Она бежала теперь в темноте, рискуя скатиться по каменным ступенькам и разбиться насмерть. Ее гнало безудержное желание спрятаться, ничего больше не знать, никого больше не видеть.
   Очутившись внизу, она опустилась на ступеньку, босая, в одной рубашке, и сидела там как потерянная.
   Жюльен вскочил с постели и торопливо одевался. Она слышала его движения, шаги. Она поднялась, чтобы убежать от него. Вот он тоже спускается по лестнице и кричит: "Жанна, послушай же!"
   Heт, она не xoтeлa слушать его, не хотела, чтоб он хоть пальцем коснулся ее; и она ринулась в столовую, как будто спасаясь от убийцы. Она искала выхода, убежища, темного угла, возможности укрыться от него. Она забилась под стол. Но он уже появился на пороге со свечой в руке, продолжая кричать: "Жанна!" - и она снова, как заяц, пустилась наутек, шмыгнула в кухню, два раза обежала ее, точно животное, которое травят; а когда он и тут нагнал ее, она внезапно распахнула наружную дверь и бросилась в сад.
   Ее голые ноги временами по колени погружались в снег, и это леденящее прикосновение придавало ей силы отчаяния. Она не испытывала холода, хотя и была в одной рубашке; она вообще уже ничего не ощущала, настолько боль души притупила чувствительность тела, и она бежала, вся белая, как покрытая снегом земля.
   Она пробежала большую аллею, пересекла рощу, перепрыгнула ров и устремилась прямо по ланде.
   Луны не было, звезды искрились огненными зернами на черни неба, но равнина стояла светлая в своей тусклой белизне, в мертвенном оцепенении, в беспредельном безмолвии.
   Жанна шла быстро, не переводя дыхания, не сознавая ничего, не задумываясь ни над чем. И вдруг она очутилась на краю обрыва. Она разом инстинктивно остановилась и села в снег, опустошенная, без мысли, без воли.
   Из темной ямы перед ней, с невидимого и немого моря тянуло солоноватым запахом водорослей в час отлива.
   Долго сидела она так, в бесчувствии духовном и телесном, но вдруг начала отчаянно дрожать, как парус под ветром. Ноги, руки, пальцы неудержимо трепетали, сотрясались частой дрожью, и сознание в один миг вернулось к ней, ясное, беспощадное.
   И видения прошлого замелькали перед ее глазами: прогулка с ним в баркасе дяди Ластика, их разговор, зарождение любви, крестины лодки; потом она заглянула еще дальше назад -вплоть до ночи своего приезда в Тополя, ночи, проведенной в мечтах. А теперь, боже ты мой, теперь! Жизнь ее разбита, счастье кончено, надежд больше нет, и ей представилось страшное будущее, полное мучений, измен и горя. Лучше умереть и сразу покончить со всем.
   Издалека донесся голос:
   - Сюда, сюда, вот ее следы; скорее сюда!
   Это Жюльен разыскивал ее.
   О нет, она не хочет его видеть. В пропасти, прямо под нею, она улавливала теперь слабый шорох, еле слышный плеск моря о скалы.
   Она вскочила и вся вытянулась для прыжка. Отчаявшись в жизни и прощаясь с ней, она простонала последнее слово умирающих, последнее слово юношей-солдат, смертельно раненных в бою: "Мама!"
   И сразу мысль о маменьке мелькнула у нее; она представила себе материнские рыдания; представила себе отца на коленях перед ее изуродованным трупом и в одно мгновение пережила всю боль их отчаяния.
   Тогда она бессильно повалилась на снег и уже не пыталась бежать, когда Жюльен и дядя Симон в сопровождении Мариуса с фонарем схватили ее за руки и оттащили назад, потому что она была у самого края обрыва.
   Они делали с ней все, что хотели, она не могла даже пошевельнуться. Она чувствовала, как ее несли, как уложили в постель, а потом растирали горячими полотенцами; дальше память оставила ее, сознание исчезло.
   Потом ее стал мучить кошмар; но был ли это кошмар? Она лежит у себя в спальне. На дворе день, но она не может встать. Почему? Она сама не знает! Тут ей слышится шорох на полу, кто-то шуршит и скребется, и вдруг мышка, серенькая мышка пробегает по ее одеялу. Вслед за первой вторая, потом третья влезает ей на грудь, часто и быстро перебирая лапками. Жанне не было страшно, ей только хотелось поймать зверька, она вытянула руку, но не могла схватить его.
   А тут другие мыши, десятками, сотнями, тысячами полезли со всех сторон, карабкались по колонкам кровати, бегали по обоям, покрыли всю постель. Наконец они заползли под одеяло; Жанна чувствовала, как они скользили по ее коже, щекотали ей ноги, бегали вверх и вниз по всему телу. Она видела, как они пробирались по кровати от ног к ней на грудь; она отбивалась, стараясь схватить их, нo ловила только воздух.
   Она раздражалась, хотела бежать, кричала, но ей казалось, что ее не пускают, что ее держат и не дают ей пошевелиться чьи-то сильные руки; чьи эго были руки -она не видела.
   Она не имела представления о времени. Должно быть, это длилось долго, очень долго.
   Потом настало пробуждение, томное, немощное и все же блаженное. Она была очень, очень слаба. Она открыла глаза и не удивилась, увидев у себя в комнате маменьку и рядом с ней какого-то незнакомого толстяка. Сколько было ей лет? Она не знала и этого, считала себя совсем маленькой и не помнила ничего, решительно ничего.
   Толстяк сказал:
   - Смотрите, сознание возвращается.
   И маменька заплакала.
   А толстяк сказал еще:
   - Ну, что вы, успокойтесь, баронесса, теперь я могу поручиться за исход. Только не заговаривайте с ней ни о чем; слышите, ни о чем. Пусть она поспит.
   И Жанне казалось, что она еще долго-долго пробыла в забытьи, впадая в глубокий сон всякий раз, как старалась собраться с мыслями; да она особенно и не старалась припоминать; должно быть, она смутно боялась той действительности, которая могла возникнуть в ее памяти.
   Но вот однажды она проснулась и возле своей постели увидела Жюльена, одного; и сразу все вспомнилось ей, как будто взвился занавес, за которым скрывалось прошлое.
   Острая боль полоснула ее по сердцу, и она снова сделала попытку бежать. Она откинула одеяло, соскочила на пол, но ноги не держали ее, и она упала.
   Жюльен бросился к ней, и она дико завыла от ужаса, что он дотронется до нее. Она извивалась, каталась по полу. Дверь распахнулась. Прибежали тетя Лизон с вдовой Дантю, вслед за ними барон и, наконец, запыхавшаяся и перепуганная маменька.
   Жанну уложили, и она сразу же умышленно закрыла глаза, чтобы не говорить и подумать на свободе.
   Мать и тетка ухаживали за ней, хлопотали вокруг нее, спрашивали наперебой:
   - Ты меня слышишь, Жанна, крошка моя Жанна?
   Она притворилась, что не слышит, и не отвечала; но она отлично заметила, что день подходит к концу. Настала ночь. У ее постели расположилась сиделка и время от времени подносила ей питье.
   Она пила покорно, но не спала ни минуты; она мучительно думала, припоминала то, что от нее ускользало, как будто в памяти у нее образовались провалы, большие пустоты, где события не отпечатались совсем.
   Мало-помалу, после долгих стараний, она восстановила все обстоятельства.
   И она стала обдумывать их с неотступным упорством.
   Раз маменька, тетя Лизон и барон приехали, значит, она была очень больна. Но как же Жюльен? Что он сказал? Что знали родители? А Розали? Где была она? А главное, что делать? Что делать? Ее осенила мысль- уехать с отцом и маменькой в Руан и жить там по-прежнему. Она будет вдовой - вот и все.
   После этого она стала прислушиваться к тому, что говорили вокруг, понимала все отлично, радовалась, что снова вполне владеет рассудком, но хитрила, терпеливо выжидая.
   Наконец вечером, оставшись наедине с баронессой, она тихонько окликнула ее:
   - Маменька!
   Собственный голос удивил ее, показался ей чужим. Баронесса схватила ее руки:
   - Жанна, девочка моя дорогая, дочка моя, ты меня узнаешь?
   - Да, да, маменька, только не плачь. Нам предстоит длинный разговор. Жюльен сказал тебе, почему я убежала тогда по снегу?
   - Да, голубка моя, у тебя была жестокая и очень опасная горячка.
   - Это неверно, мама, горячка была потом, а сказал он тебе, что вызвало эту горячку и почему я убежала?
   - Нет, родная моя.
   - Потому что я застала Розали у него в постели. Баронесса решила, что она снова бредит, и нежно погладила ее.
   - Спи, моя милочка, успокойся, постарайся заснуть.
   Но Жанна не сдавалась:
   - Я сейчас в полном сознании, мамочка, не думай, что я заговариваюсь, как все эти дни. Как-то ночью мне сделалось нехорошо, и я пошла позвать Жюльена. Он лежал в постели с Розали. Я от горя потеряла голову и побежала по снегу, чтобы броситься с обрыва.
   Но баронесса все твердила:
   - Да, голубка моя, ты была очень больна, очень, очень больна.
   - Да нет же, мама, я застала Розали в постели Жюльена, и я не хочу больше жить с ним. Ты увезешь меня обратно в Руан.
   Помня наставления доктора не перечить Жанне ни в чем, баронесса ответила:
   - Хорошо, родная.
   Но больная начала раздражаться:
   - Я вижу, ты мне не веришь. Пойди позови папу, он скорей поймет меня.
   Маменька поднялась с трудом, взяла обе свои палки, вышла, волоча ноги, и вернулась спустя несколько минут вместе с бароном, который поддерживал ее.
   Они сели около кровати, и Жанна сразу же заговорила. Потихоньку, слабым голосом, она с полной ясностью описала все: странный характер Жюльена, его грубость, скаредность и, наконец, его измену.
   Когда она кончила, барону было ясно, что она не бредит, но он сам не знал, что думать, что решить, что отвечать.
   Он нежно взял ее за руку, как в детстве, когда убаюкивал ее сказками.
   - Послушай, дорогая, надо действовать осторожно. Не будем торопиться, постарайся терпеть мужа до тех пор, пока мы примем решение... Обещаешь?
   - Постараюсь, но только я здесь не останусь жить, когда буду здорова, - прошептала она.
   И еще тише спросила:
   - А где теперь Розали?
   - Ты ее больше не увидишь, -ответил барон.
   Но она настаивала:
   - Я хочу знать, где она?
   Он принужден был сознаться, что она еще здесь, в доме, но уверил, что скоро ее не будет.
   Выйдя от больной, барон, возмущенный, уязвленный в своих отцовских чувствах, отправился к Жюльену и начал напрямик:
   - Сударь, я пришел спросить у вас отчета о вашем поведении в отношении моей дочери. Вы изменили ей с ее горничной, что недостойно вдвойне.
   Но Жюльен разыграл невинность, с жаром отрицал все, клялся, божился. Да и какие они могли предъявить доказательства? Ведь Жанна была невменяема, недаром она только что перенесла воспаление мозга и в приступе беспамятства, в самом начале болезни, среди ночи бросилась бежать по снегу. И как раз во время этого приступа, когда она бегала полуголой по дому, она якобы видела в постели мужа свою горничную!
   Он возвышал голос, он грозил судом, страстно возмущался. И барон смешался, стал оправдываться, попросил прощения и протянул свою благородную руку, которую Жюльен отказался пожать.
   Когда Жанна узнала ответ мужа, она не рассердилась и только сказала:
   - Он лжет, папа, но мы в конце концов заставим его сознаться.
   В течение двух дней она была молчалива и сосредоточенно размышляла.
   На третье утро она пожелала видеть Розали. Барон отказался позвать горничную наверх, заявив, что ее тут больше нет. Жанна ничего не хотела слышать, она твердила:
   - Тогда пусть пойдут к ней на дом и приведут ее. Она уже начала раздражаться, когда появился доктор. Ему рассказали все, чтобы он рассудил, как быть. Но Жанна вдруг расплакалась, страшно разволновалась и почти кричала:
   - Я хочу видеть Розали! Слышите, хочу!
   Тут доктор взял ее за руку и сказал ей вполголоса:
   - Сударыня, успокойтесь, всякое волнение для вас опасно: ведь вы беременны.
   Она оцепенела, точно громом пораженная; и сразу же ей почудилось, будто что-то шевелится в ней. Она не проронила больше ни слова, не слушала даже, что говорят вокруг, и думала о своем. Всю ночь она не сомкнула глаз, ей не давала спать странная и новая мысль, что вот тут. внутри, у нее под сердцем живет ребенок; ей было грустно и жалко, что он -сын Жюльена; ее тревожило, пугало, что он может быть похож на отца.
   Рано утром она позвала барона.
   - Папенька, я приняла твердое решение; мне нужно все знать, теперь особенно; понимаешь- нужно, а ты знаешь, мне нельзя перечить в моем теперешнем положении. Так вот слушай. Ты пойдешь за господином кюре. Он мне необходим, чтобы Розали говорила правду. Как только он придет, ты велишь ей подняться сюда и сам будешь тут вместе с маменькой. Но, главное, постарайся, чтобы Жюльен ни о чем не догадался.
   Час спустя явился священник, он еще разжирел и пыхтел не меньше маменьки. Когда он уселся возле кровати в кресло, живот отвис у него между раздвинутых ног; начал он с шуток, по привычке утирая лоб клетчатым платком:
   - Ну-с, баронесса, сдается мне, мы с вами не худеем. На мой взгляд, мы друг друга стоим.
   Затем он повернулся к постели больной:
   - Хе-хе! Что я слышал, молодая дамочка? Скоро у нас будут новые крестины? Хо -хо -хо! И уж теперь крестить придется не лодку, а будущего защитника родины, - окончил он серьезным тоном, но после минутного раздумья добавил, поклонившись в сторону баронессы: -А то, может быть, хорошую мать семейства, вроде вас, сударыня.
   Но тут открылась дверь в дальнем конце комнаты. Розали, перепуганная, вся в слезах, упиралась и цеплялась за косяк, а барон подталкивал ее. Наконец он рассердился и резким движением втолкнул ее в комнату. Тогда она закрыла лицо руками и стояла, всхлипывая.
   Жанна, едва увидев ее, стремительно выпрямилась и села, белая как полотно, а сердце у нее колотилось так бешено, что от ударов его приподнималась тонкая рубашка, прилипшая к влажной коже. Она не могла говорить, задыхалась, с трудом ловила воздух. Наконец она выдавила из себя прерывающимся от волнения голосом:
   - Мне...мне... незачем...тебя спрашивать... Достаточно видеть тебя... видеть... как... тебе стыдно передо мной.
   Она остановилась, потом, отдышавшись, продолжала:
   - Но я хочу знать все... все. Я позвала господина кюре, чтобы это было, как на исповеди. Понимаешь?
   Розали не шевелилась, только из-под ее стиснутых рук вырывались приглушенные вопли.
   Барон, потеряв терпение, схватил ее руки, гневно отвел их и швырнул ее на колени перед кроватью:
   - Говори же... Отвечай!
   Она лежала на полу в той позе, в какой принято изображать кающихся грешниц: чепец съехал набок, фартук распластался по паркету, а лицо она снова закрыла руками, как только высвободила их.
   Тут к ней обратился кюре:
   - Слушай, дочь моя, что у тебя спрашивают, и отвечай. Зла тебе никто не желает; от тебя только требуют правды.
   Жанна перегнулась через край кровати и смотрела на нее. Потом сказала:
   - Верно это, что ты была в постели Жюльена, когда я вошла?
   Розали простонала сквозь прижатые к лицу руки:
   - Да, сударыня.
   Тут расплакалась баронесса, громко всхлипывая и вторя судорожным рыданиям Розали.
   Жанна, не спуская глаз с горничной, спросила:
   - Когда это началось?
   - С первого дня, - пролепетала Розали.
   Жанна не поняла.
   - С первого дня... Значит... значит... с весны?
   - Да, сударыня.
   - С первого дня, как он вошел в этот дом?
   - Да, сударыня.
   Жанна торопливо сыпала вопросами, как будто они душили ее:
   - Но как же это случилось? Как он заговорил об этом? Как он взял тебя? Что он тебе сказал? Когда же, как ты уступила? Как ты могла уступить ему?
   И Розали на этот раз отвела руки, в лихорадочной потребности говорить, высказаться.
   - Почем я знаю! Как он в первый раз здесь обедал, так и пришел ко мне в комнату. А до того спрятался на чердаке. Кричать я не посмела, чтобы огласки не вышло. Он лег ко мне в кровать; я себя не помнила; он и сделал со мной, что хотел. Я смолчала, потому что очень он мне приглянулся!
   Жанна прервала ее криком:
   - А ребенок... ребенок, значит, у тебя... от него?
   - Да, сударыня, - сквозь рыдания ответила Розали.
   После этого обе замолчали.
   Слышны были только всхлипывания Розали и баронессы.
   Потрясенная Жанна почувствовала, что и у нее глаза наполнились слезами; капли беззвучно потекли по щекам. У ее ребенка и ребенка горничной - один отец! Гнев ее утих. Она была охвачена мрачным, тупым, глубоким, безмерным отчаянием.
   Наконец она заговорила совсем другим голосом, хриплым от слез, голосом плачущей женщины:
   - А после того как мы вернулись... оттуда... из... из... путешествия... когда он пришел к тебе снова?
   Горничная, совсем припав к полу, пролепетала:
   - В первый... в первый же вечер пришел.
   Каждое слово клещами сжимало сердце Жанны.
   Значит, в первый же вечер после возвращения в Тополя он бросил ее для этой девки. Вот почему он оставлял ее по ночам одну!
   Теперь она знала достаточно и больше ничего не желала слышать. Она крикнула:
   - Ступай, ступай прочь!
   Розали, подавленная вконец, не шевелилась, и Жанна позвала на помощь отца:
   - Уведи, убери ее.
   Но тут кюре, не сказавший еще ни слова, счел своевременным вставить небольшое нравоученье:
   - То, что ты сделала, дочь моя, весьма и весьма дурно; господь бог не скоро простит тебя. Вспомни, что тебе уготован ад, если ты не будешь впредь вести себя благонравно. Теперь у тебя есть ребенок, значит, надобно остепениться. Хозяйка твоя, баронесса, поможет тебе, и мы найдем тебе мужа...
   Он говорил бы еще долго, но барон снова схватил Розали за плечи, поднял ее, доволок до двери и вышвырнул в коридор, как мешок.
   Когда он вернулся, он был бледнее своей дочери, а кюре продолжал разглагольствовать:
   - Что поделаешь? Все они такие в здешних местах. Просто горе одно, но сладить с ними никак невозможно, и опять-таки надо иметь снисхождение к слабостям человеческой природы. Поверите ли, сударыня, каждая сначала забеременеет, а потом уж замуж выходит. - Он добавил с улыбкой: -Это вроде как бы местный обычай. -И переходя на возмущенный тон: -Даже дети берут пример со старших. Ведь сам я в прошлом году застал на кладбище двух конфирмантов, мальчика и девочку! Я говорю родителям, а они мне в ответ: "Что поделаешь, господин кюре, не мы их этим пакостям учили, не нам их и отучать!" Вот так-то, сударь! И горничная ваша не отстала от других...
   Но барон, весь дрожавший от раздражения, прервал его:
   - Она? Мне до нее дела нет! Меня Жюльен возмущает. Он поступил подло, и я увезу от него свою дочь.
   Он шагал по комнате, кипя от негодования и взвинчивая себя все сильнее:
   - Он подло обманул мою дочь! Слышите, подло! Негодяй, мерзавец, развратник! Я все ему в лицо выскажу, я ему пощечин надаю, я его убью собственными руками.
   Священник, медленно заправляя себе в нос понюшку табаку, обдумывал подле плачущей баронессы, как ему выполнить свою миссию миротворца; теперь он вмешался:
   - Постойте, сударь, между нами будь сказано, он поступил, как все поступают. Много вы видели верных мужей? - И он добавил с простодушным лукавством: -Сами вы тоже, я поручусь, пошалили в свое время. Ну, сознавайтесь положа руку на сердце, правду я говорю?
   Барон, пораженный, остановился перед священником, а тот продолжал:
   - Ну да, и вы поступали, как другие. Может статься, и вам случалось поблудить с такой вот служаночкой. Говорю я вам, все так поступают. А жену свою вы от этого не меньше холили и любили, так ведь?
   Барон застыл на месте, он был потрясен.
   Ведь это правда, черт побери, что и он поступал так, и даже частенько, всякий раз, когда мог; и супружеского очага он тоже не щадил; перед смазливыми горничными жены не мог устоять! И что же, он из-за этого - подлец? Почему же он так строго судит поведение Жюльена, когда свое собственное ни на миг не считал преступным?
   А у баронессы хотя еще не просохли слезы, но при воспоминании о мужниных проказах на губах мелькнула тень улыбки, ибо она была из тех сентиментальных, чувствительных и благодушных натур, для которых любовные дела -неотъемлемая часть существования.
   Жанна без сил лежала на спине, вытянув руки, и, глядя в пространство, мучительно думала. Ей вспоминались слова Розали, которые ранили ей душу и, точно бурав, впивались в сердце: " Я смолчала, потому что очень он мне приглянулся".
   Ей он тоже приглянулся; и только из-за этого она отдалась ему, связала себя на всю жизнь, отрезала пути всем другим надеждам, всем возможностям, всему тому неизвестному, чем богат завтрашний день. Она ринулась в этот брак, в эту бездонную пропасть, и вот очнулась в таком горе, в такой тоске, в таком отчаянии, и все потому, что он приглянулся и ей, как Розали!
   Дверь распахнулась от яростного толчка. Появился взбешенный Жюльен. Он встретил на лестнице всхлипывающую Розали, понял, что тут против него строят козни, что горничная, вероятно, проболталась, и пришел узнать. Но при виде священника он остановился как вкопанный.
   Дрожащим голосом, но с виду спокойно, он спросил:
   - Что это? Что тут такое?
   Барон, только что пылавший гневом, не смел ничего сказать из страха, что зять приведет доводы кюре и тоже сошлется на его собственный пример. У маменьки слезы потекли сильнее. Но Жанна приподнялась на локтях и, задыхаясь, смотрела на того, кто причинил ей столько страданий.
   Она заговорила прерывистым голосом:
   - А то, что мы теперь все знаем, нам известны все ваши гнусности... с тех пор... с того дня... как вы вошли в этот дом... и что у горничной ребенок от вас, как... как у меня... они будут братья...
   При этой мысли горе захлестнуло ее, и она упала на подушки, исступленно рыдая.
   Он стоял огорошенный и не знал, что делать, что сказать. Тут опять вмешался кюре:
   - Ну, ну, не надо так убиваться, милая дамочка, будьте умницей.
   Он поднялся, подошел к кровати и положил свою теплую руку на лоб отчаявшейся женщины. И эта простая ласка удивительным образом смягчила ее: она сразу ощутила какую-то истому, словно эта сильная крестьянская рука, привыкшая отпускать грехи, вселять бодрость своим касанием, принесла ей таинственное умиротворение.
   Толстяк, все так же стоя возле нее, произнес:
   - Сударыня, надо всегда прощать. Большое горе постигло вас, но господь, в милосердии своем, вознаградил вас за него великим счастьем материнства. Ребенок будет вам утешением. И во имя его я умоляю, я заклинаю вас простить господину Жюльену его проступок. Ведь это новые узы, связующие вас, это залог его верности в дальнейшем. Как можете вы сердцем жить розно с тем, чье дитя носите во чреве?
   Она не отвечала, она была сломлена, истерзана, измучена вконец, не находила сил даже для гнева и обиды. Нервы ее совсем сдали, как будто их незаметно подсекли, и жизнь еле теплилась в ней.
   Баронесса, решительно не умевшая помнить зло и не способная на длительное душевное напряжение, шепнула ей:
   - Полно, Жанна.
   Тогда кюре подвел молодого человека к постели и вложил его руку в руку жены.
   При этом он прикрыл обе их руки своею, как бы соединяя их навеки, и, отбросив официальный нравоучительный тон, заметил с довольным видом:
   - Ну, дело сделано; поверьте мне, так будет лучше.
   А обе руки, сблизившись на мгновение, тотчас же разъединились. Жюльен, не посмев поцеловать Жанну, поцеловал в лоб тещу, круто повернулся, взял под руку барона, который повиновался безропотно, радуясь в душе, что все уладилось, и они вышли вместе выкурить по сигаре.
   После этого больная в полном изнеможении задремала, а священник и маменька продолжали беседовать вполголоса.
   Аббат говорил, пояснял, высказывал свои соображения, а баронесса кивала головой, соглашаясь со всем. В заключение он сказал:
   - Значит, решено. Вы даете за этой девушкой барвильскую ферму, а я обязуюсь подыскать ей в мужья честного, степенного человека. Ну, на двадцать тысяч франков приданого желающие-то найдутся. Выбирай любого.
   А баронесса уже улыбалась и радовалась; две слезинки задержались еще на ее щеках, но влажный след их успел высохнуть.
   Она подтвердила:
   - Да, решено. Барвилю цена самое меньшее двадцать тысяч франков, но, конечно, имущество будет записано на имя ребенка, с тем чтобы родители пожизненно пользовались доходами с него.
   Кюре встал и пожал маменьке руку:
   - Не беспокойтесь, не беспокойтесь, баронесса: я-то ведь знаю, чего нам с вами стоит каждый шаг.
   Выходя, он встретился с тетей Лизон, которая шла навестить больную. Она ничего не заметила, ей ничего не сказали, и она, как обычно, ничего не узнала.
   
   VIII
   Розали покинула дом, а Жанна дотягивала срок своей мучительной беременности. В душе она не ощущала радости материнства, слишком много горя обрушилось на нее. Она ожидала ребенка без нетерпения, угнетенная боязнью непредвиденных несчастий.
   Незаметно подошла весна. Оголенные деревья раскачивались под порывами все еще холодного ветра, но во рвах, где догнивали осенние листья, из влажной травы пробивались первые желтые баранчики. От всей равнины, от дворов ферм, от размытых полей тянуло сыростью, пахло бродящими соками. И множество зелененьких трубочек выглядывало из бурой земли и блестело в лучах солнца.
   Толстая женщина могучего телосложения заменяла Розали и поддерживала баронессу во время ее неизменных прогулок по аллее, где след ее ноги, ставшей еще тяжелее, не просыхал от слякоти.
   Папенька водил под руку Жанну, отяжелевшую теперь и постоянно недомогавшую; тетя Лизон, обеспокоенная, озабоченная предстоящим событием, держала другую ее руку, в полном смятении перед тайной, которую ей самой не суждено было познать.
   Так они бродили часами, почти не разговаривая между собой, -а Жюльен, внезапно увлекшись верховой ездой, рыскал тем временем по окрестностям.
   Ничто не нарушало их унылой жизни. Барон с женой и виконт нанесли визит Фурвилям, причем оказалось, что Жюльен успел, неизвестно каким образом, близко познакомиться с ними. Произошел также обмен официальными визитами с Бризвилями, по-прежнему жившими взаперти в своем сонном замке.
   Как-то после обеда, часов около четырех, во двор дома рысью въехали два всадника - мужчина и женщина, и Жюльен в сильном возбуждении прибежал к Жанне.
   - Спустись скорей, скорей, Фурвили здесь! Они приехали запросто, по-соседски, ввиду твоего положения. Скажи, что меня нет, но я скоро вернусь. А я пойду переоденусь.
   Жанна удивилась, однако сошла вниз. Молодая женщина, бледная, миловидная, с болезненным лицом, лихорадочно блестящими глазами и такими блеклыми белокурыми волосами, как будто их никогда не касался солнечный луч, непринужденно представила ей своего мужа, настоящего великана, какое-то пугало с рыжими усищами. Затем она пояснила:
   - Нам случалось несколько раз встречаться с господином де Ламар. Мы знаем- от него, что вы хвораете, и решили, не мешкая, навестить вас без всяких церемоний, по-соседски. Впрочем, вы сами видите - мы приехали верхом. Кроме того, на днях я имела удовольствие принимать у себя вашу матушку и барона.
   Она говорила с неподражаемой, изысканной простотой, Жанна сразу же была очарована и покорена ею. "Boт кто будет мне другом", - подумала она.
   Зато граф де Фурвиль казался медведем, попавшим в гостиную. Усевшись, он положил шляпу на соседний стул, некоторое время не знал, что делать с руками, упер их в колени, потом в локотники кресла и, наконец, сложил пальцы, как для молитвы.
   Неожиданно появился Жюльен. Жанна не верила своим глазам. Он побрился. Он был красив, элегантен и обольстителен, как в пору жениховства. Он пожал мохнатую лапу графа, который встрепенулся при его приходе, потом поцеловал руку графини, и ее матовые щеки порозовели, а ресницы затрепетали.
   Он заговорил. Он был любезен, как прежде. Большие глаза его снова казались зеркалом любви, снова излучали ласку, а волосы, только что тусклые и жесткие, от щетки и помады легли мягкими блестящими волнами.
   Когда Фурвили собрались уезжать, графиня повернулась к нему:
   - Дорогой виконт, хотите в четверг покататься верхом?
   И в то время как он, склонившись, бормотал: "Разумеется, сударыня", - она взяла руку Жанны и ласковым, задушевным голосом с нежной улыбкой проговорила:
   - Ну, а когда вы поправитесь, мы будем скакать по окрестностям втроем. Это будет чудесно, правда?
   Ловким движением она приподняла шлейф своей амазонки, потом вспорхнула в седло с легкостью птички; а муж ее неуклюже откланялся и, едва только сел на своего рослого нормандского коня, как прирос к нему, словно кентавр.
   Когда они скрылись за углом ограды, Жюльен в полном восхищении воскликнул:
   - Милейшие люди! Вот поистине полезное для нас знакомство.
   Жанна, тоже довольная, сама не зная чем, отвечала:
   - Графиня - прелестное создание, я уверена, что полюблю ее, но у мужа прямо зверский вид. А где ты с ними познакомился?
   Он весело потирал руки.
   - Я случайно встретил их у Бризвилей. Муж немного мешковат. Он занят только охотой, но зато аристократ самый настоящий.
   И обед прошел почти весело, как будто затаенное счастье незаметно вошло в дом.
   И больше ничего нового не произошло вплоть до последних чисел июля месяца.
   Во вторник вечером, когда все сидели под платаном вокруг дощатого стола, на котором стояли две рюмки и графинчик с водкой, Жанна вдруг вскрикнула, страшно побледнела и прижала обе руки к животу. Мгновенная острая боль внезапно пронизала ее и отпустила, но минут через десять ее схватила новая, более длительная, хотя и менее резкая боль. Она с трудом добралась до дома, отец и муж почти несли ее. Короткий путь от платана до спальни показался ей нескончаемым; она стонала против воли, просила посидеть, подождать, так мучительно было ей ощущение нестерпимой тяжести в животе. Срок беременности еще не истек, роды ожидались только в сентябре, но из страха непредвиденной случайности велели дяде Симону запрячь двуколку и мчаться за доктором.
   Доктор приехал около полуночи и с первого же взгляда определил преждевременные роды.
   В постели страдания Жанны несколько утихли, но теперь она испытывала жестокий страх, полнейший упадок духа, как бы таинственное предчувствие смерти. Бывают минуты, когда она так близко от нас, что дыхание ее леденит сердце.
   Спальня была полна народа, маменька задыхалась, полулежа в кресле. Барон метался во все стороны как потерянный, дрожащими руками подавал какие-то вещи, то и дело обращался к доктору. Жюльен шагал по комнате из конца в конец, озабоченный с виду, но невозмутимый в душе, а в ногах постели стояла вдова Дантю с подобающим случаю выражением лица, выражением многоопытной женщины, которую ничем не удивишь. Будучи повивальной бабкой и нанимаясь для ухода за больными и бдения над покойниками, она встречала тех, кто входит в жизнь, принимала их первый крик, впервые омывала водой детское тельце, обертывала его в первые пеленки и потом с такой же безмятежностью слушала последние слова, последний хрип, последнее содрогание тех, кто уходит из жизни, обряжала их в последний раз, обтирала уксусом их отжившее тело, окутывала его последней пеленой и так выработала в себе несокрушимое равнодушие ко всем случаям рождения и смерти.
   Кухарка Людивина и тетя Лизон робко жались у дверей прихожей.
   А больная время от времени слабо стонала.
   В течение двух часов можно было предполагать, что роды наступят не скоро; но к рассвету боли возобновились с новой силой и почти сразу стали нестерпимыми.
   Как Жанна ни стискивала зубы, она не могла сдержать крик и при этом неотступно думала о Розали, о том, что Розали не страдала совсем, почти не стонала, а ребенок ее, незаконный ребенок, появился на свет без труда и без мучений.
   В глубине своей души, жалкой и смятенной, она непрерывно проводила сравнение между собой и ею; она слала проклятия богу, которого прежде считала справедливым, возмущалась непростительным пристрастием судьбы и преступной ложью тех, кто проповедует правду и добро.
   Временами схватки становились так мучительны, что всякая мысль угасала в ней. Все ее силы, вся жизнь, весь разум поглощались страданием.
   В минуты затишья она не могла отвести глаз от Жюльена, и другая боль-боль душевная охватывала ее при воспоминании о том дне, когда ее горничная упала на пол у этой же самой кровати с младенцем между ногами, с братом маленького существа, так беспощадно раздиравшего ей внутренности. Во всех подробностях восстанавливала она в памяти жесты, взгляды, слова мужа при виде распростертой девушки; и теперь она читала в нем так, словно мысли его отражались в движениях, угадывала ту же досаду, то же равнодушие к ней, что и к той, ту же беспечность себялюбивого мужчины, которого отцовство только раздражает.
   Но тут у нее началась такая страшная боль, такая жестокая схватка, что она подумала: "Сейчас я умру. Умираю!"
...

---