рукой, уже успевшей зачернеть в кузнице, - одернул солдатскую гимнастерку с медалями и орденами. А вообще-то Илья мало походил на того лихого воина-победителя, каким его рисуют на плакатах. Лицо широкое, мягкое, туловище в наклон - не распрямила война: топор да пила (а кто больше его в Пекашине помял лесу?) оказались сильнее. Но что правда, то правда - Илья Нетесов был первый солдат, который вернулся в район вскоре после победы. Об этом даже в районной газете писалось.
   - По существу, твой солдатский мешок надо бы в музее хранить, - продолжал Подрезов. - Да у нас такого покуда нету. Да, нету. А неплохо бы заиметь. У Пинеги есть кое-какая история, и немалая... - Подрезов расправил плечи, снова сел за стол. - Так-так. Значит, армия претензий к нам не имеет. Ну а у нас к армии претензия. Председатель на тебя в обиде. - Тут Подрезов и на Анфису покосился игриво. - Нетесов, говорит, значения сплава не понимает.
   - Нет, отчего же...
   - А ты, Пряслин?
   Михаил усмехнулся: какой дурак будет отказываться от хлебной работы?
   - Так что же это получается, Минина, а? Колхозники, выходит, сознательнее председателя. Так?
   Это была нечестная игра, с подножкой. Но Анфиса смолчала. Теперь-то она понимала, зачем были вызваны Илья и Михаил. Чтобы проучить ее. Руками народа, как говорили в таких случаях.
   Когда Илья и Михаил вышли из конторы, Подрезов сказал:
   - Ну вот что, Минина. Поиграли - и хватит. Теперь, надеюсь, ясно, что к чему.
   Он взял карандаш и начал выстукивать по столу - жест, за которым следовал или новый нагоняй, или окончательное решение.
   - К вечеру всех выгнать к реке.
   Анфиса побледнела:
   - А как же сев?
   - А ежели лес обсохнет, тогда что? Раненько демобилизовалась...
   Все - разговор окончен. Раз Подрезов начал грохотать тяжелой артиллерией (демобилизация, антигосударственная практика, саботаж, близорукость - смысл этих слов хорошо был известен Анфисе) - зажми рот, не возражай. Правда, эти страшные слова полетят в нее и в том случае, если она завалит сев, но сейчас не время доказывать свою правоту. Сейчас ей оставалось одно - попытаться извлечь из сложившихся обстоятельств хотя бы маленькую пользу для своих колхозников. И она издалека стала закидывать удочку:
   - Холод в воде-то бродить. У людей обутки нету.
   - Вот это уже дело говоришь, - сказал Подрезов. - Но обутки не будет. Нету. Будем обогревать изнутри. Сплавконтора, слышишь?
   Таборский вытянулся.
   - Сколько у тебя в наличии сучка?
   - Не знаю, Евдоким Поликарпович... Может, литра полтора-два и наберется.
   - Пять, - сказал Подрезов.
   - Евдоким Поликарпович... - взмолился Таборский.
   - Пять - и ни грамма меньше. Да смотри не вздумай жулить - воды подливать. Я еще кое-что понимаю в этом деле. - Подрезов насмешливо блеснул светлыми глазами.
   - И хлеба бы подкинуть надо, - продолжала цыганить Анфиса.
   - Грамм пятьсот на нос подкинь. Нет, шестьсот, - поправился Подрезов.
   - С хлебом не выйдет, Евдоким Поликарпович...
   - Я, по-моему, ясно сказал. Шестьсот грамм на человека. - Подрезов встал. - Растяпа! Тебя люди выручают, а ты еще торгуешься...
   
   2
   
   - Идут! - крикнул Егорша и стремительно, как на лыжах, скатился с глиняного увала.
   - Идут! Сам Подрезов впереди.
   Сплавщики - пять парней Егоршиного возраста - быстро распинали костерик, у которого отдыхали, и, похватав багры, побежали к реке: Подрезов любит рабочее рвение.
   Вскоре на гребне увала, там, где стоял в дозоре Егорша, появилась хорошо знакомая плотная фигура в черной кожанке.
   - Видишь, что ты натворила своей бабской прижимистостью, - сказал Подрезов Анфисе, указывая на курью. - А подбросила бы вовремя человек шесть, не было бы этой заварухи. Так?
   Подрезов был прав. Вся курья под Худым берегом была сплошь забита лесом. Место это всегда считалось гибельным для сплава. Пинега, как лук натянутая под Пекашином, сначала бьет своим течением в красную, почти отвесную щелью на той стороне, затем, оттолкнувшись от нее, с удвоенной силой обрушивается на низкий пекашинский берег за деревней. Поэтому курью каждый раз отгораживают от реки длинным бревенчатым боном. Поставили сплавщики бон и в этом году, но напор леса, выпущенного одновременно из нескольких речек, оказался так велик, что бон не выдержал - треснул, и бревна, как стадо баранов, хлынули в курью.
   Анфиса привыкла к авралам за эти годы. И не предстоящая работа пугала ее. Но время? Сколько времени они пробьются с этой курьей? Хорошо, если суток двое-трое, тогда еще можно как-нибудь вытянуть сев. А ну как неделю придется топтаться на берегу?
   Людей ждать не пришлось. Пайка хлеба подняла на ноги всю деревню. Даже учителя прибежали. Даже Петр Житов на своем скрипучем протезе прихромал. И Анфиса подумала: "Ах, если бы такая приманка была и на севе". Но, конечно, она понимала: не в одной пайке дело. Подрезов, Подрезов с народом!
   Видала она первого секретаря в работе. И в лесу с топором видела, и на сенокосе, и на сплаве - сколько раз с ним сталкивалась! А вот как умеет подать себя - каждый раз смотришь на него заново.
   Подрезов не стал пороть горячку. Не закричал: "Эй, вы, такие-рассякие! Давай, живо!" Наоборот, дал людям передохнуть, отогреться у костров, которые по его приказу запалили по всему берегу. И уже одни эти костры сразу приободрили людей: любо-весело работать, когда огонь под боком.
   Но главный-то свой козырь Подрезов бросил позднее, когда вдруг начал снимать кожанку.
...

---