Обратная связь Главная страница

Раздел ON-LINE >>
Информация о создателях >>
Услуги >>
Заказ >>
Главная страница >>

Алфавитный список  авторов >>
Алфавитный список  произведений >>

Почтовая    рассылка
Анонсы поступлений и новости сайта
Счетчики и каталоги


Информация и отзывы о компаниях
Цены и качество товаров и услуг в РФ


Раздел: On-line
Автор: 

Гюго Виктор Мари

Название: 

"Отверженные"

Страницы: [35] [36] [37] [38] [39] [40] [41] [42] [43] [44] [45] [46] [47] [48] [49] [50] [51] [52] [53] [54] [55] [56] [57] [58] [59] [60] [61] [62] [63] [64] [65] [66] [67] [68] [69]  [70] [71]

   Его первой заботой было поставить "неразлучный" возле своей постели.
   Он спал хорошо. Утро вечера мудренее, можно прибавить: утро вечера веселее.
   
   Отдых может быть разным. Активным, пассивным, у моря или на горных склонах. Это, смотря, кто что предпочитает. Но, если Вы все же выбрали отдых на водных просторах, то прогулки на катере будут самым привлекательным местом для отдыха. Продажа катеров и лодок осуществляется через специализированную компанию.
   
   Жан Вальжан проснулся почти счастливым. Ему показалось прелестной отвратительная столовая, в которой стояли старый круглый стол, низкий буфет с наклоненным над ним зеркалом, дряхлое кресло и несколько стульев, заваленных свертками Тусен. Из одного свертка выглядывал мундир национальной гвардии Жана Вальжана.
   Козетта велела Тусен принести ей в комнату бульону и не выходила до самого вечера.
   К пяти часам Тусен, хлопотавшая над несложным устройством новой квартиры, подала на стол холодных жареных цыплят, которых Козетта, чтобы не огорчать отца, согласилась отведать.
   Затем, сославшись на сильную головную боль, она пожелала Жану Вальжану спокойной ночи и заперлась в своей спальне. Жан Вальжан с аппетитом съел крылышко цыпленка и, облокотившись на стол, постепенно успокоившись, снова стал чувствовать себя в безопасности.
   Во время этого скромного обеда Тусен несколько раз, заикаясь, говорила Жану Вальжану:
   - Сударь! Крик-шум кругом, в Париже дерутся.
   Но, поглощенный мыслями об устройстве своих дел, Жан Вальжан не обратил внимания на эти слова. По правде сказать, он их не понял.
   Он встал и принялся расхаживать от окна к двери и от двери к окну, чувствуя, как к нему возвращается доброе расположение духа.
   Но вместе с тем его мыслями вновь завладела Козетта, единственная его забота. И не потому, что он был встревожен ее головной болью, небольшим нервным расстройством, девичьим капризом, мимолетным облачком, - все это пройдет через день или два - он думал о будущем и, как обычно, думал о нем с нежностью. Что бы там ни было, он не видел никаких препятствий к тому, чтобы снова вошла в колею их счастливая жизнь. В иную минуту все кажется невозможным, в другую - все представляется легким; у Жана Вальжана была такая счастливая минута. Она обычно приходит после дурной, как день после ночи, по тому закону чередования противоположностей, которое составляет самую сущность природы и умами поверхностными именуется антитезой. В мирной улице, где Жан Вальжан нашел убежище для себя и Козетты, он освободился от всего, что его беспокоило с некоторого времени. Именно потому, что он долго видел перед собой мрак, он начинал различать в нем просветы. Выбраться из улицы Плюме без осложнений и каких бы то ни было происшествий было уже хорошим началом. Пожалуй, разумнее всего покинуть Францию хотя бы на несколько месяцев и отправиться в Лондон. Да, надо уехать. Не все ли равно, жить во Франции или в Англии, раз возле него Козетта! Козетта была его отечеством, Козетты было довольно для его счастья; мысль же о том, что его, быть может, недостаточно для счастья Козетты, - эта мысль, раньше вызывавшая у него озноб и бессонницу, теперь даже не приходила ему в голову. Все его прежние горести потускнели, и он был полон надежд. Ему казалось, что если Козетта подле него, значит она принадлежит ему; то был оптический обман, а ведь все знают, что это такое. Мысленно он устраивал со всеми удобствами отъезд с Козеттой в Англию и уже видел, как где-то там, в далеких просторах мечты, возрождается его счастье.
   Медленно расхаживая взад и вперед, он неожиданно заметил нечто странное.
   Напротив, в зеркале, наклонно висевшем над низким буфетом, он увидел и отлично разобрал четыре строки:
   "Мой любимый! Увы! Отец требует, чтобы мы уехали немедленно. Сегодня вечером мы будем на улице Вооруженного человека, № 7. Через неделю мы будем в Англии.
   Козетта. 4 июня."
   Жан Вальжан остановился, ничего не понимая.
   Приехав, Козетта положила свой бювар на буфет под зеркалом и, томясь мучительной тревогой, забыла его там. Она даже не заметила, что оставила его открытым именно на той странице, где просушила четыре строчки своего письма, которое она передала молодому рабочему, проходившему по улице Плюме. Строчки отпечатались на пропускной бумаге бювара.
   Зеркало отражало написанное.
   Здесь имело место то, что в геометрии называется симметричным изображением: строки, опрокинутые в обратном порядке на пропускной бумаге, приняли в зеркале правильное положение, и слова обрели свой на" стоящий смысл, перед глазами Жана Вальжана предстало письмо, написанное накануне Козеттой Мариусу.
   Это было просто и оглушительно.
   Жан Вальжан подошел к зеркалу. Он перечел четыре строчки, но не поверил глазам. Ему казалось, что они возникли в блеске молнии. Это была галлюцинация. Это было невозможно. Этого не было.
   Мало-помалу его восприятие стало более точным; он взглянул на бювар Козетты, и чувство действительности вернулось к нему. Он взял бювар и сказал себе: "это отсюда". С лихорадочным возбуждением он стал всматриваться в четыре строчки, отпечатавшиеся на бюваре: опрокинутые отпечатки букв образовывали причудливую вязь, лишенную, казалось, всякого смысла. И тут он подумал- "Но ведь это ничего не значит, здесь ничего не написано", - и с невыразимым облегчением вздохнул полной грудью. Кто не испытывал этой глупой радости в страшные минуты? Душа не предается отчаянию, не исчерпав всех иллюзий.
   Он держал бювар в руке и смотрел на него в бессмысленном восторге, почти готовый рассмеяться над одурачившей его галлюцинацией. Внезапно он снова взглянул в зеркало - повторилось то же явление. Четыре строчки обозначались там с неумолимой четкостью. Теперь это был не мираж. Повторившееся явление - уже реальность; это было очевидно, это было письмо, верно восстановленное зеркалом. Он все понял.
   Жан Вальжан, пошатнувшись, выронил бювар и тяжело опустился в старое кресло, стоявшее возле буфета; голова его поникла, взгляд остекленел, рассудок мутился. Он сказал себе, что все это правда, что свет навсегда померк для него, что это было написано Козеттой кому-то. И тут он услышал, как его вновь озлобившаяся душа испускает во мраке глухое рычание. Попробуйте взять у льва из клетки мясо!
   Как это было ни странно и ни печально, но Мариус еще не получил письмо Козетты; случай предательски преподнес его Жану Вальжану, раньше чем вручить Мариусу.
   До этого дня Жан Вальжан не был побежден испытаниями судьбы. Он подвергался тяжким искусам; ни одно из насилий, совершаемых над человеком злой его участью, не миновало его; свирепый рок, вооруженный всеми средствами кары и всеми предрассудками общества, избрал его своей мишенью и яростно преследовал его. Он же не отступал и не склонялся ни перед чем. Когда требовалось, он принимал самые отчаянные решения; он поступился своей вновь завоеванной неприкосновенностью личности, отдал свою свободу, рисковал своей головой, всего лишился, все выстрадал и остался бескорыстным и стойким; можно было подумать, что он, подобно мученику, отрешился от себя. Казалось, что его совесть, закаленная в борьбе со всевозможными бедствиями, неодолима. Но если бы теперь кто-нибудь заглянул в глубь его души, то вынужден был бы признать, что она ослабевает.
   Из всех мук, которые он перенес во время долгой пытки, уготованной ему судьбой, эта мука была самой страшной. Хватки этих раскаленных клещей он до сих пор не знал. Он ощутил таинственное оживление всех дремавших в нем чувств. Он ощутил укол в неведомый ему нерв. Увы! Величайшее испытание, вернее, единственное испытание - это утрата любимого существа.
   Бедный старый Жан Вальжан, конечно, любил Козетту только как отец, но мы уже отмечали, что его сиротская жизнь включила в это отцовское чувство все виды любви: он любил Козетту как дочь, любил ее как мать и любил ее как сестру. Но у него никогда не было ни любовницы, ни жены, а природа - это кредитор, не принимающий опротестованного векселя, поэтому любовь к женщине, наиболее стойкое из всех чувств, смутное, слепое, чистое чистотой ослепления, безотчетное, небесное, ангельское, божественное, примешивалось ко всем другим. Это был скорее инстинкт, чем чувство, скорее влечение, чем инстинкт, неощутимое и невидимое, но реальное. И в его огромной нежности к Козетте любовь в собственном смысле была подобна золотой жиле, спрятанной и нетронутой в недрах горы.
   Пусть теперь читатель припомнит, чем было полно его сердце; выше мы упоминали об этом. Никакой брак был невозможен между ними, даже брак духовный, и тем не менее их судьбы тесно переплелись. За исключением Козетты, то есть за исключением ребенка, Жан Вальжан за всю свою долгую жизнь не знал ничего, что можно было любить. Страсти и увлечения, сменяющие друг друга, не оставили в его сердце следов, тех сменяющих друг друга оттенков зелени - светло-зеленых и темно-зеленых, - какие можно заметить на перезимовавшей листве и на людях, которым пошло на шестой десяток. В итоге, -как мы уже не раз упоминали, все это сочетание чувств, все это целое, равнодействующей которого являлась высокая добродетель, привело к тому, что Жан Вальжан стал отцом Козетты. Это был странный отец, сочетавший в себе деда, сына, брата и мужа; отец, в котором чувствовалась мать; отец любивший и боготворивший Козетту, ибо она стала для него светом, пристанищем, семьей, родиной, раем.
   И когда он понял, что это кончилось безвозвратно, что она от него убегает, выскальзывает из его рук, неуловимая, подобно облаку или воде; когда ему предстала эта убийственная истина и он подумал: "К кому-то другому стремится ее сердце, в ком-то другом вся ее жизнь, у нее есть возлюбленный, а я - только отец, я больше не существую"; когда у него не осталось больше сомнений, когда он сказал себе: "Она уходит от меня!" - скорбь, испытанная им, перешла черту возможного. Сделать все, что он сделал, - и вот итог! Как же так? Оказывается, он - ничто? Как мы уже говорили, он задрожал от возмущения. Каждой частицей своего существа он ощутил бурное пробуждение себялюбия, "я" зарычало в безднах души этого человека.
   Бывают внутренние катастрофы. Уверенность, приводящая к отчаянию, не может проникнуть в человеческую душу, не разбив и не разметав глубочайшие ее основы, которые составляют нередко самое существо человека. Скорбь, дошедшая до такого предела, означает поражение и бегство всех сил, какими располагает совесть. Это опасные, роковые минуты. Немногие из нас переживают их, оставшись верными себе и непреклонными в выполнении долга. Когда чаша страданий переполнена, добродетель, даже самая непоколебимая, приходит в смятение. Жан Вальжан снова взял бювар и снова убедился в страшной истине; не сводя с него глаз, он застыл, согнувшись и как бы окаменев над четырьмя неопровержимыми строчками; можно было подумать, что все, чем полна эта душа, рушится, - такой мрачной печалью веяло от него.
   Он вникал в это открытие, преувеличивая его размеры в болезненном своем воображении, и внешнее его спокойствие пугало - страшно, когда спокойствие человека превращается в безжизненность статуи.
   Он измерял ужасный шаг, сделанный его судьбой без его ведома, он вспоминал опасения прошлого лета, столь легкомысленно им отстраненные; он вновь увидел пропасть - все ту же пропасть; только теперь Жан Вальжан находился не на краю ее, а в самой глубине.
   Случилось нечто неслыханное и мучительное: он свалился туда, не заметив этого. Свет его жизни померк, а он воображал, что всегда будет видеть солнце.
   Однако инстинкт указал ему верный путь. Жан Вальжан сблизил некоторые обстоятельства, некоторые числа, припомнил, в каких случаях Козетта вспыхивала -румянцем, в каких бледнела, и сказал себе: "Это он". Прозорливость отчаяния - это своего рода таинственный лук, стрелы которого всегда попадают в цель. Первые же догадки навели его на след Мариуса: он не знал имени, но тотчас нашел его носителя. В глубине неумолимо возникавших воспоминаний он отчетливо увидел неизвестного, что бродил в Люксембургском саду, этого жалкого искателя любовных приключений, праздного героя сентиментальных романов, дурака и подлеца: ведь это подлость - строить глазки девушке в присутствии отца, который так ее любит!
   Твердо установив, что главный виновник того, что случилось, - этот юноша и что он - источник всего, Жан Вальжан, нравственно возродившийся человек, который столько боролся со злом в своей душе и приложил столько усилий, чтобы вся его жизнь, все бедствия и несчастия обратились в любовь, всмотрелся в самого себя и увидел призрак - Ненависть.
   Великая скорбь подавляет. Она отнимает волю к жизни. Человек, познавший скорбь, чувствует, как что-то уходит от него. В юные годы ее прикосновение бывает мрачным, позже - зловещим. Увы! Даже и тогда, когда кровь горяча, волосы темны, голова держится прямо, как пламя факела, когда свиток судьбы еще почти не развернут, когда биениям сердца, полного чистой любви, еще отвечает другое, когда есть время исправить ошибки, когда все женщины, все улыбки, все будущее и вся даль - впереди, когда вы полны жизненной силы, даже и тогда отчаяние страшно. Но каково же оно в старости, когда годы, все более и более тускнея, ускоряют бег навстречу тому сумрачному часу, достигнув которого начинаешь различать перед собой звезды могильного мрака!
   Пока он размышлял, в комнату вошла Тусен. Жан Вальжан встал и спросил ее:
   - Где это происходит? Вы не знаете?
   Озадаченная Тусен спросила:
   - Что вам угодно?
   - Ведь вы мне, кажется, говорили, что где-то дерутся?
   - Ах да! -ответила Тусен. -В стороне Сен -Мерри.
   Нам свойственны бессознательные поступки, вызванные без нашего ведома самой затаенной нашей мыслью. Вероятно, под влиянием такого побуждения, которое едва ли сознавал он сам, Жан Вальжал через пять минут очутился на улице.
   С обнаженной головой он сидел на тумбе у своего дома. Казалось, он к чему-то прислушивался.
   Наступила ночь.
   
   Глава вторая
   ГАВРОШ-ВРАГ ОСВЕЩЕНИЯ
   Сколько времени он провел так? Каковы были приливы и отливы его мрачного раздумья? Воспрянул ли он? Лежал ли поверженный во прах? Пал ли духом до такой степени, что оказался сломленным? Мог ли он снова воспрянуть и найти в своей душе точку опоры? По всей вероятности, он и сам не мог бы на это ответить.
   Улица была пустынна. Несколько встревоженных горожан, поспешно возвращавшихся к себе домой, вряд ли его заметили. В опасные времена каждому только до себя. Фонарщик, как обычно, пришел зажечь фонарь, висевший против ворот дома № 7, и удалился. Если бы кто-нибудь различил Жана Вальжана в этом мраке, то не подумал бы, что это живой человек. Он сидел на тумбе у ворот неподвижно, словно превратившийся в ледяную статую призрак. Одно из свойств отчаяния - замораживать. Слышался набат и отдаленный гневный ропот толпы. Покрывая гул торопливых беспорядочных ударов колокола, сливавшихся с шумом мятежа, башенные часы Сен -Поль, торжественно и не торопясь, пробили одиннадцать; набат - дело рук человеческих, время - дело божье. Бой часов не произвел никакого впечатления на Жана Вальжана; он не шелохнулся. Но почти сейчас же раздался ружейный залп со стороны Центрального рынка, затем снова - еще более оглушительный; вероятно, началась атака баррикады на улице Шанврери, которую, как мы только что видели, отбил Мариус. При этих залпах, ярость которых, казалось, возрастала в безмолвии ночи, Жан Вальжан вздрогнул. Встав, он обернулся в ту сторону, откуда донесся грохот, потом опять опустился на тумбу, скрестив руки, и голова его вновь медленно склонилась на грудь.
   Он возобновил мрачную беседу с самим собою.
   Вдруг он поднял глаза, - по улице кто-то шел, неподалеку от него слышались шаги; он взглянул и, при свете фонаря, у здания Архива, где кончается улица, увидел бледное, молодое и веселое лицо.
   На улицу Вооруженного человека пришел Гаврош.
   Он поглядывал вверх и, казалось, что-то разыскивал.
   Он отлично видел Жана Вальжана, но не обращал на него внимания.
   Поглядев вверх, Гаврош стал смотреть вниз; поднявшись на цыпочки, он осматривал двери и окна первых этажей; все они были закрыты, заперты на замки и засовы. Проверив пять или шесть входов в дома, забаррикадированные таким образом, гамен пожал плечами и определил положение вещей следующим восклицанием:
   - Черт побери!
   Потом снова начал смотреть вверх.
   Жан Вальжан, который за минуту до того при душевном своем состоянии ни к кому не обратился бы и даже не ответил бы на вопрос, почувствовал непреодолимое желание заговорить с этим мальчиком.
   - Малыш! - сказал он. - Что тебе надо?
   - Мне надо поесть, -откровенно признался Гаврош и прибавил; - Сами вы малыш.
   Жан Вальжан порылся в кармане и достал пятифранковую монету.
   Но Гаврош, принадлежащий к породе трясогузок, быстро перескакивавший с одного на другое, уже поднимал камень. Он увидел фонарь.
   - Смотрите! -сказал он. -У вас тут еще есть фонари! Вы не подчиняетесь правилам, друзья. Это непорядок. А ну-ка разобьем это светило!
   Он бросил камнем в фонарь. Стекло разлетелось с таким треском, что обыватели, засевшие в своих укрытиях в доме напротив, запричитали: "Вот и начинается девяносто третий год!"
   Фонарь, сильно качнувшись, потух. На улице сразу стало темно.
   - Так, так, старушка-улица, -одобрил Гаврош, - надевай свой ночной колпак - И. повернувшись к Жану Вальжану, спросил:
   - Как называется этот большущий сарай, что торчит тут у вас в конце улицы? Архив, что ли? Пообломать бы эти толстые дурацкие колонны и соорудить баррикаду - вот было бы славно!
   Жан Вальжан подошел к Гаврошу.
   - Бедняжка! Он хочет есть, -пробормотал он и сунул ему в руку пятифранковую монету.
   Гаврош задрал нос, удивленный величиной этого "су"; он смотрел на него в темноте, и поблескивание большой монеты ослепило его. Понаслышке он знал о пятифранковых монетах; их слава была ему приятна, и он пришел в восхищение, видя одну из них так близко.
   - Поглядим-ка на этого тигра! -сказал он.
   Несколько мгновений он восторженно созерцал ее, потом, повернувшись к Жану Вальжану, протянул ему монету и с величественным видом сказал:
   - Буржуа! Я предпочитаю бить фонари. Возьмите себе вашего дикого зверя. Меня не подкупишь. Он о пяти когтях, но меня не оцарапает.
   - У тебя есть мать? -спросил Жан Вальжан.
   - Уж скорей, чем у вас, - не задумываясь, ответил Гаврош.
   - Тогда возьми эти деньги для матери, -сказал Жан Вальжан.
   Гавроша это тронуло. Кроме того, он заметил, что говоривший с ним человек был без шляпы. Это внушило ему доверие.
   - Вправду? -спросил он. -Это не для того, чтобы я не бил фонари?
   - Бей, сколько хочешь.
   - Вы славный малый, -заметил Гаврош и опустил пятифранковую монету в карман.
   Доверие его возросло, и он спросил:
   - Вы живете на этой улице?
   - Да, а что?
   - Можете мне показать дом номер семь?
   - Зачем тебе дом номер семь?
   Мальчик запнулся, побоявшись, что сказал слишком много, и, яростно запустив всю пятерню в волосы, ограничился восклицанием:
   - Да так!
   У Жана Вальжана мелькнула догадка. Душе, объятой тревогой, свойственны такие озарения.
   - Может быть, ты принес мне письмо, которого я жду? - спросил он.
   - Вам? -сказал Гаврош. -Вы не женщина.
   - Письмо адресовано мадмуазель Козетте, не так ли?
   - Козетте? - проворчал Гаврош. - Как будто там так и написано. Смешное имя!
   - Ну так вот, я-то и должен передать ей письмо, -объявил Жан Вальжан. -Давай его сюда.
   - В таком случае вы, конечно, знаете, что я послан с баррикады?
   - Конечно, знаю.
   Гаврош сунул руку в другой карман и вытащил сложенную вчетверо бумагу. Затем он взял под козырек.
   - Почет депеше, - сказал он. - Она от временного правительства.
   - Давай, -сказал Жан Вальжан.
   Гаврош держал бумажку, подняв ее над головой.
   - Не думайте, что это любовная цидулка. Она написана женщине, но во имя народа. Мы, мужчины, воюем, но уважаем слабый пол. У нас не так, как в высшем свете, где франтики посылают секретики всяким дурищам.
   - Давай.
   - Право, вы, кажется, славный малый, -продолжал Гаврош.
   - Давай скорей.
   - Нате.
   Он вручил бумажку Жану Вальжану.
   - И поторапливайтесь, господин Икс, а то мамзель Иксета ждет не дождется.
   Гаврош был весьма доволен своей остротой.
   - Куда отнести ответ? -спросил Жан Вальжан. - К Сен -Мерри?
   - Ну и ошибетесь немножко! - воскликнул Гаврош. -Как говорится, пирожок -не лепешка. Это письмо с баррикады на улице Шанврери, и я возвращаюсь туда. Покойной ночи, гражданин!
   С этими словами Гаврош ушел, или, лучше сказать, упорхнул, как вырвавшаяся на свободу птица, туда, откуда прилетел. Он вновь погрузился в темноту, словно просверливая в ней дыру с неослабевающей быстротой метательного снаряда; улица Вооруженного человека опять стала безмолвной и пустынной; в мгновение ока этот странный ребенок, в котором было нечто от тени и сновидения, утонул во мгле между рядами черных домов, потерявшись, как дымок во мраке. Можно было подумать, что он растаял и исчез, если бы через несколько минут треск разбитого стекла и удар фонаря о мостовую вдруг снова не разбудили негодующих обывателей. Это орудовал Гаврош, пробегая по улице Шом.
   
   Глава третья
   ПОКА КОЗETTA И ТУСЕН СПЯТ...
   Жан Вальжан вернулся к себе с письмом Мариуса.
   Довольный темнотой, как сова, которая несет в гнездо добычу, он ощупью поднялся по лестнице, тихонько отворил и закрыл дверь своей комнаты, прислушался, нет ли какого-нибудь шума, и установил, что, по всей видимости, Козетта и Тусен спят. Ему пришлось обмакнуть в пузырек со смесью Фюмада несколько спичек, прежде чем он зажег одну, -так сильно дрожала его рука; то, что он сейчас делал, было похоже на воровство. Наконец свеча была зажжена, он облокотился на стол, развернул записку и стал читать.
   Когда человек глубоко взволнован, он не читает, а, можно сказать, набрасывается на бумагу, сжимает ее, словно жертву, мнет ее, вонзает в нее когти ненависти или ликования; он перебегает к концу, перескакивает к началу. Внимание его лихорадочно возбуждено; оно схватывает в общих чертах, приблизительно, лишь самое существенное; оно останавливается на чем-нибудь одном, все остальное исчезает. В записке Мариуса Жан Вальжан увидел лишь следующие слова:
   "...Я умираю. Когда ты будешь читать эти строки, моя душа будет уже подле тебя..."
   Глядя на эти две строчки, он ощутил чудовищную радость; была минута, когда стремительная смена чувств словно раздавила его, и он смотрел на записку Мариуса с изумлением пьяного; ему представилось великолепное зрелище-смерть ненавистного существа.
   В душе он испустил дикий вопль восторга. Итак, все кончилось. Развязка наступила скорей, чем он смел надеяться. Существо, ставшее на его пути, исчезнет. Мариус уходит из жизни сам, без принуждения, по доброй воле. Без его, Жана Вальжана, участия, без какой бы то ни было вины с его стороны, "этот человек" скоро умрет. А может быть, уже умер. Тут, в лихорадочном своем возбуждении, он стал прикидывать в уме. Нет. Он еще не умер. Письмо было, по-видимому, послано с расчетом на то, чтобы Козетта прочла его завтра утром; после двух залпов, раздавшихся между одиннадцатью часами и полуночью, ничего не произошло; баррикаду по-настоящему атакуют только на рассвете, но все равно, с той минуты, как "этот человек" вовлечен в восстание, можно считать его погибшим -он между зубчатых колес. Жан Вальжан почувствовал, что пришло его освобождение. Итак, он опять будет вдвоем с Козеттой. Конец соперничеству, будущее открывалось перед ним вновь. Для этого надо лишь спрятать в карман записку. Козетта никогда не узнает, что случилось с "этим человеком". "Остается только не препятствовать тому, чему суждено совершиться, -думал он. -Этот человек не может спастись. Если он еще не умер, то, несомненно, умрет. Какое счастье!"
   Сказав себе это, он помрачнел.
   Затем спустился вниз и разбудил привратника.
   Приблизительно час спустя Жан Вальжан вышел из дома, с оружием, в полной форме национального гвардейца. Привратник без труда раздобыл для него у соседей недостающие части снаряжения. У него было заряженное ружье и сумка, полная патронов. Он направился в сторону Центрального рынка.
   
   Глава четвертая.
   ИЗЛИШНИЙ ПЫЛ ГАВРОША
   Тем временем с Гаврошем произошло приключение.
   Добросовестно разбив камнем фонарь на улице Шом, он вышел на улицу Вьейль -Одриет и, не встретив там "даже собаки", нашел уместным затянуть одну из тех песенок, которые он знал. Пение не замедлило его шагов, наоборот, ускорило. И он пошел вдоль заснувших или напуганных домов, оделяя каждый зажигательным куплетом:
   
   Злословил дрозд в тени дубравы:
   "Недавно с девушкой одной
   Какой-то русский под сосной..."
   Мои красавицы, куда вы
   Умчались пестрой чередой?
   Дружок Пьеро, ну что за нравы, -
   Ты, что ни день, всегда с другой!
   К чему калейдоскоп такой?
   Мои красавицы, куда вы
   Умчались пестрой чередой?
   Подчас любовь страшней отравы!
   За горло нежной взят рукой,
   Терял я разум и покой.
   Мои красавицы, куда вы
   Умчались пестрой чередой?
   О, где минувших дней забавы!
   Лизон играть хотела мной,
   Раз, два... и обожглась игрой!
   Мои красавицы, куда вы
   Умчались пестрой чередой?
   Когда Сюзетта - боже правый! -
   Метнет, бывало взгляд живой,
   Я весь дрожу, я сам не свой!
   Мои красавицы, куда вы
   Умчались пестрой чередой?
   Я перелистываю главы:
   Мадлен со мной в тиши ночной,
   И что мне черти с сатаной!
   Мои красавицы, куда вы
   Умчались пестрой чередой?
   Но как причудницы лукавы!
   Приманят ножки наготой-
   И упорхнут... Адель, постой!
   Мои красавицы, куда вы
   Умчались пестрой чередой?
   Бледнели звезды в блеске славы,
   Когда с кадрили, ангел мой,
   Со мною Стелла шла домой.
   Мои красавицы, куда вы
   Умчались пестрой чередой?
   
   Распевая, Гаврош усиленно жестикулировал. Жест-точка опоры для припева. Он корчил страшные рожи, и его физиономия, неисчерпаемая сокровищница гримас, передергивалась, точно рваное белье, которое сушится на сильном ветру. К сожалению, он был один, дело происходило ночью, этого никто не мог увидеть и не увидел. Так пропадают даром таланты.
   Внезапно он остановился.
   - Прервем романс, -сказал он.
   Его кошачьи глаза только что разглядели в темноте, в углублении ворот, то, что в живописи называется "ансамблем", иначе говоря -некое существо и некую вещь; вещь была ручной тележкой, а существо- спавшим на ней овернцем.
   Ручки тележки упирались в мостовую, а голова овернца упиралась в передок тележки. Он лежал, съежившись на этой наклонной плоскости, касаясь ногами земли.
   Гаврош, искушенный в житейских делах, сразу признал пьяницу.
   Это был возчик, крепко выпивший и крепко спавший.
   "Вот на что годятся летние ночи, -подумал Гаврош. - Овернец засыпает в своей тележке, после чего тележку берут для Республики, а овернца оставляют монархии".
   Его осенила блестящая идея: "Тележка отлично подойдет для нашей баррикады".
   Овернец храпел.
   Гаврош тихонько потянул тележку за передок, а овернца, как говорится, за нижние конечности, то есть за ноги, и минуту спустя пьяница как ни в чем не бывало покоился, растянувшись на мостовой.
   Тележка была свободна.
   Гаврош, привыкший во всеоружии встречать неожиданности, носил с собой все свое имущество. Он порылся в карманах и извлек оттуда клочок бумажки и огрызок красного карандаша, изъятый у какого-то плотника.
   Oн написал:
   "Французская республика. Тележка получена".
   И подписался:
   "Гаврош"
   Потом засунул записку в карман плисового жилета продолжавшего храпеть овернца, взялся обеими руками за оглобли и, празднуя победу, пустился во всю прыть с грохочущей тележкой в сторону Центрального рынка. Это было опасно. Возле Королевской типографии находилась караульня. Гаврош не подумал об этом. Ее занимал отряд национальных гвардейцев предместья. Встревоженный отряд зашевелился, на походных койках поднимались головы. Два битых фонаря, песенка, распеваемая во все горло, - этого было слишком много для улиц-трусих, для улиц, где с самого заката тянет ко сну и где так рано надеваются на свечи гасильники. А уличный мальчишка уже с час бесновался в этой мирной округе подобно забившейся в бутылку мухе. Сержант околотка прислушался. Он выжидал. Это был человек осторожный.
   Отчаянный грохот тележки переполнил меру терпения сержанта и вынудил его произвести расследование.
   - Их тут целая шайка! -воскликнул он. -Пойдем посмотрим, только тихонько.
   Было ясно, что гидра анархии вылезла из своего логова и бесчинствует в квартале.
   Сержант, бесшумно ступая, отважился выйти из караульни.
   У самого поворота с улицы Вьейль -Одриет Гаврош и его тележка столкнулись вплотную с мундиром, кивером, плюмажем и ружьем.
   Гаорош опять остановился.
   - Смотри-ка, -удивился Гаврош, -он тут как тут. Добрый вечер, господин общественный порядок!
   Удивление Гавроша всегда длилось очень недолго.
   - Ты куда идешь, оборванец? - крикнул сержант.
   - Гражданин! -сказал Гаврош. -Я вас еще не назвал буржуа. Почему же вы меня оскорбляете?
   - Ты куда идешь, шалопай?
   - Сударь, может быть, вчера вы и были умным человеком, но сегодня утром вас лишили этого звания, -ответил Гаврош.
   - Я тебя спрашиваю, куда ты идешь, негодяй?
   - У вас очень милая манера выражаться. Право, вам не дашь ваших лет. Почему бы вам не продать свою шевелюру по сто франков за волосок? Вы выручили бы целых пятьсот франков.
   - Куда ты идешь? Куда идешь? Куда? Говори, бандит!
   - Какие скверные слова! -заметил Гаврош.- В следующее кормление, перед тем как дать грудь, пусть вам получше вытрут рот.
   Сержант выставил штык.
   - Да скажешь ты, наконец, куда идешь, злодей?
   - Господин генерал, -ответил Гаврош, -я ищу доктора для моей супруги, она рожает.
   - К оружию! - крикнул сержант.
   Спастись при помощи того, что вам угрожало гибелью, - верх искусства сильных людей; Гаврош сразу оценил положение вещей. Раз тележка его подвела, значит, тележка должна и выручить.
   В тот миг, когда сержант готов был ринуться на Гавроша, тележка, превратившись в метательный снаряд, пущенный изо всей мочи, бешено покатила на него, и сержант, получив удар в брюхо, кувырком полетел в канаву, а его ружье выстрелило в воздух.
   На крик сержанта высыпали солдаты; каждый выстрелил по разу наугад, затем караульные перезарядили ружья и снова начали стрелять.
   Эта пальба продолжалась добрых четверть часа; пули нанесли смертельные раны нескольким оконным стеклам.
   Тем временем Гаврош, со всех ног бросившийся назад, остановился улиц за шесть от места происшествия и, запыхавшись, уселся на тумбу, на углу улицы Красных сирот.
   Он прислушался.
   Отдышавшись, он обернулся в ту сторону, откуда доносилась неистовая стрельба, и три раза подряд левой рукой сделал нос, одновременно хлопая себя правой по затылку. Этот выразительнейший жест, в который парижские гамены вложили всю французскую иронию, оказался, по-видимому, живучим и держится уже с полвека.
   Но веселое настроение Гавроша вдруг омрачилось горестной мыслью.
   "Так, -подумал он, -я хихикаю, помираю со смеху, нахохотался всласть, но я потерял дорогу. Хочешь не хочешь, а придется дать крюку. Только бы вовремя вернуться на баррикаду!"
   Он пошел дальше.
   "Ах да, на чем же это я остановился?" -постарался припомнить он на бегу.
   И снова запел свою песенку, ныряя из улицы в улицу. И в темноте, постепенно затихая, звучало:
   
   Скосило время нас, как травы,
   Но тверд иных бастилий строй.
   Друзья, долой режим гнилой!
   Мои красавицы, куда вы
   Умчались пестрой чередой?
   Сразимся в кегли для забавы!
   Где шар? Один удар лихой -
   И трон Бурбонов стал трухой.
   Мои красавицы, куда вы
   Умчались пестрой чередой?
   Бледнея, в Лувре ждут расправы.
   Народ, монархию долой!
   Мети железною метлой!
   Мои красавицы, куда вы
   Умчались пестрой чередой?
   Решетки не задержат лавы!
   Ах, Карл Десятый, срам какой,
   Летит за дверь -и в грязь башкой!
   Мои красавицы, куда вы
   Умчались пестрой чередой?
   
   Вооруженное выступление караула оказалось небезрезультатным. Тележка была захвачена, пьяница взят в плен. Тележка была отправлена под арест, а пьяница впоследствии слегка наказан военным судом, как соучастник. Этот случай свидетельствует о неутомимом рвении прокуратуры тех времен в деле охраны общественного порядка.
   Приключение Гавроша, сохранившееся в преданиях квартала Тампль, это одно из самых страшных воспоминаний старых буржуа Маре, и запечатлелось оно в их памяти следующим образом: "Ночная атака на караульное помещение Королевской типографии".
   
   Часть 5
   ЖАН ВАЛЬЖАН
   Книга первая
   ВОЙНА В ЧЕТЫРЕХ СТЕНАХ
   Глава первая
   ХАРИБДА ПРЕДМЕСТЬЯ СЕНТ-АНТУАН И СЦИЛЛА ПРЕДМЕСТЬЯ ТАМПЛЬ
   Две наиболее замечательные баррикады, которые может отметить исследователь социальных бурь, не принадлежат к тому времени, когда происходят события этой книги. Обе эти баррикады, бывшие каждая в своем роде символом грозной эпохи, выросли из земли во время рокового июньского восстания 1848 года - величайшей из всех уличных войн, какие только видела история.
   Случается иногда, что чернь, великая бунтовщица, восстает даже против высоких принципов, против свободы, равенства и братства, против избирательного права, против верховной власти народа, восстает из бездны своего отчаяния, своих бедствий, разочарований, тревог, лишений, смрада, невежества, темноты; случается, что толпа объявляет войну народу.
   Оборванцы нападают на общественное право, охлократия ополчается против демоса.
   Это мрачные дни, ибо даже в таком безумии всегда есть известная доля справедливости, такая дуэль похожа на самоубийство, а слова якобы оскорбительные- оборванцы, чернь, охлократия, простонародье -доказывают, увы, скорее вину тех, кто господствует, чем тех, кто страдает: скорее вину привилегированных, чем вину обездоленных.
   Что до меня, я произношу эти слова с болью и уважением, ибо если философия углубится в события, которым эти слова соответствуют, она нередко найдет там великое наряду с ничтожным. В Афинах была охлократия, гезы создали Голландию, плебеи много раз спасали Рим, а чернь следовала за Иисусом.
...
Страницы:

Обратная связь Главная страница

Copyright © 2010.
ЗАО АСУ-Импульс.

Пишите нам по адресу : info@e-kniga.ru