Достоевский Федор Михайлович

    - Затвердил! Рекомендуется, - произнес вдруг Раскольников.
   
   Хороший и качественно снятый фильм, всегда оставляет в памяти зрителя неизгладимые впечатления. Это, как лучшая книга, через которую мы получаем опыт. Если друзья рекомендуют Вам посмотреть тот или иной фильм, не торопитесь. О фильме сначала можно прочесть рецензию или отзыв. Например, сайт блог о кино, даёт подробную информацию о фильме и его героях.
   
    - Что-с? - спросил Петр Петрович, не расслышав, но не получил ответа.
    - Это все справедливо, - поспешил вставить Зосимов.
    - Не правда ли-с? - продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. - Согласитесь сами, - продолжал он, обращаясь к Разумихину, но уже с оттенком некоторого торжества и превосходства, и чуть было не прибавил: "молодой человек", - что есть преуспеяние, или, как говорят теперь, прогресс, хотя бы во имя науки и экономической правды...
    - Общее место!
    - Нет, не общее место-с! Если мне, например, до сих пор говорили: "возлюби", и я возлюблял, то что из того выходило? - продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, - выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: "Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь". Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния. Мысль простая, но, к несчастию, слишком долго не приходившая, заслоненная восторженностью и мечтательностию, а казалось бы, немного надо остроумия, чтобы догадаться...
    - Извините, я тоже неостроумен, - резко перебил Разумихин, - а потому перестанемте. Я ведь и заговорил с целию, а то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места, и все то же да все то же, до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то, не то что я, при мне говорят. Вы, разумеется, спешили отрекомендоваться в своих познаниях, это очень простительно, и я не осуждаю. Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников, и до того исказили они все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно все дело испакостили. Ну-с, и довольно!
    - Милостивый государь, - начал было господин Лужин, коробясь с чрезвычайным достоинством, - не хотите ли вы, столь бесцеремонно, изъяснить, что и я...
    - О, помилуйте, помилуйте... Мог ли я!.. Ну-с, и довольно! - отрезал Разумихин и круто повернулся с продолжением давешнего разговора к Зосимову.
    Петр Петрович оказался настолько умен, чтобы тотчас же объяснению поверить. Он, впрочем, решил через две минуты уйти.
    - Надеюсь, что начатое теперь знакомство наше, - обратился он к Раскольникову, - после вашего выздоровления и ввиду известных вам обстоятельств укрепится еще более... Особенно желаю здоровья...
    Раскольников даже головы не повернул. Петр Петрович начал вставать со стула.
    - Убил непременно закладчик! - утвердительно говорил Зосимов.
    - Непременно закладчик! - поддакнул Разумихин. - Порфирий своих мыслей не выдает, а закладчиков все-таки допрашивает...
    - Закладчиков допрашивает? - громко спросил Раскольников.
    - Да, а что?
    - Ничего.
    - Откуда он их берет? - спросил Зосимов.
    - Иных Кох указал; других имена были на обертках вещей записаны, а иные и сами пришли, как прослышали...
    - Ну ловкая же и опытная, должно быть, каналья! Какая смелость! Какая решимость!
    - Вот то-то и есть, что нет! - прервал Разумихин. - Это-то вас всех и сбивает с пути. А я говорю - неловкий, неопытный и, наверно, это был первый шаг! Предположи расчет и ловкую каналью, и выйдет невероятно. Предположи же неопытного, и выйдет, что один только случай его из беды и вынес, а случай чего не делает? Помилуй, да он и препятствий-то, может быть не предвидел! А как дело ведет? - берет десяти-двадцатирублевые вещи, набивает ими карман, роется в бабьей укладке, в тряпье, - а в комоде в верхнем ящике, в шкатулке, одних чистых денег на полторы тысячи нашли, кроме билетов! И ограбить-то не умел, только и сумел, что убить! Первый шаг, говорю тебе, первый шаг; потерялся! И не расчетом, а случаем вывернулся!
    - Это, кажется, о недавнем убийстве старухи чиновницы, - вмешался, обращаясь к Зосимову, Петр Петрович, уже стоя со шляпой в руке и перчатками, но перед уходом пожелав бросить еще несколько умных слов. Он, видимо, хлопотал о выгодном впечатлении, и тщеславие перебороло благоразумие.
    - Да. Вы слышали?
    - Как же-с, в соседстве...
    - В подробности знаете?
    - Не могу сказать; но меня интересует при этом другое обстоятельство так сказать, целый вопрос. Не говорю уже о том, что преступления в низшем классе, в последние лет пять, увеличились; не говорю о повсеместных и беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего то для меня, что преступления и в высших классах таким же образом увеличиваются и, так сказать, параллельно. Там, слышно, бывший студент на большой дороге почту разбил; там передовые, по общественному своему положению, люди фальшивые бумажки делают; там, в Москве, ловят целую компанию подделывателей билетов последнего займа с лотереей, - и в главных участниках один лектор всемирной истории; там убивают нашего секретаря за границей, по причине денежной и загадочной... И если теперь эта старуха процентщица убита одним из закладчиков, то и это, стало быть, был человек из общества более высшего, - ибо мужики не закладывают золотых вещей, - то чем же объяснить эту с одной стороны распущенность цивилизованной части нашего общества?
    - Перемен экономических много... - отозвался Зосимов.
    - Чем объяснить? - прицепился Разумихин. - А вот именно закоренелою слишком неделовитостью и можно бы объяснить.
    - То есть, как это-с?
    - А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: "Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть". Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился, чем смотрит...
    - Но, однако же, нравственность? И, так сказать, правила...
    - Да об чем вы хлопочете? - неожиданно вмешался Раскольников. - По вашей же вышло теории!
    - Как так по моей теории?
    - А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать...
    - Помилуйте! - вскричал Лужин.
    - Нет, это не так! - отозвался Зосимов.
    Раскольников лежал бледный, с вздрагивающей верхнею губой и трудно дышал.
    - На все есть мера, - высокомерно продолжал Лужин, - экономическая идея еще не есть приглашение к убийству, и если только предположить...
    - А правда ль, что вы, - перебил вдруг опять Раскольников дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, - правда ль, что вы сказали вашей невесте... в тот самый час, как от нее согласие получили, что всего больше рады тому... что она нищая... потому что выгоднее брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать... и попрекать тем, что она вами облагодетельствована?..
    - Милостивый государь! - злобно и раздражительно вскричал Лужин, весь вспыхнув и смешавшись, - милостивый государь... так исказить мысль! Извините меня, но я должен вам высказать, что слухи, до вас дошедшие или, лучше сказать, до вас доведенные, не имеют и тени здравого основания, и я... подозреваю, кто... одним словом... эта стрела... одним словом, ваша мамаша... Она и без того показалась мне, при всех, впрочем, своих превосходных качествах, несколько восторженного и романического оттенка в мыслях... Но я все-таки был в тысяче верстах от предположения, что она в таком извращенном фантазией виде могла понять и представить дело... И наконец... наконец...
    - А знаете что? - вскричал Раскольников, приподнимаясь на подушке и смотря на него в упор пронзительным, сверкающим взглядом, - знаете что?
    - А что-с? - Лужин остановился и ждал с обиженным и вызывающим видом. Несколько секунд длилось молчание.
    - А то, что если вы еще раз... осмелитесь упомянуть хоть одно слово... о моей матери... то я вас с лестницы кувырком спущу!
    - Что с тобой! - крикнул Разумихин.
    - А, так вот оно что-с! - Лужин побледнел и закусил губу. - Слушайте, сударь, меня, - начал он с расстановкой и сдерживая себя всеми силами, но все-таки задыхаясь, - я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое я бы мог простить больному и родственнику, но теперь... вам... никогда-с...
    - Я не болен! - вскричал Раскольников.
    - Тем паче-с...
    - Убирайтесь к черту!
    Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
    - Можно ли, можно ли так? - говорил озадаченный Разумихин, качая головой.
    - Оставьте, оставьте меня все! - в исступлении вскричал Раскольников. - Да оставите ли вы меня наконец, мучители! Я вас не боюсь! Я никого, никого теперь не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один, один!
    - Пойдем! - сказал Зосимов, кивнул Разумихину.
    - Помилуй, да разве можно его так оставлять.
    - Пойдем! - настойчиво повторил Зосимов и вышел. Разумихин подумал и побежал догонять его.
    - Хуже могло быть, если бы мы его не послушались, - сказал Зосимов, уже на лестнице. - Раздражать невозможно...
    - Что с ним?
    - Если бы только толчок ему какой-нибудь благоприятный, вот бы чего! Давеча он был в силах... Знаешь, у него что-то есть на уме! Что-то неподвижное, тяготящее... Этого я очень боюсь; непременно!
    - Да вот этот господин, может быть, Петр-то Петрович! По разговору видно, что он женится на его сестре и что Родя об этом, перед самой болезнью, письмо получил...
    - Да; черт его принес теперь; может быть, расстроил все дело. А заметил ты, что он ко всему равнодушен, на все отмалчивается, кроме одного пункта, от которого из себя выходит: это убийство...
    - Да, да! - подхватил Разумихин, - очень заметил! Интересуется, пугается. Это его в самый день болезни напугали, в конторе у надзирателя; в обморок упал.
    - Ты мне это расскажи подробнее вечером, а я тебе кое-что потом скажу. Интересует он меня, очень! Через полчаса зайду наведаться... Воспаления, впрочем, не будет...
    - Спасибо тебе! А я у Пашеньки тем временем подожду и буду наблюдать через Настасью...
    Раскольников, оставшись один, с нетерпением и тоской поглядел на Настасью; но та еще медлила уходить.
    - Чаю-то теперь выпьешь? - спросила она.
    - После! Я спать хочу! Оставь меня...
    Он судорожно отвернулся к стене; Настасья вышла.
    VI
    Но только что она вышла, он встал, заложил крючком дверь, развязал принесенный давеча Разумихиным и им же снова завязанный узел с платьем и стал одеваться. Странное дело: казалось, он вдруг стал совершенно спокоен; не было ни полоумного бреду, как давеча, ни панического страху, как во все последнее время. Это была первая минута какого-то странного, внезапного спокойствия. Движения его были точны и ясны, в них проглядывало твердое намерение. "Сегодня же, сегодня же!.." - бормотал он про себя. Он понимал, однако, что еще слаб, но сильнейшее душевное напряжение, дошедшее до спокойствия, до неподвижной идеи, придавало ему сил и самоуверенности; он, впрочем, надеялся, что не упадет на улице. Одевшись совсем, во все новое, он взглянул на деньги, лежавшие на столе, подумал и положил их в карман. Денег было двадцать пять рублей. Взял тоже и все медные пятаки, сдачу с десяти рублей, истраченных Разумихиным на платье. Затем тихо снял крючок, вышел из комнаты, спустился по лестнице и заглянул в отворенную настежь кухню: Настасья стояла к нему задом и, нагнувшись, раздувала хозяйский самовар. Она ничего не слыхала. Да и кто мог предположить, что он уйдет? Через минуту он был уже на улице.
    Было часов восемь, солнце заходило. Духота стояла прежняя; но с жадностью дохнул он этого вонючего, пыльного, зараженного городом воздуха. Голова его слегка было начала кружиться; какая-то дикая энергия заблистала вдруг в его воспаленных глазах и в его исхудалом бледно-желтом лице. Он не знал, да и не думал о том, куда идти; он знал одно: "что все это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не воротится, потому что не хочет так жить". Как кончить? Чем кончить? Об этом он не имел и понятия, да и думать не хотел. Он отгонял мысль: мысль терзала его. Он только чувствовал и знал, что надо, чтобы все переменилось, так или этак, "хоть как бы то ни было", повторял он с отчаянною, неподвижною самоуверенностью и решимостью.
    По старой привычке, обыкновенным путем своих прежних прогулок, он прямо направился на Сенную. Не доходя Сенной, на мостовой, перед мелочною лавкой, стоял молодой черноволосый шарманщик и вертел какой-то весьма чувствительный романс. Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре девушке, лет пятнадцати, одетой как барышня, в кринолине, в мантильке, в перчатках и в соломенной шляпке с огненного цвета пером; все это было старое и истасканное. Уличным, дребезжащим, но довольно приятным и сильным голосом она выпевала романс, в ожидании двухкопеечника из лавочки. Раскольников приостановился рядом с двумя-тремя слушателями, послушал, вынул пятак и положил в руку девушке. Та вдруг пресекла пение на самой чувствительной и высокой нотке, точно отрезала, резко крикнула шарманщику: "будет!", и оба поплелись дальше, к следующей лавочке.
    - Любите вы уличное пение? - обратился вдруг Раскольников к одному, уже немолодому, прохожему, стоявшему рядом с ним у шарманки и имевшему вид фланера. Тот дико посмотрел и удивился. - Я люблю, - продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, - я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают...
    - Не знаю-с... Извините... - пробормотал господин, испуганный и вопросом, и странным видом Раскольникова, и перешел на другую сторону улицы.
    Раскольников пошел прямо и вышел к тому углу на Сенной, где торговали мещанин и баба, разговаривавшие тогда с Лизаветой; но теперь их не было. Узнав место, он остановился, огляделся и оборотился к молодому парню в красной рубахе, зевавшему у входа в мучной лабаз.
    - Это мещанин ведь торгует тут на углу, с бабой, с женой, а?
    - Всякие торгуют, - отвечал парень, свысока обмеривая Раскольникова.
    - Как его зовут?
    - Как крестили, так и зовут.
    - Уж и ты не зарайский ли? Которой губернии?
    Парень снова посмотрел на Раскольникова.
    - У нас, ваше сиятельство, не губерния, а уезд, а ездил-то брат, а я дома сидел, так и не знаю-с... Уж простите, ваше сиятельство, великодушно.
    - Это харчевня, наверху-то?
    - Это трахтир, и бильярд имеется; и прынцессы найдутся... Люли!
    Раскольников перешел через площадь. Там, на углу, стояла густая толпа народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания на него, и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и пошел направо, тротуаром, по направлению к В-му. Миновав площадь, он попал в переулок...
    Он и прежде проходил этим коротеньким переулком, делающим колено и ведущим с площади в Садовую. В последнее время его даже тянуло шляться по всем этим местам, когда тошно становилось, "чтоб еще тошней было". Теперь же он вошел, ни о чем не думая. Тут есть большой дом, весь под распивочными и прочими съестно-выпивательными заведениями; из них поминутно выбегали женщины, одетые, как ходят "по соседству" - простоволосые и в одних платьях. В двух-трех местах они толпились на тротуаре группами, преимущественно у сходов в нижний этаж, куда, по двум ступенькам, можно было спускаться в разные весьма увеселительные заведения. В одном из них, в эту минуту, шел стук и гам на всю улицу, тренькала гитара, пели песни, и было очень весело. Большая группа женщин толпилась у входа; иные сидели на ступеньках, другие на тротуаре, третьи стояли и разговаривали. Подле, на мостовой, шлялся, громко ругаясь, пьяный солдат с папироской и, казалось, куда-то хотел войти, но как будто забыл куда. Один оборванец ругался с другим оборванцем, и какой-то мертво-пьяный валялся поперек улицы. Раскольников остановился у большой группы женщин. Они разговаривали сиплыми голосами; все были в ситцевых платьях, в козловых башмаках и простоволосые. Иным было лет за сорок, но были и лет по семнадцати, почти все с глазами подбитыми.
    Его почему-то занимало пенье и весь этот стук и гам, там, внизу... Оттуда слышно было, как среди хохота и взвизгов, под тоненькую фистулу разудалого напева и под гитару, кто-то отчаянно отплясывал, выбивая такт каблуками. Он пристально, мрачно и задумчиво слушал, нагнувшись у входа и любопытно заглядывал с тротуара в сени.
    Ты мой бутошник прикрасной
    Ты не бей меня напрасно! -
    разливался тоненький голос певца. Раскольникову ужасно захотелось расслушать, что поют, точно в этом и было все дело.
    "Не зайти ли? - подумал он. - Хохочут! Спьяну. А что ж, не напиться ли пьяным?"
    - Не зайдете, милый барин? - спросила одна из женщин довольно звонким и не совсем еще осипшим голосом. Она была молода и даже не отвратительна - одна из всей группы.
    - Вишь, хорошенькая! - отвечал он, приподнявшись и поглядев на нее.
    Она улыбнулась; комплимент ей очень понравился.
    - Вы и сами прехорошенькие, - сказала она.
    - Какие худые! - заметила басом другая, - из больницы, что ль выписались?
    - Кажись и генеральские дочки, а носы все курносые! - перебил вдруг подошедший мужик, навеселе, в армяке нараспашку и с хитро смеющейся харей. - Вишь, веселье!
    - Проходи, коль пришел!
    - Пройду! Сласть!
    И он кувыркнулся вниз.
    Раскольников тронулся дальше.
    - Послушайте, барин! - крикнула вслед девица.
    - Что?
    Она законфузилась.
    - Я, милый барин, всегда с вами рада буду часы разделить, а теперь вот как-то совести при вас не соберу. Подарите мне, приятный кавалер, шесть копеек на выпивку!
    Раскольников вынул сколько вынулось: три пятака.
    - Ах, какой добреющий барин!
    - Как тебя зовут?
    - А Дуклиду спросите.
    - Нет уж, это что же, - вдруг заметила одна из группы, качая головой на Дуклиду. - Это уж я и не знаю, как это так просить! Я бы, кажется, от одной только совести провалилась...
    Раскольников любопытно поглядел на говорившую. Это была рябая девка, лет тридцати, вся в синяках, с припухшею верхнею губой. Говорила и осуждала она спокойно и серьезно.
    "Где это, - подумал Раскольников, идя далее, - где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, - а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, - и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, - то лучше так жить, чем сейчас умирать! Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить - только жить!.. Экая правда! Господи, какая правда! Подлец человек! И подлец тот, кто его за это подлецом называет", - прибавил он через минуту.
    Он вышел на другую улицу: "Ба! "Хрустальный дворец"! Давеча Разумихин говорил про "Хрустальный дворец". Только, чего бишь я хотел-то? Да, прочесть!.. Зосимов говорил, что в газетах читал..."
    - Газеты есть? - спросил он, входя в весьма просторное и даже опрятное трактирное заведение о нескольких комнатах, впрочем довольно пустых. Два-три посетителя пили чай, да в одной дальней комнате сидела группа, человека в четыре, и пили шампанское. Раскольникову показалось, что между ними Заметов. Впрочем, издали нельзя было хорошо рассмотреть.
    "А пусть!" - подумал он.
    - Водки прикажете-с? - спросил половой.
    - Чаю подай. Да принеси ты мне газет, старых, этак дней за пять сряду, а я тебе на водку дам.
    - Слушаю-с. Вот сегодняшние-с. И водки прикажете-с?
    Старые газеты и чай явились. Раскольников уселся и стал отыскивать: "Излер - Излер - Ацтеки - Ацтеки - Излер - Бартола - Массимо - Ацтеки - Излер... фу, черт! А, вот отметки: провалилась с лестницы - мещанин сгорел с вина - пожар на Песках - пожар на Петербургской - еще пожар на Петербургской- еще пожар на Петербургской - Излер - Излер - Излер - Излер - Массимо... А вот..."
    Он отыскал наконец то, чего добивался, и стал читать; строки прыгали в его глазах, он, однако ж, дочел все "известие" и жадно принялся отыскивать в следующих нумерах позднейшие прибавления. Руки его дрожали, перебирая листы, от судорожного нетерпения. Вдруг кто-то сел подле него, за его столом. Он заглянул - Заметов, тот же самый Заметов и в том же виде, с перстнями, с цепочками, с пробором в черных вьющихся и напомаженных волосах, в щегольском жилете и в несколько потертом сюртуке и несвежем белье. Он был весел, по крайней мере очень весело и добродушно улыбался. Смуглое лицо его немного разгорелось от выпитого шампанского.
    - Как! Вы здесь? - начал он с недоумением и таким тоном, как бы век был знаком, - а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы все не в памяти. Вот странно! А ведь я был у вас...
    Раскольников знал, что он подойдет. Он отложил газеты и поворотился к Заметову. На его губах была усмешка, и какое-то новое раздражительное нетерпение проглядывало в этой усмешке.
    - Это я знаю, что вы были, - отвечал он, - слышал-с. Носок отыскивали... А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять - дело ясное... а?
    - А уж какой он буян!
    - Порох-то?
    - Нет, приятель ваш, Разумихин...
    - А хорошо вам жить, господин Заметов; в приятнейшие места вход беспошлинный! Кто это вас сейчас шампанским-то наливал?
    - А это мы... выпили... Уж и наливал?!
    - Гонорарий! Всем пользуетесь! - Раскольников засмеялся. - Ничего, добреющий мальчик, ничего! - прибавил он, стукнув Заметова по плечу, - я ведь не назло, "а по всей то есь любови, играючи" говорю, вот как работник-то ваш говорил, когда он Митьку тузил, вот, по старухиному-то делу.
    - А вы почем знаете?
    - Да я, может, больше вашего знаю.
    - Чтой-то какой вы странный... Верно, еще очень больны. Напрасно вышли...
    - А я вам странным кажусь?
    - Да. Что это вы газеты читаете?
    - Газеты.
    - Много про пожары пишут...
    - Нет, я не про пожары. - Тут он загадочно посмотрел на Заметова; насмешливая улыбка опять искривила его губы. - Нет, я не про пожары, - продолжал он, подмигивая Заметову. - А сознайтесь, милый юноша, что вам ужасно хочется знать, про что я читал?
    - Вовсе не хочется; я так спросил. Разве нельзя спросить? Что вы все...
    - Послушайте, вы человек образованный, литературный, а?
    - Я из шестого класса гимназии, - отвечал Заметов с некоторым достоинством.
    - Из шестого! Ах ты мой воробушек! С пробором, в перстнях - богатый человек! Фу, какой миленький мальчик! - Тут Раскольников залился нервным смехом, прямо в лицо Заметову. Тот отшатнулся, и не то чтоб обиделся, а уж очень удивился.
    - Фу, какой странный! - повторил Заметов очень серьезно. - Мне сдается, что вы все еще бредите.
    - Брежу? Врешь, воробушек!.. Так я странен? Ну, а любопытен я вам, а? Любопытен?
    - Любопытен.
    - Так сказать, про что я читал, что разыскивал? Ишь ведь сколько нумеров велел натащить! Подозрительно, а?
    - Ну, скажите.
    - Ушки на макушке?
    - Какая еще там макушка?
    - После скажу, какая макушка, а теперь, мой милейший, объявляю вам... нет, лучше: "сознаюсь"... Нет, и это не то: "показание даю, а вы снимаете" - вот как! Так даю показание, что читал, интересовался... отыскивал... разыскивал... - Раскольников прищурил глаза и выждал, - разыскивал - и для того и зашел сюда - об убийстве старухи чиновницы, - произнес он наконец, почти шепотом, чрезвычайно приблизив свое лицо к лицу Заметова. Заметов смотрел на него прямо в упор, не шевелясь и не отодвигая своего лица от его лица. Страннее всего показалось потом Заметову, что ровно целую минуту длилось у них молчание и ровно целую минуту они так друг на друга глядели.
    - Ну что ж что читали? - вскричал он вдруг в недоумении и в нетерпении. - Мне-то какое дело! Что ж в том?
    - Это вот та самая старуха, - продолжал Раскольников, тем же шепотом и не шевельнувшись от восклицания Заметова, - та самая, про которую, помните, когда стали в конторе рассказывать, а я в обморок-то упал. Что, теперь понимаете?
    - Да что такое? Что... "понимаете"? - произнес Заметов почти в тревоге.
    Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча, как будто сам совершенно не в силах был сдержать себя. И в один миг припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял за дверью, с топором, топор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!
    - Вы или сумасшедший, или... - проговорил Заметов - и остановился, как будто вдруг пораженный мыслью, внезапно промелькнувшею в уме его.
...

---