Гроссман Василий Семенович

В. ГРОССМАН
   
   ЗА ПРАВОЕ ДЕЛО
   
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   Петру Семеновичу Вавилову принесли повестку.
   
   Авторские работы резко выделяются от заводского производства. Это касается всех вещей. Художественно оформленные авторские ножи, могут быть, как предметом интерьера, так и помощником на кухне. Такой нож настолько приятно держать в руках, что и приготовление пищи покажется не рутиной, а одним удовольствием.
   
   Что-то сжалось в душе у него, когда он увидел, как Маша Балашова шла через улицу прямо к его двору, держа в руке белый листок. Она прошла под окном, не заглянув в дом, и на секунду показалось, что она пройдёт мимо, но тут Вавилов вспомнил, что в соседнем доме молодых мужчин не осталось, не старикам же носят повестки. И действительно, не старикам - тотчас загремело в сенях, видимо, Маша в полутьме споткнулась и коромысло, падая, загремело по ведру.
   Маша Балашова иногда заходила то вечерам к Вавиловым, еще недавно она училась в одном классе с вавиловской Настей, и у них были свои дела. Звала она Вавилова "дядя Петр", но на этот раз она оказала.
   - Распишитесь в получении повестки, - и не стала говорить с подругой.
   Вавилов сел за стол и расписался.
   - Ну всё, - сказал он поднявшись.
   И это "всё" относилось не к подписи в разносной книжке, а к кончившейся домашней, семейной жизни, оборвавшейся для него в этот миг. И дом, который он собирался покинуть, предстал перед ним добрым и хорошим. Печь, дымившая в сырые мартовские дни, печь с обнажившимся из-под побелки кирпичом, с выпуклым от старости боком показалась ему славной, как живое, всю жизнь прожившее рядом существо. Зимой он, входя в дом и растопырив перед ней сведенные морозом пальцы, вдыхал её тепло, а ночью отогревался на овчинном полушубке, зная, где печь погорячей, а где попрохладней. В темноте, собираясь на работу, он вставал с постели, подходил к печи, привычно нашаривал коробок спичек, высохшие за ночь портянки. И всё, все - стол и маленькая скамеечка у двери, сидя на которой жена чистила картошку, и щель между половицами у порога, куда заглядывали дети, чтобы подсмотреть мышиную подпольную жизнь, и белые занавески на окнах, и чугун, настолько чёрный от копоти, что утром его не различишь в теплом мраке печи, и подоконник, где стоял в банке красненький комнатный цветок, и полотенце на гвоздике - всё это стало по-особому мило и дорого ему, так мило, так дорого, как могут быть милы и дороги лишь живые существа. Из троих его детей старший сын Алексей ушёл на войну, а дома жила дочь Настя и четырёхлетний, одновременно раз умный и глупенький сынок Ваня, которого Вавилов прозвал "самоваром". И правда, он был похож на самовар краснощёкий, пузатенький, с маленьким крантиком, всегда видным из раскрытых штанишек, деловито и важно сопящий
   Шестнадцатилетняя Настя уже работала в колхозе и на собственные деньги купила себе платье, ботинки и суконный красный беретик, казавшийся ей очень нарядным. Вавилов, глядя, как дочь, возбужденная и веселая, в знаменитом берете, выходила гулять, шла по улице среди подруг, обычно с грустью думал, что после войны девушек будет больше, чем женихов.
   Да, здесь шла его жизнь. За этим столом сидел ночами Алексей, готовившийся в агрономический техникум, вместе с товарищами решал задачи по алгебре, геометрии, физике. За этим столом Настя читала с подругами хрестоматию "Родная литература" За этим столом сидели сыновья соседей, приезжавшие гостить из Москвы и Горького, рассказывали о своей жизни, работе, и жена Вавилова, Марья Николаевна, раскрасневшись от жара печи и от волнения, угощала гостей пирогами, чаем с мёдом и говорила:
   - Что ж, наши тоже в город поедут учиться на профессоров да на инженеров.
   Вавилов достал из сундука красный платок, в котором были завёрнуты справки и метрики, вынул свой воинский билет. Когда он вновь положил сверточек со справками жены и дочери и свидетельством о рождении Вани в сундук, а свои документы переложил в карман пиджака, он почувствовал, что как бы отделился от своего семейства. А дочь смотрела на него новым, пытливым взглядом. В эти мгновения он стал для неё каким то иным, словно невидимая пелена легла между ним и ею Жена должна была вернуться поздно, ее послали с другими женщинами ровнять дорогу к станции - по этой дороге возили военные грузовики сено и зерно к эшелонам.
   - Вот, дочка, и мое время пришло, - сказал он, Она тихо ответила ему:
   - Вы о нас с мамой не беспокойтесь. Мы работать будем. Только бы вы здоровый вернулись, - и, поглядев на него снизу вверх, прибавила - Может, Алёшу нашего встретите, вам вдвоём там тоже веселей будет.
   О том, что ждало его впереди, Вавилов ещё не думал, мысли были заняты домом и незаконченными колхозными делами, но эти мысли стали новые, иные, чем несколько минут назад. Сперва нужно было сделать то, с чем жене самой не справиться Начал он с самого лёгкого: насадил топор на готовое, лежавшее в запасе топорище. Потом заменил худую перекладину в лестнице и полез чинить крышу. Он захватил туда с собой несколько новых тесин, топор, ножовку, сумочку с гвоздями. На минутку ему показалось, что он не сорокапятилетний человек, отец семейства, а мальчишка, взобравшийся ради озорной игры на крышу, сейчас выйдет из избы мать и, заслоняя ладонью глаза от солнца, поглядит вверх, крикнет:
   - Петька, чтоб тебя, слазь! - и топнет в нетерпении ногой, досадуя, что нельзя схватить его за ухо. - Слазь, тебе говорят!
   И он невольно поглядел на поросший бузиной и рябиной холм за деревней, где виднелись редкие, ушедшие в землю кресты. На миг показалось ему, он кругом виноват: и перед детьми, и перед покойной матерью, теперь уж не поспеет он поправить крест на её могиле, и перед землёй, которую ему не пахать в эту осень, и перед женой, ей на плечи он переложит тяжесть, которую нёс. Он оглядел деревню, широкую улицу, избы и дворики, темневший вдали лес, высокое ясное небо - вот тут шла его жизнь. Белым пятном выделялась новая школа, солнце блестело в её просторных стеклах, белела длинная стена колхозного скотного двора, из-за дальних деревьев видна была красная крыша больницы.
   Много он тут потрудился! Это он со своими односельчанами возводил плотину, строил мельницу, бил камень на постройку инвентарного сарая и скотного двора, возил лес для новой школы, рыл котлованы для фундаментов. А сколько он допахал колхозной земли, накосил сена, намолотил зерна! А сколько он со своими товарищами по бригаде наформовал кирпича! Из этого кирпича - и больница, и школа, и клуб, и даже в район его кирпич возили. Два сезона он проработал на торфе - от комаров на болоте такое гудение, что дизеля не слышно. Много, много он бил молотом, и рубил топором, и копал лопатой, и плотничал, и стёкла вставлял, и точил инструмент, и слесарил.
   Он всё оглядывал, дома, огороды, улицу, тропинки, оглядывал деревню, как оглядывают жизнь. Вот прошли к правлению колхоза два старика - сердитый спорщик Пухов и сосед Вавилова Козлов, его за глаза звали Козликом. Вышла из избы соседка Наталья Дегтярева, подошла к ворогам, поглядела направо, налево, замахнулась на соседских кур и вернулась обратно в дом.
   Нет, останутся следы его труда.
   Он видел, как в деревню, где отец его знал лишь соху да цеп, косу да серп, вторглись трактор и комбайн, сенокосилки, молотилки. Он видел, как уходили из деревни учиться молодые ребята и девушки и возвращались агрономами, учителями, механиками, зоотехниками. Он знал, что сын кузнеца Пачкина стал генералом, что перед войной приезжали гостить к родным деревенские парни, ставшие инженерами, директорами заводов, областными партийными работниками.
   Вавилов ещё раз посмотрел вокруг.
   Ему всегда хотелось, чтобы жизнь человека была просторна, светла, как это небо, и он работал, поднимая жизнь. И ведь не зря работал он и миллионы таких, как он. Жизнь шла в гору.
   Закончив работу, Вавилов слез с крыши, пошёл к воротам. Ему вдруг вспомнилась последняя мирная ночь, под воскресенье 22 июня: вся огромная, молодая рабочая и колхозная Россия пела, играла на баянах в городских садах, на танцевальных площадках, на сельских улицах, в рощах, в перелесках, на лугах, у родных речек.
   И вдруг стало тихо, не доиграли баяны.
   Вот уж год стоит над советской землёй суровая, без улыбки тишина.
   Вавилов пошёл в правление колхоза. По дороге он опять увидел Наталью Дегтярёву.
   Обычно она смотрела на Вавилова угрюмо, с упрёком - у неё на войне были и муж и сыновья. Но сейчас, по тому, как она поглядела на него внимательно и жалостливо, Вавилов понял. Дегтярёва уже знает, что и к нему пришла повестка.
   -Идешь, Пётр Семёнович? - опросила она. - Марья-то ещё не знает?
   - Узнает, - ответил он.
   - Ой, узнает, узнает, - сказала Наталья и пошла от ворот в избу.
   В правлении председателя не оказалось: уехал на два дня в район Вавилов не любил председателя. Тот, случалось, гнул свой личный интерес, хитрил. Он, видно, считал, что главное в жизни не работа, а умение обращаться с людьми, говорил одно, а делал другое.
   Вавилов сдал однорукому счетоводу Шепунову колхозные деньги, полученные им накануне в районной конторе Госбанка, получил расписку, сложил вчетверо и положил в карман.
   - Ну всё, до копеечки, - сказал он, - перед колхозом я не виноват ни в чем.
   Шепунов, позванивая медалью "За боевые заслуги" о металлическую пуговицу на гимнастёрке, подвинул в сторону Вавилова лежавшую на столе районную газету и спросил:
   - Читал, товарищ Вавилов, "В последний час"? Успешное наступление наших войск на Харьковском направлении, от Советского Информбюро?
   - Нет, - ответил Вавилов.
   Шепунов, заглядывая в газету, стал читать
   - "12 мая наши войска, перейдя в наступление на Харьковском направлении, прорвали оборону немецких войск и, отразив контратаки крупных танковых соединений и мотопехоты, продвигаются на Запад. - Он поднял палец, подмигнул Вавилову: - ...продвинулись на глубину 20-60 километров и освободили свыше 300 населённых пунктов. " Вот и пишут "захвачено орудий 365, танков 25, а патронов около 1.000.000 штук...
   Он посмотрел на Вавилова с дружелюбием старого солдата к новичку и спросил:
   - Понял теперь?
   Вавилов показал ему повестку из военкомата.
   - Понял, отчего ж я не понял... Я и другое понял это только начало, а к самому делу как раз и я поспею, - и он разгладил повестку на ладони.
   - Может, передать что-нибудь Ивану Михайловичу? - спросил счетовод.
   - Что ж ему передавать, он и сам всё знает. Они заговорили о колхозных делах, и Вавилов, забыв о том, что председатель "сам всё знает", стал наказывать Шепунову:
   - Ты передай Ивану Михайловичу доски, что я с лесопильного завода привез, пусть на ремонт не пускает, для стройки пустит. Так и скажи. Потом насчёт мешков наших, что в районе остались. Надо человека послать, а то пропадут, либо заменят их нам. Потом насчёт оформления ссуды... так и скажи - Вавилов передал...
   В колхозе Вавилова многие побаивались - бывал он резок и прям. Но ему верили и уважали его.
   Он шел обратно к дому по пустой улице и все ускорял шаги. Его нестерпимо тянуло вновь увидеть детей, дом, казалось - всем телом, не только умом ощутил он тоску близкого расставания.
   Он вошёл в дом, и всё в доме было знакомо и известно, и всё знакомое и известное показалось новым, волновало и трогало душу. И комод, покрытый вязаной скатертью, и подшитые валенки с черными заплатами, и ходики, висевшие над широкой кроватью, и фотографии родных в застеклённой раме, и большая легкая кружка из тонкой белой жести, и маленькая тяжёлая кружка из темной меди, и стираные вылинявшие серые штанишки Ванюши, отливающие какой-то грустной, неясной голубизной. И сама изба внутри имела удивительное свойство, присущее русским избам, - была одновременно тесна и просторна... Как в этой избе хороши были дети! С утра, топоча босыми ножками, пробежит Ваня по полу, светлоголовый, точно живой тёплый цветочек...
   Вавилов помог Ване влезть на высокий стул, и сквозь шершавую мозолистую ладонь дошло до него тепло родного детского тела, а весёлые ясные глаза подарили его доверчивым и чистым взором, и голос крошечного человека, ни разу не оказавшего грубого слова, не выкурившего ни одной папироски, не выпившего и капли вина, спросил:
   - Папаня, правда ты завтра на войну идешь?
   Вавилов усмехнулся, и глаза его стали влажными.
   Ночью Вавилов при лунном свете рубил сложенные под навесом за сараем пеньки. Эти пеньки в течение многих лет собирались во дворе, были они ободраны и оббиты остались в них лишь перекрученные в узлы связанные волокна, которые ни расколоть, ни рассечь, а лишь можно разодрать.
   Марья Николаевна, высокая, плечистая, такая же, как и Вавилов, темнолицая, стояла возле него и время от времени нагибалась, подбирала отлетевшие далеко в сторону куски дерева, искоса поглядывая на мужа. И он оглядывался, то взмахивая топором, то наклоняясь. Он видел ее ноги, край платья, то вдруг, распрямившись, смотрел на ее большой тонкогубый рот, пристальные и тёмные глаза, высокий, выпуклый, без морщин, ясный лоб. А иногда, распрямившись, они стояли рядом и казались братом и сестрой, так одинаково отковала их жизнь, трудный труд не согнул их, а расправил. Они оба молчали, это было их прощание. Он бил топором по упружащему, одновременно мягкому и неподатливому дереву, и от удара охала эемля, охало в груди у Вавилова, яркое лезвие топора при свете луны было синим, оно то вспыхивало, занесённое высоко вверх, то гасло, устремляясь к земле.
   Тихо было кругом. Лунный свет, словно мягкое, льняное масло, покрывал землю, траву, широкие поля молодой ржи, крыши изб, расплывался в окошечках и в лужах.
   Вавилов обтёр тыльной частью ладони вспотевший лоб и поглядел на небо. Казалось, припекло его летним горячим солнцем, но высоко в небе стояло бескровное, ночное светило.
   - Хватит, - сказала ему жена, - на всю войну все равно не напасёшь.
   Он оглянулся на гору нарубленных дров.
   - Ладно, придем с Алексеем с войны, ещё дров тебе наколем. - И он обтёр ладонью лезвие топора так же, как только что обтёр свои вспотевший лоб.
   Вавилов вынул кисет и свернул папиросу, закурил, махорочный дым медленно расплывался в неподвижном воздухе.
   Они зашли в дом. Тепло дохнуло в лицо, слышалось дыхание опавших детей. Этот спокойный сумрак, этот воздух, головы детей, белевшие в полутьме, - это была его жизнь, его любовь, его счастливая судьба. Ему вспомнилось, как он жил здесь холостым парнем - ходил в синих галифе, в будённовке со звездой, курил трубочку с крышечкой, которую старший брат привёз с германской войны. Этой трубочкой он гордился, она придавала ему лихой вид, и люди брали её в руки и говорили: "хорошая вещь, интересная вещь". Он потерял её перед женитьбой.
   Он увидел лицо спавшей Насти и оглянулся на жену, и лучшим счастьем в мире показалось ему быть в этой избе, не уходить из неё. Этот именно миг стал самым горьким в его жизни - миг, когда не умом, не мыслью, а глазами, кожей, костями ощутил он в этой сонной предрассветной тишине злую силу врага, которому нет дела до Вавилова, ни до того, что он любил и чего хотел. И с острой мукой и тревогой смешалось чувство любви к детям и жене. На минуту он забыл, что его судьба, судьба опавших на постели детей слилась с судьбой страны и жившего в ней народа, что судьба колхоза, в котором он жил, и судьба огромных каменных городов с миллионами горожан были едины. В горький час сердце его сжалось той болью, которая не знает и не хочет ни утешения, ни понимания. Ему лишь одного хотелось: жить в тех дровах, которые жена будет зимой класть в печь, в той соли, которой она будет солить картошку и хлеб, в том зерне, что привезёт она за его трудодни. И он знал, что жить ему в их мыслях и воспоминаниях, и в пору обилия, и в дни недостачи, в час нужды.
   Жена заговорила быстро, тихо, о детях и доме и словно упрекала мужа, точно он уходил по своему легкомыслию.
   Ему стало обидно, но он понимал, что ей тяжело и она говорит всё это, чтобы не прорвались из души тяжесть и боль.
   Он не стал спорить с ней, а потом, когда она замолчала, спросил:
   - Собрала мне, что говорил?
   Она положила на стол мешок и сказала:
   - В мешке весу больше, чем в вещах твоих.
   - Ничего, легче итти будет, - примирительно оказал он. И действительно, весу в мешке было не много: хлеб, скрипящие ржаные сухари, кусок сала, немного сахару, кружка, иголка с моточком ниток, фуфайка, две пары белья, две пары стираных портянок.
   - Рукавицы положить? - спросила она.
   - Нет. И фуфайку оставлю, пусть Насте будет, мне выдадут, - сказал Вавилов.
   Марья Николаевна молча согласилась, отложила фуфайку в сторону.
   - Папаня, - сказала сонным голосом Настя, - а, папаня, да вы бы фуфайку свою взяли, мне зачем она?
   - Спи, спи, - сказала мать, передразнивая её сонный голос, - фуфайку, фуфайку... а сама в чём ходить будешь, вот пошлют зимой окопы копать, будешь знать тогда.
   Вавилов сказал дочке:
   - Ты не думай - строгий, я тебя жалею, я тебя люблю, глупенькую.
   И девочка заплакала, припала щекой к его руке, оказала.
   - Папенька.
   - А то возьми фуфайку, - сказала жена.
   - Вы хоть письма нам пишите, - всхлипнула Настя. Ему многое хотелось сказать, десятки незначительных и важных вещей, в них он выразил бы свою любовь, а не только заботу о хозяйстве про то, что надо получше укрыть зимой от мороза молодое сливовое дерево, про то, чтобы не забыли перебрать картошку - она начала преть, про то, чтобы попросить председателя насчёт ремонта печки. Хотелось сказать про эту войну, на которую пошёл весь народ, и сын их пошёл, и вот отцу пришло время пойти.
   Но столько было мелкого и важного, значительного и пустякового, что он не стал говорить, все равно всего не высказать.
   - Так, Марья, - сказал он, - давай я вам напоследок воды наношу.
   Он взял вёдра и пошел к колодцу. Ведро, погромыхивая об осклизлые стенки сруба, шло вниз Вавилов наклонился над колодцем, и на него пахнуло холодной влагой, и чёрный мрак ударил по глазам. В этот миг он подумал о смерти.
   Ведро хлебнуло воды сразу по самый край. Оно шло вверх, и Вавилов слушал, как вода падала на воду, и чем выше поднималось ведро, тем звонче становился этот звук. Ведро выплыло из тьмы, и быстрые струи сбегали с него, торопливо и жадно устремлялись обратно во тьму.
   Входя в сени, он увидел жену, сидевшую на лавке. В полутьме он не мог ее хорошо разглядеть, но угадывал выражение её лица.
   Она подняла голову и сказала:
   - Посиди, отдохни, поешь.
   - Ничего, успею, - сказал он.
   Уже светало. Он сел за стол. На столе лежала в миске картошка, белел засахарившийся мёд на блюдце, лежал нарезанный хлеб, стояла кружка молока. Он ел неторопливо. Щёки у него горели, как от зимнего ветра. Жена подвинула ему миску и проговорила:
   - Съешь яичек, я полтора десятка тебе в мешок положу, сварила.
   Он улыбнулся этой заботе такой застенчивой и ясной улыбкой, что Марью Николаевну словно обожгло. Так улыбался он ей, когда она восемнадцатилетней вошла в эту избу. И женщина почувствовала то, что чувствуют тысячи тысяч таких, как она Сердце сжалось, и одно оставалось - закричать, чтобы криком выразить и оглушить своё горе. Но она только проговорила:
   - Надо бы пирогов напечь, вина купить, да где - война. А он встал, обтёр рот и сказал:
   - Ну! - и стал собираться. Они обнялись.
   - Петр, - медленно проговорила она, мак бы убеждая его опомниться, одуматься.
   - Надо, - оказал он.
   Движения его были медленны, но он старался не смотреть в сторону жены.
   - Надо детей разбудить, а то Настя снова заснула, - рассуждая сама с собой, проговорила Марья Николаевна. Разбудить детей ей хотелось в помощь себе, чтобы поделить с ними тяжесть этой минуты.
   - Чего будить, я с вечера с ними простился, - сказал он и прислушался к сонному дыханию дочери.
   Он поправил мешок, взял шапку, шагнул к двери, быстро поглядел на жену.
   Она вместе с ним обвела глазами стены, но как по-разному видели они эту избу, когда в последнюю минуту стояли рядом на пороге! Она заранее знала, что всё ее одиночество увидят эти стены, и они казались ей угрюмы, пусты. А ему хотелось унести в памяти самый добрый для него дом на земле.
   Он шёл по дороге, а она, выйдя к воротам, смотрела ему вслед, и ей казалось, что она снесёт всё, всё переживёт, лишь бы вернулся и хоть час побыл, хоть раз ещё посмотреть на него.
   - Пётр, Петя, - шептала она.
   Но он не оглянулся, не остановился, всё шёл навстречу красной заре, поднявшейся над краем вспаханной им земли. А холодный ветер бил в лицо, выдувая из его одежды тепло, дух жилья.
   В семейном празднике, устроенном в военные дни 1942 года в доме Александры Владимировны Шапошниковой, вдовы известного инженера-мостостроителя, не было легкомыслия.
   В коротком сборе родных, усаживающихся вокруг стола, чтобы поглядеть в лицо готового уйти в далёкий путь близкого человека, есть внутренний, трогательный смысл. Недаром обычай этот существовал в различных слоях общества и сохранился, когда исчезли многие обычаи прошлого.
   Родные и друзья понимали: это, быть может, последний сбор семьи, кто знает, удастся ли встретиться когда-нибудь.
   Было решено позвать Мостовского и старинного знакомого, Андреева Андреев знал покойного мужа Александры Владимировны с очень давних времён, когда тот, еще студентом-политехником, приезжал на Волгу практиковать машинистом на буксирном пароходе. Андреев служил на этом пароходе кочегаром, и девятнадцатилетний студент Шапошников много раз беседовал с ним на пароходной палубе. После у него с семьей Шапошниковых завязалось устойчивое знакомство, и когда Александра Владимировна, вдовой, приехала с детьми в Сталинград, Андреев постоянно навещал её.
   Женя, младшая дочь Александры Владимировны, смеясь, говорила.
   - Судя по всему, мамин поклонник.
   Была позвана также недавняя знакомая Шапошниковых Тамара Берёзкина. Тамаре так круто пришлось во время войны, столько на её долю и долю её детей выпало скитании, бомбёжек, пожаров, что её в семье Шапошниковых обычно называли "бедняга Тамара" и говорили "Что же это не приходит бедняга Тамара?"
   Трёхкомнатная квартира Шапошниковых, казавшаяся всем просторной - в ней Александра Владимировна жила вдвоём с внуком Серёжей, - ныне стала тесной К Александре Владимировне вскоре после начала летнего немецкого наступления перебралась со Сталгрэса семья средней дочери, Маруси. До этого Маруся с мужем и дочерью Верой жила в доме, примыкавшем к зданию электростанции. Большинство инженеров, имевших родственников в Сталинграде, опасаясь ночных налётов, переселили свои семьи в город.
   Степан Фёдорович, муж Маруси, перевёз к тёще пианино и часть мебели. Вскоре после переезда Маруси и Веры приехала в Сталинград младшая дочь Александры Владимировны. Женя.
   В свободное от дежурств время ночевала у Шапошниковых старинная приятельница Александры Владимировны, док тор Софья Осиповна Левинтон, работавшая хирургом в одном из сталинградских госпиталей.
   Накануне внезапно приехал Толя - сын Людмилы, старшей дочери Александры Владимировны, он ехал из военной школы с назначением в армию. Приехал он не один, а со своим дорожным товарищем, лейтенантом, возвращающимся из госпиталя в часть. Когда они вошли в дом, бабушка не сразу узнала Толю в военной форме и строго спросила:
   - Вам кого нужно, товарищи? - И вдруг вскрикнула. - Толенька!
   Женя объявила, что необходимо торжественно отметить сбор семьи.
   Степан Федорович привёз белой муки, и с вечера было расчинено тесто на пироги. Женя добыла три бутылки сладкого вина; Маруся пожертвовала для пира часть неприкосновенного, обменного фонда - пол-литровую бутылку водки.
   В то время было принято ходить в гости со своими продуктами - "единоличным" хозяевам трудно было устроить многолюдное пиршество.
   Женя с влажными от кухонного жара висками и липом, в халатике, наброшенном поверх нарядного летнего платья, повязав косынку, из-под которой выбивались тёмные завитки волос, стояла посреди кухни - в одной руке её был нож, в другой - кухонное полотенце.
   - Господи, неужели мама ещё не пришла с работы до сих пор? - спросила она у сестры. - Нужно его уже поворачивать, а вдруг сгорит, я вашей духовки не знаю.
   Она была увлечена печением пирога и думала только о пироге. Маруся, посмеиваясь над хозяйственным пылом младшей сестры, проговорила:
   - Я ведь тоже этой духовки не знаю, ты не волнуйся, ведь мама уже дома, там уже пришёл кто-то из гостей.
   - Маруся, зачем ты носишь этот ужасный коричневый жакет? - спросила Женя. - Ты и так сутулишься, а в нём кажешься совсем горбатой. А темный платочек только подчёркивает седину. Тебе при твоей худобе надо носить светлое.
   - Где мне об этом думать, - сказала Маруся, - я скоро бабушкой стану, Вере моей восемнадцать лет, шутка ли?
   Она прислушалась к звукам пианино, доносившимся из комнаты, и, нахмурив лоб, посмотрела на Женю сердитым взором своих больших тёмных глаз.
   - Только тебе могло прийти в голову устраивать всё это, - сказала она, - перед соседями неловко. Не во-время, не во-время ты пировать затеяла.
   Женя часто принимала внезапные решения, порой причинявшие ей и близким её немало огорчений. В школьные годы она то в ущерб занятиям увлекалась танцами, то вдруг воображала себя художником. Её привязанность к подругам была непостоянна: то она объявляла одну из своих подруг замечательной, благородной, то с горячностью обличала её грехи. Она поступила на факультет живописи Московского художественного института и кончила его. Иногда Жене казалось, что она отличный мастер - и она восхищалась своими работами и своим" замыслами, то вдруг вспоминала чьи-то равнодушные глаза, чьё-то насмешливое замечание - и решала: "я бездарная корова", и жалела, что не училась прикладным искусствам, раскрашиванию тканей. Двадцати двух лет Женя, студенткой последнего курса, вышла замуж за работника Коминтерна Крымова. Он был старше её на тринадцать лет. Ей всё нравилось в муже: его равнодушие к мещанским удобствам и к красивым вещам, романтическое прошлое участника гражданской войны, его работа в Китае, его коминтерновские друзья. Но вот, хотя Женя и восхищалась мужем, а Крымов, казалось, искренне и сильно любил её, супружество их не было прочным.
   И кончилась их совместная жизнь тем, что в один декабрьский день Евгения Николаевна уложила вещи в чемодан и уехала к матери. Это случилось в 1940 году. Женя так путано объяснила родным причину своего разрыва с мужем, что ни кто ничего не понял. Маруся назвала её неврастеничкой, мать спрашивала, не полюбила ли Женя кого-нибудь? Вера спорила с пятнадцатилетним Серёжей, которому поступок Жени казался правильным.
   - Как ты не понимаешь, - говорил он, - разлюбила и всё, как ты не понимаешь!
   - Ну вот, расфилософствовался: полюбила, разлюбила. Что ты в этом смыслишь, минога, - говорила ему двоюродная сестра, учившаяся тогда в девятом классе и считавшая себя искушённой в сердечных делах.
   Но всё это было до войны и в этот приезд Жени не вспоминалось.
   Молодое поколение собралось в маленькой Серёжиной комнатке, в которую Степан Фёдорович ухитрился втиснуть пианино, привезённое со Сталгрэса.
   Шёл шутливый разговор о том, кто на кого похож и кто не похож. Худой, бледнолицый, темноглазый Серёжа походил на мать. От матери были у него черные волосы и смуглая кожа, нервные движения и быстрый, робкий и дерзкий взгляд тёмных больших глаз. Толя, высокий и плечистый, с широким лицом и широким носом, то и дело поправлявший перед зеркалом светлосоломенные волосы, вынул из кармана гимнастёрки фотографию, на которой он был снят рядом с сестрой Надей, худенькой девочкой с длинными тонкими косичками, жившей сейчас с родителями в казанской эвакуации, и все рассмеялись, настолько были не похожи брат и сестра. А Вера, высокая, румяная, с маленьким прямым носиком, не имела никакого сходства с двоюродными братьями и двоюродной сестрой, только живыми и сердитыми карими глазами она походила на свою молодую тётку Женю.
   Утром Толя вместе с попутчиком лейтенантом Ковалевым сходили в штаб округа. Ковалёв узнал, что его дивизия по-прежнему стоит в резерве где-то между Камышином и Саратовом. Толя тоже имел предписание явиться в одну из резервных дивизий. Молодые лейтенанты решили остаться в Сталинграде на лишние сутки "Войны на нас хватит, - рассудительно сказал Ковалёв, - не опоздаем". Было условлено не выходить на улицу, чтобы не попасться комендантскому патрулю.
   Всю трудную дорогу до Сталинграда Ковалёв помогал Толе, у него имелся котелок, а у Толи котелок пропал в день выхода из школы. Ковалёв заранее знал, на какой станции будет кипяток, на каких продпунктах по аттестату дают копчёного рыбца и баранью колбасу, а на каких лишь гороховый и пшённый концентрат.
   В Батраках он раздобыл фляжку самогона, и они распили её с Толей. Ковалёв рассказал ему о своей любви к девушке-землячке, на которой он женится, как только кончится война.
   Дружеское расположение фронтового лейтенанта льстило Толе. В поезде он старался казаться бывалым парнем, а когда речь заходила о девушках, с утомлённой усмешкой говорил. "Да, брат, всяко бывает".
   Сейчас Толе хотелось поболтать, как некогда, с Серёжей и Верой, но он почему-то стыдился их перед Ковалёвым, почему - сам не мог понять. Уйди Ковалёв, он бы заговорил о том, о чём всегда говорил с двоюродными братом и сестрой. Минутами Ковалёв тяготил Толю, и ему становилось стыдно оттого, что возникало такое чувство к верному дорожному товарищу.
   Вся жизнь его была связана с миром, где жили Серёжа, Вера и бабушка, но встреча с близкими людьми казалась сейчас случайной и мимолётной.
   В мире военной службы, где были лейтенанты, политруки, старшины и ефрейторы, треугольники, кубики, "шпалы" и ромбы, продовольственные аттестаты и проездные литеры, ему суждено было отныне жить. В этом мире встретились ему новые люди, новые друзья и новые недруга, в этом мире всё было по-новому.
   Толя не сказал Ковалёву, что он хотел поступить на физико-математический факультет и собирался произвести переворот в естественных науках. Он не рассказывал Ковалёву о том, что незадолго до войны начал конструировать телевизор.
   По внешности Толя был плечистый, рослый: "тяжеловес" - называли его в семье, а душа у него оказалась робкая и деликатная.
   Разговор не вязался. Ковалёв выстукивал на пианино одним пальцем "Любимый город может спать спокойно".
   - А это кто? - зевая, спросил он и указал на портрет, висевший над пианино.
   - Это я, - сказала Вера, - тётя Женя рисовала.
   - Не похожа, - сказал Ковалёв. Главную неловкость производил Серёжа, он смотрел на гостей насмешливыми, наблюдающими глазами, хотя ему полагалось бы, как всякому нормальному отроку, восхищаться военными, да ещё таким, как Ковалёв, с двумя медалями "За отвагу", со шрамом на виске. Он не расспрашивал о военной школе, и это обижало Толю, ему обязательно хотелось рассказать о старшине, о стрельбе на полигоне, о том, как ребята ухитрялись без увольнительной записки ходить в кино.
   Вера, знаменитая в семье тем, что могла смеяться без всякого повода, просто оттого, что смех был постоянно в ней самой, сегодня была неразговорчива и угрюма. Но она хотя бы присматривалась к гостю, а Серёжа, чувствовал Толя, нарочно затевал самые неподходящие разговоры, со злорадной прозорливостью находил особенно бестактные слова.
   - Вера, а ты что молчишь? - раздражённо спросил Толя.
   - Я не молчу.
   - Её ранил амур, - сказал Серёжа.
   - Дурак, - ответила Вера.
   - Факт, сразу покраснела, - сказал Ковалев и плутовски подмигнул Вере, - точно, влюблена! В майора, верно? Теперь девушки говорят "Нам лейтенанты на нервы действуют".
   - А мне лейтенанты не действуют на нервы, - сказала Вера и посмотрела Ковалёву в глаза.
   - Во, значит в лейтенанта, - сказал Ковалёв и немного расстроился, так как лейтенанту всегда неприятно видеть девушку, отдавшую сердце другому лейтенанту. - Знаете что, - сказал он, - давайте выпьем по сто грамм, раз такое дело, у меня в фляжке есть.
   - Давайте, - внезапно оживился Серёжа, - давайте, обязательно.
   Вера сперва стала отказываться, но выпила лихо и закусила солдатским сухариком, добытым из зелёного мешка.
   - Вы будете настоящая фронтовая подруга, - сказал Ковалёв
   И Вера стала смеяться, как маленькая, морща нос, притопывая ногой и тряся русой гривой волос.
   Серёжа сразу захмелел, сперва пустился в критику военных действий, а потом стал читать стихи. Толя искоса поглядывал на Ковалёва, не смеется ли он над семейством, где взрослый малый, размахивая руками, читает наизусть Есенина, но Ковалёв слушал внимательно, стал похож на деревенского мальчика, потом вдруг раскрыл полевую сумку и сказал:
...

---